|
РусАрх |
Электронная научная библиотека по истории древнерусской архитектуры
|
Источник: Беляев Л.А. Москва как проект (заметки археолога). В журн.: Свободная мысль-XXI, № 4, 2004. Все права сохранены.
Размещение электронной версии материала в открытом досутпе произведено: www.postindustrial.net. Все права сохранены.
Л.А. Беляев
Москва как проект
(заметки археолога)
Москва есть причиною многих разнословий …
Зориан-Доленга ХОДАКОВСКИЙ,
первый московский археолог
Москвич может болтать о Москве днями и ночами. Устроится, бывало, где-нибудь в комнате с двумя окнами, раскрытыми на Цветной бульвар, за столом с веселыми приятелями и приятельницами, да и попивает себе под такой приятный разговор водочку, а за раскрытыми окнами голубеет, а потом и синеет, майский вечер, видны верхушки больших деревьев, еще не срубленных деятельным Церетели, и чужие окна сквозь них светят, а то и луна над домами видна (благо, окна у автора на восток). Хорошо! Но очень, очень долго. Конца у такого разговора быть не может, даже и к утру. Нужно его как-то структурировать.
Извольте, структурируемся. Попробуем разделить наш table-talk на две части. В первой — положительная информация о Москве. Во второй — рассуждения и наблюдения. Второе-то понятно — этак пишется всякий «эссейс». Но вот зачем нам первое? Уж эта положительная информация, божество позитивизма! («Факты, мы не знаем, что и делать с фактами», — говаривал крокодилец-петербуржец Достоевский.) Куда еще этих фактов? Разве мы не жители Москвы? Разве не достаточно знаем и так о своем городе? Ну, там, обо всех этих «семи холмах», по которым, как незабвенные «глазки и лапки», сплошь «звонят в купола златые колокола», или как там у Газманова поется?
Ан вот нет, недостаточно знаешь ты, любезный читатель. И сладостно будет просветить. Рассеять, так сказать, пагубный мрак невежества лучом науки. Но, ради бога, не пугайся — автор не зануда, а, сказать по Лескову, один из «старинных московских психопатов», решивший по поводу славного журнального юбилея немного пройтись, да и тебя поводить по закоулкам своей столичной археологии.
Батюшки, воскликнет читатель, тут еще и археология! Это ж вовсе «отстой»: еще немного, и пойдет речь о какой-нибудь астрологии (или вот еще пишут о приворотах и снятии порчи, и многим, говорят, помогает). Как начнут сейчас толк о научных достижениях или, наоборот, о черных кладоискателях, так нам уж и не выбраться из этой пылищи.
Да нет же, нет, уважаемый любитель Москвы, — и этого ничего не будет, наша археология совсем не такая. Она современная, «продвинутая» и очень много повидавшая особа, проехавшаяся по миру да посмотревшая на разные там вторые римы, старые токио и прочие вашингтоны. Сравнивали, не сомневайтесь, сравнивали. Так что с нами не заскучаете. Просим-с, почтеннейшие, вот и дверь — войдемте наконец, и так затоптались на пороге.
Нет, действительно, без всяких шуток: мы очень плохо представляем себе наш город, а если и хорошо к нему относимся — то на вербальном уровне это выражается очень уж обыденно, через всякие там «люблю — не люблю». А вот наша великая Екатерина Великая точно записала, что москвичи думают, что нигде больше люди не живут, «окромя Москвы», и попросту не признают никакого мира «окромя». Только вот не объяснила, почему?
И правда, почему?
Нельзя сказать, что об этом не думали. Но напомню: уже давным-давно написана Николаем Анциферовым довольно удачная книга под названием «Душа Петербурга». Книги же с названием «Душа Москвы» так и нет (конечно, в сегодняшнем книжном море ни за что поручиться нельзя — но, вроде бы, не попадалась).
Каким же должен быть genius loci этого странного города, в чем он выражен в наибольшей мере? Пока не поймем этого — не получим права серьезно говорить о городе, так и будем уныло склонять свое «люблю». Конечно, так вот прямо и приступиться к душе города — не более чем нахальство. Но ведь думается, не скрою, думается. Собираются, так сказать, положительные сведения. Готовится что-то вроде: «Душа Москвы: материалы к изучению».
Вот Анциферов искал душу Петербурга «через познание внешнего облика города», которого, в свою очередь, достигал путем знакомства с отражениями этого облика в литературе (примерно так же работает новейший план «монументальной пропаганды» Москвы — путем расклейки в вагонах метро… стихов). Похожим путем профланировал по классической Москве самый яркий из писавших о ней искусствоведов, Евгений Николаев — только внешний облик города отразился у него не в литературе, а в истории архитектуры и строительства на фоне ландшафта, а отчасти — истории жизни и быта. Так что книга его в конце концов получила точное название: «Зрелище Москвы».
Такие зрелища, конечно, важны для понимания любого города. Но чем он более живой и менее «туристический», тем меньше удельный вес «зрелища» при проникновении в суть, в невербализованную, виртуальную идею самого Города. Тут важнее понять его социальное лицо, его историко-культурную сущность, не обязательно выражающуюся в архитектурном облике. Поймем, каким было детство и отрочество Москвы, — поймем и ее душу, и, в какой-то мере, ее настоящее.
Этим путем и пойдем: от познания прошлого, через историю, постараемся понять структурную основу и социальную суть родившегося и развивавшегося города. При этом — поскольку речь пойдет все-таки о временах давно уже забытых — необходимой спутницей и опорой на нашем пути будет археология. Для любопытствующих познакомиться с нею подробнее будут даваться небольшие заметки на полях, но их читать — не обязательно, с их помощью мы только делаем рисуемую картину более фундированной.
