РусАрх

 

Электронная научная библиотека

по истории древнерусской архитектуры

 

 

О БИБЛИОТЕКЕ

ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ АВТОРОВ

КОНТАКТЫ

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

 

 

Источник: Кавельмахер В.В. Никоновская церковь Троице-Сергиева монастыря: автор и дата постройки. В кн.: Культура средневековой Москвы. XVII век. М., 1999. С. 40-95.  Все права сохранены.

Материал отсканирован, отформатирован и предоставлен библиотеке «РусАрх» С.В.Заграевским. Все права сохранены.

Размещение в библиотеке «РусАрх»: 2008 г.

 

   

В.В. Кавельмахер

НИКОНОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА МОНАСТЫРЯ:

АВТОР И ДАТА ПОСТРОЙКИ

 

Немногие памятники древней русской архитектуры могут похвалиться тем, что имеют дату. Никоновская церковь Троице-Сергиева монастыря ее имеет. «В лето 7131-го [1623], – сообщает «Краткий летописец Троице-Сергиева монастыря», – обложена церковь камена над гробом преподобного чудотворца Никона болши первыя, при архимандрите Дионисии и келаре старце Александре; того жъ лета и свершена бысть; и освещена бысть 132-го сентября в 21 день и потом в сто 33-го деисус и праздники и пророки и праотцы обложены сребром и иконы местные»1. Выпиской из Краткого летописца настоящую статью следовало бы начать и кончить: знако­мый всем любителям отечественной архитектуры изящный храм возле юго-вос­точного угла Троицкого собора выстроен, начиная с фундаментов, в течение четы­рех-пяти летних месяцев 1623 г. и 21 сентября того же года освящен. Церковь стро­илась заново, на месте более древней, «первой», церкви того же наименования. Современному читателю может показаться малознакомым только выражение ис­точника «обложена» – вместо более привычного «заложена». Не означает ли вы­бор этого слова, что при закладке нового здания происходило «обкладывание» фундаментов здания старого? Нет, если строго следовать контексту, не означает, хотя в данном конкретном случае это так, скорее всего, и происходило. Согласно словоупотреблению ХI–ХVII вв., слова «заложить» и «обложить» – полные синони­мы и говорят об основании здания посредством разбивки его фундаментов2. Последнее означает, что при «закладке» или «обкладывании» нового здания на ме­сте старого старое разбиралось до основания.

Тот же источник сохранил сведения и о «первой» церкви преподобного Нико­на: «Лета 7056-го [1548] поставили церковь каменну в имя преподобного чюдотворца Никона над гробом его, при благоверном царе и великом князе Иванне Василь­евиче и при великой царице Анастасии и митрополите Макарии»3. Причина по­стройки церкви над гробом третьего игумена монастыря также хорошо известна. В 1547 г. Никон, считавшийся до того «местным» святым Троице-Сергиева мона­стыря, был канонизирован на первом Макарьевском соборе в качестве общерус­ского святого и ему было постановлено «праздновать повсеместно». Активно про­двигавшие канонизацию Никона троицкие власти тотчас же воспользовались этим актом и в течение года выстроили у себя в монастыре первый в истории православ­ной церкви храм в его имя. Помещенные в одном источнике оба свидетельства не противоречат одно другому ни хронологически, ни по смыслу: в 1548 г. была по­строена первая каменная церковь, а в 1623 г. на ее месте – вторая. Ясно также, что могло послужить поводом подобной перестройки: в чудесном избавлении Троице-Сергиева монастыря от поляков русские люди видели прямой результат заступничества обоих чудотворцев – патронов и хранителей монастыря – Сергия и Никона. Но если Сергий Радонежский был издавна прославлен открытым положением его мощей в соборной Троицкой церкви и сооружением в 1512–1513 гг. церкви его име­ни на Святых воротах, то выстроенная в 1548 г. над местом захоронения Никона не­большая и, как можно думать, скромно декорированная церковь, теперь, в обста­новке патриотического подъема вызванного победой над интервентами, должна была казаться малой, тесной и недостойной совершенных в недавнем прошлом Ни­коном чудес. Инициатива перестройки храма принадлежала, как это явствует из приведенного текста, монастырским властям во главе с архимандритом Дионисием Зобниковским – видным деятелем Смутного времени, участником освободитель­ной борьбы русского народа, восстановившим монастырь после осады, очистив­шим села и освятившим церкви в его окрестностях, а в самом монастыре построив­шим новые храмы, каменные палаты и кельи4.