О том, откуда мы знаем археологию Москвы
Судьба археологии в Москве противоречива и драматична. В XIX веке ее изучали по сохранившимся зданиям, случайным находкам, курганам. При прокладке первых линий метро (рубеж 1920 — 1930-х годов) началось научное исследование, но оно встретилось с большими трудностями: культурный слой уничтожали сразу на всю глубину. Но нет худа без добра: быстро сложилось общее представление о перспективах археологии в городе. Они обнадеживали: открылись деревянные срубы, городские некрополи с белокаменными надгробиями, мастерские и клады монет, оружия, украшений, залежи керамической посуды. Публикация сборника с характерным названием «По трассе первой очереди московского метрополитена» (под редакцией классика русской археологии А. В. Арциховского) привлечет, казалось, ученых к городу.
Но вскоре сказались многочисленные неудобства работ в Москве: основную массу находок составляли вещи XVI—XVII веков, которые мало кого из археологов интересовали в силу их «современности»; недра древних районов были испорчены фундаментами зданий XIX—XX веков; сердце средневекового города, Кремль, был — по понятным причинам — для исследований попросту закрыт. Археология в столице оказалась неполноценной и слишком тесно связанной с бурным развитием «Москвы — столицы СССР». Растущая быстро и под неустанным надзором власти, Москва была плохо приспособлена к ведению археологических работ, требующих спокойной обстановки и протяженности во времени. Почти замершие в развитии Новгород, Суздаль, Ростов были куда удобнее: культурный слой меньше поврежден, нет многометровой толщи техногенного балласта, не надо применяться к срокам вечно опаздывающих строителей и противостоять мертвящим запретам власти. Поэтому внимание археологов вскоре сосредоточилось на лучше сохранившихся городах, где было больше возможностей для крупных исторических открытий, вскоре и сделанных.
Время от времени возникавшая потребность предварительных раскопок на новостройках и подготовка к празднованию 800-летия Москвы вызвали на время к жизни специальную академическую структуру — Московскую археологическую экспедицию (руководители М. Г. Рабинович и А. Ф. Дубынин), работавшую на строительстве высотного здания на мысу при впадении реки Яузы (Котельническая набережная) в Москву-реку, на строительстве Дворца съездов в Кремле и во время безумного сноса интереснейшего Зарядья под гостиницу «Россия».
Однако к началу 1970-х годов даже надзор на стройках был затруднен, и на крупных проектах (например, прокладка Нового Арбата, строительство спорткомплексов к Олимпиаде) археологов уже не было. Некоторое оживление наметилось на рубеже 1970 — 1980-х благодаря работам в Коломенском и в ряде монастырей (Свято-Данилов, Высоко-Петровский, Богоявленский).
Коренное изменение социальной обстановки и невероятный по размаху заказ на строительные работы в центре города в конце 1980-х годов — начале XXI столетия могли угрожать тотальным уничтожением сохранившихся участков культурного слоя. Все эти двадцать лет археологи пытаются прямо в ходе работ найти лучшие формы сотрудничества со строителями, научиться извлекать наибольшую информацию в ходе уничтожения ими древних слоев. Разные этапы этого процесса москвичи наблюдали при работах на Красной площади и в зоне Казанского собора, на огромных стройплощадках Манежной площади и Гостиного двора, на так называемом Романовом дворе между Моховой и Воздвиженкой, в Зачатьевском монастыре и во многих других местах. Эти работы ведут академические организации (Институт археологии РАН) и муниципальная археологическая служба (Центр археологических исследований), под контролем которой раскопки организуют ряд коммерческих фирм.
Первыми итогами работ стали новая, очень полная Археологическая карта столицы (семь ее сводных версий вошли в «Историю Москвы», подготовленную к 850-летию города (М., 1997, т. 1)), несколько сборников материалов и монографий. Возникают и первые археологические музеи (подземный музей на Манежной площади, выставочный комплекс в Гостином дворе), московские материалы насыщают старые и широко известные музеи (Государственный Исторический; музей-заповедник «Коломенское»). При благоприятном отношении общества, дальнейшем развитии археологических структур и успешной координации усилий всех участников наши знания о столице средневекового русского государства станут неизмеримо богаче, а главное — надежнее.
«Археологическую» историю Москвы обычно делят на три почти равных этапа, примерно по 200 лет каждый. Первый начинается славянским заселением Подмосковья и заканчивается татаро-монгольским нашествием (первая треть XIII века). Второй завершается превращением Москвы в общерусскую столицу (середина XIII — конец XV века). Третий совпадает с периодом Московского царства; он кончается переносом столицы в Петербург (1710-е годы). За этим следуют этап «Новой» (еще 200 лет, примерно до 1917-го) и «Новейшей» (пока не законченное 200-летие) Москвы. Все этапы имели особые черты, но не все существенно меняли облик города. В Москве средневековой вся решающая перестройка уложилась в 100 лет, между концом XV и концом XVI века. 400 лет до этого город развивался без столь резких изменений, на следующие 400 лет их пришлось довольно много.
Описания Москвы и в литературе, и в научных книгах бессчетны. И что замечательно: похожи они друг на друга почти как близнецы; разница обычно только в точках зрения (в топографическом смысле, то есть кто откуда смотрит: с Воробьевых гор, с Поклонной, с Боровицкого холма, а то от усадьбы Найденовых, с крыши «дома Пашкова», наверное, скоро появятся и впечатления от вертолетных облетов).
Тот устойчивый стереотип, который с завидным постоянством рисует нам Москву, можно разложить на несколько тезисов. Во-первых, ее видят «органическим» городом, развивающимся по внутренним национальным законам, в отличие от городов спроектированных (да еще и по европейскому образцу), как Санкт-Петербург. Вторым характерным качеством, тесно связанным с первым, считается, так сказать, произрастание города из природы, особо тесная связь с ландшафтом, сохраняющаяся отчасти в насыщенности городской среды сельскими видами. Как отличительные черты подчеркиваются также древность и принципиальная культурно-историческая близость Москвы к другим, еще более древним, центрам цивилизации, в основном средиземноморским (Рим, Константинополь).
Вербальным выражением всех трех тезисов выступают: если говорят о пространстве — расхожие представления о «семи холмах» и пословицы типа «Москва — большая деревня»; если говорят о времени — штампы типа «седая старина Москвы»; если речь идет о культурно-исторической миссии — тут же вспоминают «Третий Рим».
Часть этих тезисов — не больше чем добросовестные заблуждения; другие же не являются отличительными чертами именно Москвы, они были присущи подавляющему большинству русских городов (не обязательно древних), а как раз в Москве уже утрачены.
Правильное представление о том, как сложился и чем был твой город на протяжении веков, к кругу каких городов мира он типологически принадлежал, совершенно необходимо для оценки его настоящего и будущего.
Поэтому начнем с простого вопроса — о времени.
Москва — это древнее или так себе? Проедешься в метро — и вроде кажется, что древнее, поскольку всюду развешано про «город чюдный, город древний» и подписано великими поэтами. Но ведь в XIX веке что казалось древним? А все, что старше Петра Великого, да еще то, что государь прикажет (напомню знаменитое: «император… желает, чтобы выстроенная вчера церковь почиталась как старинная… она древняя, — говорит он, — и церковь становится древней» (маркиз де Кюстин)). Так что бесчисленные Спасски, что-нибудь около 1687 года основанные, вполне сходили за древние города; «седая» же «старина» Владимира или Новгорода казалась совсем уж незапамятной (читай в стихах «Новгород» Веневитинова, а в прозе — «Тарантас» графа Соллогуба). Тут же вспомнишь и про «Нашу древнюю столицу» для детей и юношества от Натальи Кончаловской. Как же не поверить, что древняя, и не указ нам всякие заокеанские новорожденные baby?
Ну, давайте сравнивать. Город основан (все в том же метро можно прочитать) в 1147 году, сиречь около середины XII века. В большом мире тогда еще Восточная Церковь с Западной окончательно не разругались, а крестоносцы вовсю в Палестине действовали (и, казалось, нет такой силы, чтобы их из этой Палестины выковырять). Ну, накинем еще чуть-чуть на предысторию освоения местности, лет этак 50—100. Больше нельзя: археология не пускает, отошлем читателя хоть к нашим статьям, хоть коллег и увидим, что славяне вышли на Москва-реку не раньше Х века (по самым крайним, пока мало подтверждаемым гипотезам — в конце IX столетия). Так что справленная недавно кругловатая дата, если и удревнится, то не на много, и будет нашей столице лет, скажем, около 900. Что же, девять-то веков — разве не респектабельный возраст? Ответ — «да». Респектабельный. А все-таки как будто чего-то не хватает. Оглянемся вокруг — чего же? Руины вроде есть, если поискать. Древности тоже — стоит только в земле покопаться, и вылезают. Но присмотримся — и окажется, что они все-таки как бы и не очень древние. Ну, скажем, Кремль, который чуть не снесли архитектор Баженов с императрицей Екатериной в конце XVIII века. (Вот вышла бы руина, да и работа была бы для археологов, никому не стыдно показать!) Построить этот Кремль заняло около полувека, и появился он в последней четверти XV — первой четверти XVI века, при батюшке Ивана Грозного закончен, совсем незадолго до рождения этого милого государя (которого, говорят, собираются даже канонизировать). То есть наш Кремль и четырех веков еще не простоял. А ведь старше в городе почти ничего нет — соборы, Успенский и Архангельский, ему почти ровесники, а от более ранних зданий остались один-два подклета все в том же Кремле, XV — ну уж от силы конца XIV века.
Что мы знаем о Москве из письменных источников
Ранняя история Москвы покрыта густым туманом, в котором различимы отдельные предметы, но взаимосвязь между ними устанавливается с большим трудом и, главное, через множество предположений. Письменные памятники почти безнадежны: летописцы вообще мало интересовались конкретными деталями городов, а документов осталось так мало, что структуру ранней Москвы приходится чаще угадывать, чем исследовать. Изучавший старомосковскую литературу, так сказать, со стороны, из США, Эдвард Кинан как-то применил для описания этого явления выражение «молчание Московии» — и это молчание нелегко рассеять даже с помощью археологии. Поэтому-то вполне живую (с этим, я думаю, все согласятся) и явно молодую Москву приходится рассматривать как археологический объект, иначе мы ничего не поймем в детстве и отрочестве нашей столицы.