Свидетельства «Краткого летописца...» надежны и сомнений не вызывают. Записи, касающиеся Никоновской церкви, были прекрасно известны всем, когда-либо писавшим о памятниках архитектуры Троице-Сергиева монастыря, и вплоть до самого последнего времени большинством авторов понимались однозначно. 1623-м годом Никоновскую церковь датировали Е.Е. Голубинский5, Д. Скворцов6, В.П. Зубов7, Г.И. Вздорное8, а среди новейших авторов – С.С. Подъяпольский9. Противоречивую позицию в этом вопросе занял только первый реставратор памят­ника И.В. Трофимов, в одном месте поддержавший эту дату, а в другом – в ней усомнившийся10.

Однако в литературе последних лет Никоновская церковь все чаще датируется иначе – годом ее первой постройки. Поскольку передатировка памятника, чем бы ни были вызваны ее причины, носит не во всем корректный характер, у нас есть основания в настоящей специальной статье остановиться на этом вопросе подробно.

Впервые Никоновская церковь была датирована 1548-м годом в книге «Троице-Сергиева Лавра. Художественные памятники», которая вышла в 1968 г. В раз­деле «Архитектура» (глава 3-я – «Строительство XVI века») эту дату назвал автор текста В.И. Балдин. Написано буквально следующее: «Из культовых зданий в этот период (середина–вторая половина XVI в. – В.К.) была сооружена церковь над гробом Никона, похороненного у южной стены Троицкого собора, так называе­мый Никоновский придел (1548) и заложен огромный Успенский собор (1559)... Все эти сооружения сохранились до наших дней и органически входят в архитек­турный ансамбль лавры»11 (курсив мой. – В.К.). Далее следует очень краткое (и не очень точное) описание самой Никоновской церкви, по ходу которого автор тек­ста между прочим говорит: «За четыре века своего существования Никоновский придел, как и большинство зданий монастыря, получил ряд искажений и дополне­ний: позакомарное покрытие заменила четырехскатная кровля, профилирован­ный цоколь скрыла земля, окна были растесаны или пробиты вновь, а поверхно­сти фасадных стен оклеены холстом и раскрашены «наподобие мрамора»12» (кур­сив мой. – В.К.), – оставляя нас в уверенности, что всем перечисленным искажени­ям и переделкам (действительно имевшим место в последней четверти XVIII–начала XIX в.) подверглось здание 1548 г. Свое описание памятника автор заканчи­вает еще через несколько абзацев, так ни разу и не упомянув о 1623-м годе. И только в следующей, четвертой главе своего раздела, «Монастырь в первой по­ловине XVII века» в описании «кипучей» строительной деятельности монастыр­ских властей в послеосадный период он вскользь упоминает о том, что тогда же, и больше до самого конца своего пространного очерка по интересующе­му нас вопросу не говорит ни слова.

Буквально то же самое, слово в слово, В.И. Балдин повторяет в своем монографическом исследовании «Архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой Лавры» (М., 1976), где Никоновский, как он выражается, «придел» в его существующих формах вначале описывается среди памятников XVI в., а затем, через несколько страниц, о нем также вскользь сообщается, что в 1623 г. он был «несколько расширен»14.

Ни там, ни там читатель так и не узнаёт, в чем же заключалась переделка хра­ма и каким образом можно «расширить» малую каменную церковь, не разобрав в ней алтаря, сводов и, как минимум, целиком одной стены, т.е., по сути дела, не уничтожив ее.