Нет, правда, хватит ерничать. Поговорим еще спокойнее. Сформулируем вопрос так: правильно ли мы поступаем, называя Москву, среди других мировых столиц, древним городом и стремясь через это выразить ее смысл, умножить ее, так сказать, идеологический капитал? Думаю, что правильный ответ — «нет», поскольку выдержать сравнение с «образцовыми» древними городами Москве трудно. Например, «вечному городу» Риму около трех тысячелетий. Сравнительно молодой Стамбул имеет возраст 1600 лет, считая от превращения маленького языческого Византия античной эпохи в христианский Константинополь, и 2700 — если учитывать сам Византий. Городам же, восходящим к поздней римской эпохе (Париж, Лондон, Женева и многие другие), — около полутора тысячелетий, а с учетом доримского, так сказать, варварского периода — более 2000. Не говорю уж о возрасте столиц Древнего Востока, вечность — их естественное состояние. Но даже и среди ближайших соседей Москвы есть города, которым слово «древний» как-то больше подходит. Добросовестно насчитают за тысячу лет Новгород Великий, Старая Ладога, Смоленск, Киев и другие, стадиально сходные с городами северных стран Западной Европы, особенно Скандинавии.
Москва как позднесредневековый город — в лучшем случае «среднего» возраста по западноевропейским и средиземноморским меркам. Конечно, в сравнении с остальными городами современной европейской России и Сибири московские 850—900 лет выглядят респектабельно. Ведь большинство наших городов ведут происхождение от бессчетных крепостей и острогов на южной и восточной границах Руси, проходивших до середины XVI века прямо за рекой Окой и лишь позже начавших уходить все глубже в Азию. Так что всем им лет по 300—400, а чаще и того нет.
Если искать, кто Москве «в версту» (то есть сопоставим по возрасту), то лучше обращаться не к Средиземноморью, тем более не на Восток. Мы можем посчитаться возрастом разве что с такими юнцами, как поселения европейцев на Атлантическом побережье Америки, которые позднее станут известными городами США, да с другими центрами заокеанских колоний европейцев, где бы они ни находились (хоть в Индокитае). Ведь все они восходят в лучшем случае к концу XVI — XVII веку.
Конечно, Москва старше Нью-Йорка, Филадельфии или Рио-де-Жанейро на пару-другую столетий. Но в историко-археологической перспективе не так уж и на много. Причем особенно важна здесь не абсолютная хронология, не близость возраста, а сходство исторической стадии и ситуации. Если посмотреть на ранний период развития наших поселений, мы увидим ряд убедительных совпадений. Легко заметить, что ни в Америке, ни в России современный город не перекрывает руин, оставленных предшествующими цивилизациями. Он, так сказать, однослоен в этнокультурном отношении. Это не значит, что толща его истории (тем более городской культурный слой) никак не подразделяется на страты и периоды; но все они остаются в пределах непрерывной традиции, так сказать, собственной истории одного города. (Сходство с салтыков-щедринским названием не намеренное — оно написалось случайно.)
Итак, однослойность, монокультурность. Но это не все. Есть еще особый тип взаимодействия с этнокультурным «подмалевком», очень слабо, но все же выраженным.
Москва выросла в центре природного треугольника, образованного течением Верхней Волги и Оки (евразийцы иногда называли его «Русской Месопотамией»). Ландшафт здесь, конечно, был отчасти освоен с доисторических времен, как и во многих других точках в ойкумене Земли. Славяне, сначала просачивавшиеся сюда по разным своим надобностям, а потом настроившие здесь княжеских городов-крепостей, начинали не на пустом месте. Природа к этому времени уже несла на себе заметные следы деятельности человека, изменявшей ландшафт, — хотя и не так активно, как сегодня. Выделялись урочища, удобные для земледелия; распахивались солнечные склоны; сводились леса и т. д. «Инфраструктура», закрепленная в ландшафте и унаследованная прародителями будущих москвичей, оказала некоторое влияние на их жизнь (а следовательно, и на нашу сегодняшнюю). Но местное население если и встречалось, то в сравнительно незначительном количестве (во всяком случае, его следов археология нам пока практически не показывает). Факторы «доисторической» освоенности и присутствия редких туземцев в известной степени должны были сказаться на формировании ранней славянской колонии, но, думаю, не в большей и не в меньшей степени, чем, например, культура индейцев на развитии ранних евро-американцев.
Конечно, все это — «пренатальный период» в развитии Москвы, но именно в такие периоды и формируются те свойства будущего организма, которые определят его типологическую близость с одними и отличия от других единиц «вида».
Несколько слов о «протоистории»
Для тех, кого вдруг заинтересуют подробности доисторического «подмалевка» Москвы, приведем краткую справку. Его формируют встречающиеся по берегам рек, ручьев и озер редкие находки эпохи мезолита и неолита; бронзовый век представлен каменными боевыми топорами и керамикой из давно разрушенных могильников III—II тысячелетий до н. э. Гораздо более заметно воздействие населения раннего железного века, так называемой дьяковской культуры (середина I тысячелетия до н. э. — середина I тысячелетия н. э.), представители которой испытали определенное влияние античной цивилизации Средиземноморья. Население раннего железного века построило на многих мысах над рекой Москвой и по ее притокам поселки, укрепленные валами и рвами. Аграрное поведение «дьяковцев» было настолько активным, что оказало сильное преобразующее воздействие на природу. Были распаханы наиболее подходящие для этого склоны холмов и участки речных пойм, вырублены большие участки леса, изменился видовой состав растительности. Эта трансформированная природа досталась «в наследство» славянам, вышедшим к среднему течению Москвы-реки с юга или юго-запада на несколько столетий позже — примерно в середине Х — начале XI века. Обнаруженные клады восточных монет IX века доказывают, что через будущие московские земли проходил тогда важный участок торгового пути из Балтийского моря в Каспийское, то есть из Северной Европы — на Кавказ, в Иран и дальше до Индии и Китая. Возможно, что именно этому периоду истории мы обязаны древнебалтским или славянским названием реки — Москва, которое позднее было перенесено на город. Славянское заселение XI века начиналось, видимо, с юга от нынешнего города, с района Коломенского и Данилова, а также со стороны Сходни; с постройкой княжеской крепости у слияния Москвы-реки и Неглинной начали заселять плато между этими реками.
Важно отметить еще и то, что, сколько бы ни просачивались на Москву-реку славяне, город здесь, так сказать, не завязывался довольно долго — до тех пор, пока река не была включена в зону интересов князей Владимиро-Суздальского дома, что случилось довольно поздно, только в середине XII века. До этого Москвы (или города с иным названием на ее месте) не было.
Археология показывает медленное освоение района теперешней Москвы в конце X — XII веке, обнаруживая поселения, а еще чаще — курганы, то есть кладбища этого времени. Но мы не видим здесь местного племенного центра или крепости. Во всяком случае, на месте Кремля слоев, существенно превышающих по возрасту дату первого упоминания — 1147 год, пока не открыто, хотя в специальной, а пуще — в популярной литературе читатель встретит и другие утверждения.
Зато с приходом сюда Юрия Долгорукого, а затем его сына Андрея Боголюбского появилась поставленная по княжескому приказу крепость (1156 год), получившая название по имени реки и обеспечившая господство над сельской округой как в военном, так и в хозяйственном отношениях. Такие крепости («города», «городки», «крепостцы», «остроги» и т. п.) на границах России останутся типологически неизменными вплоть до XIX века (хотя технические отличия между ними, конечно, можно заметить). Если бы мы стремились к поиску общего термина для определения их предназначения, позволяющего сравнение с другими континентами, то лучше всего, пожалуй, подошло бы англо-американское «форт». Дальнейшие перестройки ее, уже в эпоху монгольского господства, тем паче организуются великокняжеской властью и под ее полным контролем, а значит — и по известному (увы, не нам) плану. Так что органичное, естественное «произрастание» Москвы с самого начала — не более чем миф.
Конечно, нужно учесть, что реальное появление Москвы на евразийской политической арене, а затем ее быстрый рост приходятся на очень позднее время, конец XV — XVII век. То есть, по европейским меркам, на постсредневековую «ренессансную» эпоху, которую все чаще, и вполне справедливо, определяют как эпоху первой глобализации. Может быть, в это время Москва росла как-то иначе, более органично? Напротив. Забегая вперед, скажу, что и в это время Москва достаточно близка (и хронологически, и, так сказать, функционально) к колониальным столицам европейцев. Начиная с середины XVI века она оказывается на одном из (пусть и не первостепенном) направлений географического «открытия» мира европейцами, участвует в открытии и освоении этого мира, хотя, одновременно, все еще сохраняет место в кругу «открываемых».
И вот тут нам самое время повернуться к одной из самых одиозных тем — к противопоставлению Москвы и Санкт-Петербурга в отношении их, так сказать, генезиса.
Обычно разница ограничивается указанием на них как на примеры роста «органического» и «искусственного». Тут же начинают поминать сгон людей на строительство Питера, обзывают его «стоящим на костях» и т. п. Анциферов даже ввел эти представления в дистиллированную формулу, назвав Санкт-Петербург «городом трагического империализма», а на Москву (правда, походя) указал как на пример соотнесенного с природой, естественного, гармоничного и, в общем, более счастливого развития.
Но нет большего заблуждения, чем видеть в Петербурге некое отрицание Москвы, ее антитезу. Питер — это продолжение Москвы, а методы, примененные для его постройки, — точно те же средневековые, «старомосковские» методы, что обеспечили рост первой великокняжеской столицы, только более энергично и последовательно примененные.
Дело в том, что на самом деле Москва — не менее искусственное создание, чем Санкт-Петербург, только «спроектированность» ее нами уже забыта и почти не осознается. Она тоже «регулярна», но регулярность эта иного типа, в ней смешана традиция возведения регулярно распланированных городов ex novo по приказу правителя, восходящая к античности и устойчивая на всем средневековом Востоке (от мусульманской Испании до раннефеодального Китая), с зарождающейся регулярностью городов современного Запада. Рядом с круглыми исламскими и квадратными китайскими городами легко находит себе место и неправильно-треугольная Москва, обведенная достаточно отчетливым кругом Земляного города.
Время становления Москвы пришлось на конец XV — начало XVI века, на эпоху Ивана III, и следует полностью отдавать себе отчет в том, что, как начальный толчок этому процессу, так и его дальнейшее развитие были отнюдь не спонтанными. Это была цепь волевых усилий и действий великокняжеского правительства, продуманных и подготовленных, во многом новаторских до революционности (хотя нам сегодня это трудно осознать) и лишь отчасти опиравшихся на традицию. Они требовали огромных средств и централизованных усилий больших масс строителей, сопоставимых с теми, которые потребуются через два столетия для строительства Петербурга.
При этом нужно иметь в виду два обстоятельства.
Первое: как и в случае с Питером, изначальной задачей правительства была попытка придания столице (а значит, и власти, и стране в целом) новых форм, способных сблизить московских правителей, пусть внешне и отчасти, с ведущими европейскими монархиями, которая осуществлялась силами иностранных специалистов. (Можно сказать, что, включаясь в процесс первой глобализации, Московия прокламировала свою готовность к вестернизации, по крайней мере в области технологий и культурно-государственных форм. Другое дело, что потребность включения столь отдаленной страны в новый, только рождавшийся современный мир Европы была слишком мала для устойчивого успеха контактов.)