Оба труда сопровождает обильный иллюстрированный материал, состоящий из фотографий и чертежей Троицкого собора с Никоновской церковью возле юго-восточного угла, в подписях под которыми дата памятника или вообще отсутству­ет, или обе исторических даты поставлены через запятую – «1548, 1623», или оста­влена только первая из них – 1548 г. На двух чертежах с реконструкцией плана и панорамой монастырского ансамбля Никоновская церковь в ее сегодняшних фор­мах и объеме украшает собою ансамбль монастыря XVI в.

Однако, если в этих двух трудах, претендующих быть капитальными, В.И. Балдин все же делает в отношении датировки памятника необходимую, хотя и крайне туманную, оговорку, то в небольшом, например, альбоме «Загорск» (М., 1971) он и в тексте, и в аннотациях под фотографиями без обиняков датирует существующую Никоновскую церковь 1548-м годом.

Столь же решительно, не прибегая к аргументации, 1548-м годом, датирует Никоновскую церковь и другой современный исследователь – М.А. Ильин, автор посвященного памятникам искусства Троице-Сергиева монастыря книги-альбома «Загорск» и путеводителя «Путь на Ростов Великий», полагаясь, очевидно, на авто­ритет своего в данном вопросе предшественника (т.е. В.И. Балдина). И в тексте, и под фотографиями Никоновской церкви он твердо проставляет дату – 1548 год15.

Приведенные примеры (а их можно умножить) позволяют говорить о происходящей на наших глазах передатировке памятника как о совершившимся факте. Во всяком случае, непрофессиональный читатель, для которого, в первую очередь, пи­шутся и издаются упомянутые книги и буклеты, вправе сделать такие выводы. Трудность ситуации усугубляется тем, что попытка передатировать памятник исхо­дит от архитектора-реставратора (к тому же автора проекта реставрации памятни­ка, лично проводившего на нем натурные исследования), чье мнение в спорах тако­го рода обычно считается решающим. Однако внимательное знакомство с работа­ми В.И. Балдина не оставляет сомнения, что он, считая совершившуюся в 1623 г. перестройку Никоновской церкви незначительной, затрудняется указать конкрет­но, в чем она заключалась. Поэтому исходной точкой предлагаемой им датировки служит его личная убежденность в принадлежности форм памятника середине XVI в., а не 20-м годам XVII-го, а отсюда уже делаются выводы о более высокой, чем сообщает источник, сохранности его первоначального объема. Никакими фа­ктами – археологического, архитектурного или исторического порядка, позволяю­щими усомниться в общепринятой датировке, Балдин, как мы убедились, не распо­лагает, чем и объясняется полное отсутствие у него аргументации и принятый им способ действия. Таким образом, в основе длящегося уже не первый год и, очевидно затянувше­гося недоразумения лежит элементарная (позволим себе это выражение) стилисти­ческая ошибка, а из нее уже проистекает и все остальное. Предмет спора при этом как бы наличествует, но выглядит он предельно необычно: в среде специалистов спорят, как правило, о датах, авторских атрибуциях и других частностях, но нико­гда – о стиле. Любой памятник, даже такого тонкого своеобразия, как Никоновская церковь, – носитель конкретного архитектурного стиля, выраженного средствами всеобщего языка архитектуры. Этот язык составляет основу профессионального общения. Бесстильных зданий не бывает, а потому для «грамотного» прочтения па­мятника достаточно определить его стилеобразующие. К сожалению, в отношении Никоновской церкви взаимопонимания в среде специалистов не произошло. Скла­дывается впечатление, что в случае с Никоновской церковью исследователи гово­рят на разных языках. Данное обстоятельство диктует свои условия. Поскольку мы имеем дело с добросовестным заблуждением не одного даже, а двух, трех и более первоклассных исследователей (сегодня следом за Балдиным неверную дату повто­ряют буквально все16), нам придется, хотим мы этого или не хотим, предваритель­но договариваться о самом «языке» общения, т.е. в первую очередь о том, как по­нимать стиль памятника. А это значит, что нам не остается ничего другого, как по­средством развернутого описания Никоновской церкви доказать, что перед нами здание не середины ХVI-го, как приучают думать своих читателей Балдин, Ильин и другие, а первой четверти ХVII-го века, и тем еще раз подтвердить правоту источника.

Необходимость в такой работе давно назрела. Несмотря на относительно высокую сохранность, богатую иконографию и свидетельства источников, Никонов­ская церковь может быть с полным основанием отнесена к малоизученным памят­никам. В распоряжении исследователей нет ни ее формального описания, ни де­тальных археологических обмеров. Отложившаяся за разные годы реставрацион­ная фотофиксация рассеяна по архивохранилищам и большей частью не аннотиро­вана. Почти полностью застроенная с южной и западной сторон, Никоновская цер­ковь недоступна для обзора. Все умозаключения об архитектуре памятника дела­ются исключительно на основании знакомства с выходящим на монастырскую пло­щадь восточным фасадом (рис. 1). Как выглядели в древности западный и южный фасады, сегодня едва ли представляют себе даже специалисты. Последние сорок лет церковь закрыта для туристических посещений.

Памятник реставрировался дважды. В первый раз в 1939–1940 и 1944 гг. архитектором И.В. Трофимовым и второй раз – в 1963 г. – архитектором В.И. Балдиным (рис. 2). Трофимовым были заложены вновь пробитые и восстановлены первоначальные окна памятника, вычинен барабан, подведены белым камнем стены в интерьере, восстановлены ритуальные ниши в алтаре и понижен пол. В.И. Балдин реконструировал позакомарное покрытие храма, понизил кровлю апсиды, восстановил окна барабана и опустил на более низкую отметку относя­щуюся к XVIII в. существующую главу на железном каркасе с крестом. Кое-что в реставрации Трофимова-Балдина представляется спорным, но говорить о серь­езном искажении памятника (за одним единственным исключением) она повода, как нам кажется, не дает17.

1. Никоновская церковь и Троицкий собор в 1940 г. перед реставрацией

 

Менее результативными оказались научные итоги проделанной реставрации. И.В. Трофимовым был снят план здания и обмерены его фасады. Обмеры памят­ника выполнялись студенческой бригадой и их уровень нельзя признать высоким. Помимо небрежности исполнения, они отличаются крайней неполнотой. Не было выполнено ни одного чертежа разреза здания, ни сколько-нибудь значительных крупномасштабных чертежей его отдельных элементов (за исключением относя­щегося к рубежу ХVIIVIII вв. портала). В процессе реставрационных работ фи­ксация раскрытий, судя по всему, не проводилась. По-видимому, И.В. Трофимов не ставил перед собой задачи всестороннего исследования памятника и не предпола­гал выполнить его графическую реконструкцию. Единственным теоретическим итогом первого этапа реставрационных работ остается опубликованный им чертеж реконструкции западного фасада Никоновской церкви без завершения18. Главному южному фасаду памятника исследователь, к сожалению, не уделил внимания. Несмотря на эти замечания, необходимо признать, что выполненные под руководством И.В. Трофимова архитектурные обмеры Никоновской церкви, каков бы ни был их уровень, – единственный пока опыт ее натурной фиксации. Реставрировавший следом за ним верхи церкви В.И. Балдин уже был лишен возможности проводить ка­кие-либо исследования внутри здания и обмерами памятника, по-видимому, вообще не занимался. Однако именно он создает свой вариант реконструкции южного фасада здания с искаженным против натуры барабаном и без окон нижнего света. Как и Трофимов, Балдин по каким-то причинам воздержался от попытки реконст­руировать южный фасад памятника без обстройки. В работах Балдина не получи­ла отражения и выполненная Трофимовым реконструкция западного фасада. Таким образом, из трех фасадов храма два наиболее характерных оказались совер­шенно вне поля зрения исследователей. Вероятно, не случись этого, передатиров­ки памятника могло бы и не быть.