Для реализации этого плана были привлечены очень значительные по тем временам силы специалистов из наиболее развитой в то время в научном и техническом отношении области Европы — Италии. Не менее 40 архитекторов, строителей, художников, литейщиков и других, как мы сказали бы сегодня, специалистов работали в Москве на протяжении около 75 лет. Они перестроили городскую цитадель и ее храмы, превратив Кремль во вполне «ренессансную» крепость, имевшую много общего и с теми идеальными городами, модели которых разрабатывали многие художники, включая Леонардо да Винчи. Это не все: ими была трансформирована вся центральная часть города. Вторая крепостная стена Москвы, китайгородская, охватила примыкавшую с востока к Кремлю часть плато, причем этот новый Китай-город прорезали три почти совершенно прямые улицы, соединявшие ворота крепостей. Кроме улиц, возникли площади: вдоль крепостных стен оставлялись открытые полосы для стрельбы, на которых и сложились участки для торговли, религиозных процессий и других урбанистических форм общения. Возможно, что в это время из центра города были выдвинуты подальше за пределы плотной жилой застройки «вредные производства» — кожевенное, керамическое и другие (их вывод заставляет предположить археология). Дальняя и менее заселенная, но промышленно менее освоенная часть города, лежавшая за рекой Неглинной (район от Петровки, через Арбат, до Остоженки), была, видимо, распланирована на четырехугольные кварталы для новых поселенцев. Все это — достаточно ясные следы попытки построить один из первых городов нового, даже по европейским меркам, типа, с выраженными чертами регулярной планировки.
Несмотря на скудость источников, у нас есть основания полагать, что в Москве деятельность иностранных инженеров, поддержанная всей мощью правительства (действовавшего, вероятно, со всем известной решимостью), вызывала не только восторг и удивление, но и возражения против невиданных новшеств. Так, известно о недовольстве духовенства сносом многих храмов в Кремле и на «полосе обстрела» вдоль стен и об уничтожении связанных с ними кладбищ. Это живо напоминает о конфликтах с «традиционалистами» в петровскую эпоху и о борьбе вокруг храмов и некрополей Москвы, продолжавшейся почти все последнее столетие и, думаю, еще далеко не законченной.
Нельзя не видеть продолжения заложенных урбанистических принципов и в окружении в течение XVI века всех пригородов Москвы еще двумя поясами укреплений: стеной Белого города и наконец в конце XVI века — огромным деревянно-земляным кольцом Земляного города (нынешнее Садовое). Всего за одно столетие город получил четыре пояса обороны и вырос по площади не менее чем в 20 раз — что, конечно, вещь сама по себе уникальная: в истории города она повторится только в эпоху Хрущева, когда к исторической Москве будет добавлена огромная пригородная зона, так называемая Большая Москва.
И здесь мы встречаемся со вторым обстоятельством. Основания и формы столь бурного роста вряд ли могли быть исключительно «естественными». Конечно, стремление купцов, ремесленников, воинов и даже крестьян из провинции к правительственному и торговому центру играло свою роль. Но мы знаем также, что обычной практикой было более или менее насильственное (во всяком случае, организованное) переселение в Москву населения из вновь присоединенных земель. При этом «выведенцы» наделялись землей для строительства усадеб. После больших пожаров, особенно связанных с захватом города врагами, повторное заселение города было тем более необходимым. Даже на сегодняшнем плане Москвы легко различить древнейшие участки, сложившиеся, вероятно, в XIII—XV веках, с запутанной сетью кривых, истинно средневековых улочек и переулков — и соседствующие с ними кварталы прямых улиц, нарезанные по царскому повелению для привлеченных в город льготами или насильно переведенных семей в последующих XVI—XVII столетиях. При раскопках надгробия, на которых упоминается слово «веденец» (то есть человек, «выведенный», переселенный) с указанием места его происхождения, встречаются гораздо чаще, чем можно было ожидать.
Таким образом, как частичная, но отчетливая урбанизация Москвы по новейшей ренессансной модели, опиравшаяся на европеизацию государственной и придворной культуры и даже церковной архитектуры (о переменах в этих областях следует говорить отдельно, так они были ярки и очевидны и столь мало осознаются сегодня), так и бурный рост города в XVI веке во многом можно трактовать в тех же терминах, в которых обычно трактуют преобразования начала XVIII века, то есть как опыт вестернизации, подготовившей основу для последующей успешной деятельности Петра и развития культуры нового времени в России.
Эта подоснова очень важна для всякого, стремящегося понять, так сказать, «смысл Москвы»: ведь вся система ее будущей топографии как столицы царства сформировалась (и, как ни удивительно, продолжает развиваться) согласно «проекту», запущенному еще во времена Ивана III, его сына и внука. Несмотря на бесчисленные перемены, он упорно влияет и на сегодняшнюю градостроительную практику. На любом плане города легко увидеть основу его сети из крупных улиц и деление на кварталы; на своих местах остаются многие площади. Особенно хорошо видны все четыре пояса укреплений. Конечно, многое в этой системе вывернуто, так сказать, на изнанку: мы ездим сегодня вдоль внешних поясов крепостей, по которым теперь идут две главные кольцевые дороги, охватывающие центральную часть города, а бывший Белый город образует и прогулочное кольцо бульваров. Впрочем такая судьба средневековых укреплений — характерный итог урбанистического развития во многих европейских городах.
Возвращаясь к определению Санкт-Петербурга формулой «трагический империализм», можно сказать, что средневеково-ренессансная Москва — это тоже «империализм», только более ранний, «империализм предчувствия» и раннего осуществления. Москвичи смотрели вперед — но одновременно и оглядывались назад, вспоминая о сравнительно недавно павшем Константинополе и о более древнем Риме. Они, кажется, были уверены, что их город — духовный наследник обеих христианских столиц, не возражали против титула «третьего Рима» и даже, возможно, вспоминали о его легендарных «семи холмах», хотя особых оснований для этого не было. (Специально останавливаться на этом не будем, тема «семихолмия» была когда-то разобрана автором в историографическом этюде.)
Можно уверенно сказать, что современная Москва родилась именно в XVI столетии — и как реальное, распланированное пространство, и как идея. XVII век завершает средневековое развитие Москвы, но это еще длящийся закат средневековья, входящий в зону традиционной археологии. Именно в это столетие в большинстве районов Москвы откладывается тот мощный культурный слой, включающий остатки улиц, домов, мастерских, храмов и кладбищ, по которому мы все ходим сегодня. Но заложенная в XVI веке для роста города структура уже почти не меняется и даже растет сравнительно медленно: пространства на окраинах для новых поселенцев пока хватает, между участками застройки и в XVIII, и в XIX веках остаются значительные участки садов, выгонов и т. п. Выводить слободы за пределы стен приходилось только в некоторых особых случаях (Немецкая и Мещанская слободы, например), но позже их охватит Камер-Коллежский вал, ставший в наши дни основой для так называемого Третьего кольца.
Конечно, шли и другие процессы. Если при строительстве конца XV — начала XVI века древняя и, вероятно, довольно хаотичная планировка ближайших к Кремлю территорий была существенно изменена и стала более регулярной (археология показывает смену направлений главных улиц, ориентировки домов и храмов и т. п.), то после крупных пожаров XVI — начала XVII века город совершает обычное для русской культуры «попятное движение», так сказать, прирастая назад к традиции, «зарастая бытом» и понемногу утрачивая заложенную итальянскими инженерами тенденцию к «регулярности». Эта «натурализация» продолжалась и в XVIII веке.
Конечно, с Москвы еще не раз пытались стянуть, так сказать, теплое и засаленное одеяло «натуральности», раз и навсегда перепланировать «органический» город, превратив его в «нормальный» и спроектированный. Но она упорно натягивает его снова и снова. Дело в том, что к появлению «спроектированнной» Москвы привела уже первая попытка, которую условно можно назвать «русско-итальянским проектом»; и заложенная в нем потенция развития оказалась столь сильной, что ее не смогли преодолеть ни планомерное восстановление города после пожара 1812 года, ни начавшееся наконец со второй половины XIX века в массовом порядке цельнокаменное строительство. (Соотношение ролей камня и дерева как основного материала в развитии Москвы и других русских городов хорошо известно, но вот отражение их многовековой борьбы друг с другом в характере русского строительства и быта все еще часто забывается — мы уже привыкли, что наши большие города — каменные. Но такая тема уведет нас слишком далеко.)
Казалось, более удачными (если хотите, более решительными и разрушительными) должны были стать попытки советского периода — от знаменитого плана «золотого города» А. В. Щусева (1923) до «великого сталинского плана реконструкции». Однако эти довоенные этапы, хотя и нанесли огромный урон исторической застройке, постоянно учитывали планировочные рамки «проекта XV—XVI веков» (проект Щусева, например, можно рассматривать просто как его развитие). Новая же стадия попыток борьбы со «средневековой» Москвой, в большей степени направленная на уничтожение именно изначальной планировки, то есть хрущевско-брежневская эпопея прокладки Калининского проспекта и «функционалистская» блочная застройка окраин привели, как ни странно, к противоположному результату: выйдя из границ, проведенных в XV—XVII веках, Москва начала каким-то образом воспроизводить именно «органическую» (чтобы не сказать хаотическую) структуру, в которую элементы централизованного планирования вносит в основном необходимость решать утилитарные проблемы компактного размещения населения и движения транспорта. По-моему, этот подход сохраняется в городе и сейчас.
Оговоримся: автор никогда не имел отношения к практике современного городского планирования, так что его высказывания в заключительной части статьи — это просто наблюдения и восприятие ситуации человеком, всю жизнь прожившим в Москве. Возможно, они в известной мере заинтересуют специалистов.
Ни в XVIII, ни в XIX, ни в первой половине XX столетия главных черт «старой» Москвы XV—XVII веков стереть не удалось, она практически полностью сохраняла свой характер и давала историкам градостроительства право настаивать как на главной черте «зрелища Москвы» на сочетании городского ландшафта с сельским. Это сочетание было столь устойчивым, что сохранилось (сквозь бурную строительную деятельность эпохи модерна, сталинскую индустриализацию и «расселение» 1960 — 1970-х годов) вплоть до второй половины XX века — но сейчас оно в прошлом.
Пожалуй, пора прощаться? Но что же вышло? Вроде обещали положительную информацию и изобилие фактов, а вышли опять сплошные «кухонные» рассуждения? Да и где это мы, куда заехали? Ведь, вроде, был кругом Цветной бульвар — а сейчас «што»? Захочешь вскричать, вслед за язвительным классиком: «Ямщик, погоняй!» — да и не сможешь. Ведь это же не Москва, а что-то совсем иное, чего раньше никогда не было!
Так скажет «старый москвич» (то есть такой, который приехал в город еще до Великой войны или родился здесь, пусть и немногим позже). И впрямь, ему трудно. Два раза (это по крайней мере) пришлось ему переставать узнавать свой город и начинать жить в каком-то другом. Давайте дадим ему слово, хоть ненадолго, — пусть поворчит.
Выросшие в черте Садового кольца дети 1940 — 1950-х годов жили еще в городе, соединявшем черты классицизма и эпохи «доходных домов» с прочно державшейся основой «русско-итальянского проекта». Впервые они встревожились в 1960-х, когда, въезжая осенью с дач обратно в город, вместо привычной зелени окраин увидели белые призраки бетонных пятиэтажек.