 

2. Никоновская церковь после реставрации И.В. Трофимова, В.И. Балдина

 

Со слабой изученностью Никоновской церкви связан и характер посвященных ей публикаций. Все известные описания памятника, начиная с очерка П. Понома­рева19 и кончая работами И.В. Трофимова, ограничиваются перечислением произ­веденных на нем за ХVIII–ХIХ столетия переделок и ремонтов (в форме цитирова­ния источников)20. Конструктивный тип здания был впервые отмечен только Балдиным, а графическое изображение системы сводов (увы, неточное) с их очень краткой характеристикой мы находим в «Каталоге памятников архитектуры Мос­ковской области» 1975 г.21 Ни в одной публикации нет данных о размере применяв­шегося при строительстве Никоновской церкви кирпича. Не приходится удивлять­ся, что, несмотря на широкую известность этого оригинального сооружения, Нико­новской церкви до сего дня не посвящено ни одного специального исследования, ни мало-мальски развернутого архитектурного описания.

Предлагаемое ниже описание памятника не будет ни полным, ни совершенным. Возможность выполнить такое исследование окончательно упущена. В Никонов­ской церкви, целиком оштукатуренной внутри и отделанной, вот уже сорок лет отправляется богослужение и вторжение туда исследователей после капитальной реставрации 40-х годов едва ли может быть оправдано. В этих условиях нам в своей работе придется использовать лишь те немногие материалы, которыми мы, в силу разного рода обстоятельств, по случайности располагаем. Это, во-первых, опубли­кованные И.В. Трофимовым чертежи и фотографии памятника, во-вторых, обна­руженные нами в одном из архивохранилищ неаннотированные фотографии, отно­сящиеся к 1939–1940 гг. раскрытий22, в-третьих, выполненные в 1963 г. фото раскрытий барабана и четверика церкви из архива б. ВПНРК, любезно предоставленные нам много лет тому назад администрацией этого учреждения. Опубликован­ные графические материалы Балдина, в силу допущенных им искажений пропорций памятника, быть привлечены к изучению здания не могут, хотя выполненный этим исследователем реставрационный отчет мог бы дать кое-какой ценный в на­учном отношении материал23.

Церковь преподобного Никона, или «Никоновский придел» приложена в виде отдельного объема к юго-восточному углу Троицкого собора. В силу такого своего местоположения церковь с полным правом может быть отнесена к типу древнерусских «внешних» придельных церквей, получивших распространение уже в глубокой древности, в том числе, на московской почве. Между тем, монастырские докумен­ты ни разу не называют ее, как это делаем мы сейчас, приделом. Все они как самые ранние, так и относящиеся к новому времени, именуют «Никоновский придел» только церковью. Последнее не случайно. Церковный статус Никоновского приде­ла обусловлен уникальным назначением этого сооружения – быть надгробной цер­ковью над мощами соименного ей святого. Это была первая и долгое время един­ственная на Руси самостоятельная церковь во имя «нового русского чудотворца», преподобного Никона Радонежского («церковь иже во святых отца нашего препо­добного Никона Радонежского чудотворца» – ее древнее полное официальное на­звание), в ней находился его гроб, у нее был свой причт и служба в ней была «по­вседневной», т.е. совершалась синхронно со службою в Троицком соборе. Перед на­ми – главное на Руси, посвященное Никону Радонежскому культовое сооружение – его персональный мартирий, но не придел.

Из сказанного следует, что придельное положение Никоновской церкви проди­ктовано исключительно местом погребения Никона. Второй игумен монастыря и ктитор Троицкого собора был погребен снаружи у стены им выстроенного храма, на южной стороне, об одну стену с его духовным отцом и учителем Сергием Радонежским (рис. 3). Если бы Никон по случайности оказался погребенным в другом каком-нибудь месте, церковь над ним была бы поставлена в виде отдельного объ­ема, как была поставлена позднее тут же в монастыре церковь Одигитрии над гро­бом келейника Сергия Радонежского преподобного Михея.

3. Чертеж Троицкого собора с Никоновской церковью, Серапионовой палаткой, западным притвором времени Михаила Федоровича и обеими папертями-крыльцами начала XVIII в., с изображениями почитаемых захоронений Троице-Сергиева монастыря. Из Альбома строе­ний Троице-Сергиева монастыря 1745 г. (РГАДА)

«Отдельность» Никоновской церкви нашла отражение в ее объемной и планировочной структуре. Никоновская церковь выстроена на монастырском кладбище (по древней терминологии, «на монастыре»), ниже подиума Троицкого собора, на 1,6 м (приблизительно) ниже соборного «моста». Памятник приткновенен к Троиц­кому собору, но существует отдельно от него, в другом «уровне», и с ним не сооб­щается. Такова давняя традиция строительства надгробных кладбищенских церквей на Руси. Именно так, в буквальном смысле слова, «у подошвы» Покровского со­бора на Рву в Москве в 80-е годы XVI в. была построена надгробная кладбищен­ская церковь над мощами московского юродивого Василия Блаженного. Барабан этой «распластанной», «низменной» церкви едва достигает уровня соборных папер­тей. Точно так, в комплексе с основным, поднятым на подклеты Казанским храмом в вотчине Полевых – Полевщине, в конце ХVII-го в. в подножии храма, на земле, была построена маленькая смежная с подклетами придельная церковь для служе­ния заупокойных обеден непосредственно над могилами вотчинников. Усыпальни­ца Полевых располагалась в подклете, а разделяющая поземную церковь и подклет стена была прорезана аркой. Данный архитектурный прием, разумеется, уникален. Позднее, в XVIII в., в практике «дворянских гнезд» возобладали еще более слож­ные формы. Например, церковная «служба» (алтарь с иконостасом) в церквах-усы­пальницах переносилась на внутренние круговые хоры основного храма (устраива­емые под куполом в виде балкона), а погребения располагались прямо на церковном полу. Для нас, однако, важны более ранние примеры. Думаем поэтому, что все церкви, построенные после Макарьевских соборов «новым русским чудотворцам» – игуменам и начальникам прославленных монастырей, устраивались, подобно цер­кви Василия Блаженного, непосредственно на земле – без подиума. Таковы были, вне сомнения, и первый, и второй Никоновские храмы. Эту особенность ранних надгробных церквей можно хорошо представить себе, если сравнить Никоновскую церковь с церковью Саввы Сторожевского Савво-Сторожевского монастыря в Звенигороде. Поставленный во второй половине XVI в. (не над могилою первого игумена монастыря преподобного Саввы – Савва был погребен внутри собора) крохотный наружный Саввинский придел оказался взгроможденным на непропор­ционально высокий подиум: под ним не было мощей основателя! Существующий же Никоновский храм отчетливо «покровенен», он осеняет собой «живую», подаю­щую исцеления могилу чудотворца.

Особое местоположение церкви — на кладбище или на погосте — продиктовало строителям ее две, по крайней мере, исключительные особенности: во-первых, цоколь храма (и опирающаяся на него сложная архитектурная декорация) не снивелированы, как того требуют обычные строительные нормы, а следуют рельефу местности, постепенно понижаясь от стены Троицкого собора к югу; во-вторых, строителям пришлось отказаться от устройства западного входа, поскольку перед южным порталом Троицкого собора издавно располагалось высокое крыльцо, и в этих условиях западный вход в церковь оказался бы закрытым этим крыльцом почти полностью. Поэтому в Никоновскую церковь до 1840 г. вел единственный южный портал, что еще больше подчеркивало принципиальную «отдельность» всего здания.

Никоновская церковь в редакции 1623 г. – сооружение относительно скромных размеров, однако она больше той церкви, что была построена в 1548 г. Последнее прямо связано со становлением церковной традиции в строительстве надгробных или памятных церквей новым русским чудотворцам. Размеры церковных сооруже­ний в Древней Руси – величина значимая. Никон Радонежский принадлежал к но­вому поколению русских святых, обретенных православной церковью в середине XVI в. среди деятелей русского монашества предшествующего периода – основате­лей крупных монастырей, просветителей русских окраин. Согласно представлени­ям своего времени, он был «меньшим» святым, чем его учитель, Сергий Радонеж­ский, Петр и Алексей митрополиты, и, в особенности, благоверные князья-велико­мученики Борис и Глеб, считавшиеся великими святыми и великими чудотворцами. Его мощи как сравнительно «малоцелебные» были оставлены «под спудом». С дан­ным обстоятельством прямо связан характер построенного над ним мартирия. Де­ло в том, что «малым» святым в Древней Руси посвящались только малые церкви.