Вчера, кажется, совсем близко к центру подходили сельские с виду районы, уходившие от долины реки Неглинки до Мещанской в одну сторону и до Селезневки с Божедомкой — в другую, заполнявшие Малюшенку, Троицкую и бессчетные иные горки вокруг всего города. Меньше четверти века назад сплошной стеной стояла вокруг центра и вторгалась в него зелень бесчисленных дворов (нарезанных еще в XVIII веке, если не раньше, — их границы, вероятно, восходят к средневековым «дачам» с планировкой XVI—XVII веков). Трамваи шли здесь в сплошном зеленом коридоре, а жизнь протекала во дворах с палисадниками и деревянными столиками, между одно-двухэтажными бревенчатыми домами (среди таких же, в общем, строений стояли и местные достопримечательности — какой-нибудь «дом Васнецова», основательно зажатый нынче между бетонными башнями, или «дом Щепкина», который и тогда было без провожатого не найти, а теперь и вовсе нет). Царила за Садовым (а местами и за Бульварным) кольцом «ландшафтная» Москва долго; быстро исчезать она стала только в годы лихорадочного «предолимпийского» сноса — замена ее «асфальтовой» затянулась до самого 1980 года.
Так ушла из жизни старых москвичей первая, «детская» Москва. Но при всех потерях они еще надеялись прижиться в новой: «стеклобетонные» кварталы хаотично перемежались со старыми, еще сохранявшими куски прежнего и страшно живучего уюта, побеги которого начали, казалось, очередную «реконкисту» и принялись оплетать, втягивать в себя механически вставленные чужеродные элементы.
Однако не тут-то было: пришлось москвичам потерять город вторично. На смену ему пришел все поглощающий коммерческий стиль «с башенками», переваривающий городскую ткань не снаружи, как при прежних перестройках, а, так сказать, изнутри старых кварталов (впрочем наружной части тоже достается). Вот и скулит потихоньку старый москвич: все ему не так, да не эдак. Понять его можно, но помочь — нечем. Москва, безусловно, сильный город; ее движение, ее рост, пусть и в направлении, кажущемся «недолжным», трудно (да и нужно ли?) сдерживать — как говорится, «доброй свинье все впрок». А вот думать над тем, куда же это она растет, чем и почему отличается от прежней, и пытаться это объяснить «агентам развития» — обязательно следует.
Москва похожа сейчас на огромный Клондайк эпохи «золотой лихорадки» или на города в джунглях Амазонки времен «каучукового бума». Все, включая архитектуру, подстроено к двум процессам (или к одному, но двухстороннему): делать деньги и тратить деньги. Наверное, никогда еще город не был настолько привлекателен для пришельцев — во всяком случае, «переводить» сюда кого-то давно уже не требуется. Наоборот, власти хочется любыми возможными путями ограничить въезд, замкнуть, так сказать, внешнее кольцо для немосквичей, пропахать, как в древнем Риме, священную границу. Те, что внутри, — «суть граждане Рима», те, что снаружи, — не суть. Но вспомним, что на самом деле «период ограничения въезда» занял почти всю советскую эпоху, однако «планомерное пополнение» Москвы жителями извне продолжалось постоянно; идет оно и сегодня, хотя более спонтанно. Так что с вопросом о «выведенцах» и сейчас не все ясно — их не было, пожалуй, только в XVIII—XIX веках.
Кроме того, идеальной границы, «священной черты», столь важной для полиса и для римского города, у Москвы сейчас не существует — ее заменяет административная черта, видимая лишь на плане, и конкретная линия кольцевой дороги. Внутри них город давно приобрел характер агломерации — особенно после того, как представление о хоть каком-нибудь pomoerium’е* (в русских городах оно всегда было смутным, неустоявшимся) было окончательно уничтожено с появлением Большой Москвы.
Что вырастет в итоге бурного времени, «в котором стоим», — автор не знает, он не футуролог. Но то, что происходит сейчас, представляется ему чрезвычайно логичным продолжением истории. Это упорная борьба «Москвы как проекта» (несомненно существующего и сейчас, во всяком случае, виртуально, в сознании многих архитекторов, градостроителей, правителей города) с несметной массой отдельных и корпоративных воль, интересов, потребностей, возможностей (как их ни назови), которые вместе явно составляют уже среду «органического произрастания» города. Не сомневаюсь, что результат их взаимодействия окажется ярким (хотя, сколько можно судить по первым шагам, отчасти варварским) и мы увидим наконец Москву такой, какой она до сих пор представала исключительно в снах и заблуждениях — естественной, «семихолмной», «третьеримской», а с течением времени (ведь мир стареет так быстро) — еще и древней.
* Pomoerium (лат., от post-moerium) — священная граница Рима, охватывавшая Палатин, Целий, Эсквилин, Виминал и Квиринал; позднее к этим пяти холмам прибавились Капитолий и Авентин.
Все материалы библиотеки охраняются авторским правом и являются интеллектуальной собственностью их авторов.
Все материалы библиотеки получены из общедоступных источников либо непосредственно от их авторов.
Размещение материалов в библиотеке является их цитированием в целях обеспечения сохранности и доступности научной информации, а не перепечаткой либо воспроизведением в какой-либо иной форме.
Любое использование материалов библиотеки без ссылки на их авторов, источники и библиотеку запрещено.
Запрещено использование материалов библиотеки в коммерческих целях.
Учредитель и хранитель библиотеки «РусАрх»,
академик Российской академии художеств
Сергей Вольфгангович Заграевский