На протяжении XVI в. практика строительства надгробных сооружений над почитаемыми церковными могилами знала три основных этапа. Вначале над ними устраивались каменные (а до этого – деревянные) палатки без престолов, типа ча­совен, в которых ставились пустые надмогильные деревянные раки и где служи­лись панихиды. Потом, после Макарьевских соборов, палатки сменили небольшие церкви, до нас, к сожалению, не дошедшие. В них в полном уже объеме служились повседневные службы и заупокойные обедни. Потом, приблизительно в годуновское время, эти церкви стали расширяться и главное – увеличиваться в высоту, в ча­стности, в целях установки в них многотябловых иконостасов. Теперь в них ста­вились огражденные металлическими решетками, обитые басмами деревянные раки в виде ковчегов, а над раками – шатровые сени по типу напрестольных. Если при этом происходило обретение мощей святого, они в ряде случаев вносились в собор­ную церковь, где клались открыто, однако повседневные службы перед соименным престолом в оставленной церкви продолжались неукоснительно. Абсолютных размеров большинства этих памятников у нас нет, но такова очевидная тенденция. Первыми послемакарьевскими церквами, выстроенными без какой-либо опоры на традицию, были церкви Павла Обнорского в Троицком Павло-Обнорском монастыре и Никоновская церковь 1548 г. За ними с разными временными промежутка­ми последовали другие. До нас дошла только вышеупомянутая церковь Саввы Сторожевского и целый ряд обычных придельных церквей в монастырях и боярских вотчинах, которые им, несомненно, подражали. Савва Сторожевский был, как считают, третьим игуменом Троице-Сергиева монастыря, и церковь Саввы, построенная через два-три десятилетия после первой Никоновской церкви, должна была, по логике вещей, в чем-то на нее походить. Рядом с этой церковью новая Никоновская церковь кажется огромной и в дополнение к этому – заметно высокой. Ясно, что это уже «третий» период почитания новоявленных чудотворцев. Из сказанного сле­дует, что уже габариты Никоновской церкви говорят в пользу не первой, а второй даты. Последнее подтверждает едва ли не единственный сохранившийся памятник «третьего периода» – церковь Евфимия Суздальского в суздальском Спасо-Евфимьевском монастыре, построенная в конце XVI в. в комплексе с соборной цер­ковью. Она высока и призмообразна, и Никоновская церковь ей в этом явно вторит.

Разумеется, сказанное нельзя распространять на всю строительную практику середины–второй половины XVI вв., когда строилось весьма много крупных придельных, памятных или мемориальных церквей, в том числе фамильных усыпальниц, превосходивших своими размерами любой памятник макарьевского круга. Достаточно назвать великолепный шатровый придел в честь великого русского чу­дотворца Авраамия Ростовского в Ростовском Авраамиево-Богоявленском монастыре (50-е годы XVI в.), принявший в себя, его мощи, или Владимирскую церковь князей Воротынских в Кириллове и т.п. Нам важно только прояснить тенденцию в части сооружения надгробных церквей в память игуменов, канонизированных на Макарьевских соборах, чьи мощи по

принципиальным соображениям оставались «под спудом», первым среди которых шел Никон.

 


4. Никоновская церковь после реставрации. Фронтальный снимок южного фасада

 

Перечисленные особенности памятников сами по себе не дают оснований для абсолютно надежных датировочных выводов. Можно даже сказать, что большин­ство из них повторяет особенности церкви 1548 г., за исключением, конечно, ее га­баритов. С последними связана еще одна особенность памятника, которую стоит отметить. По сравнению с другими известными нам храмами придельного типа, как выстроенными одновременно с основными церквами, так и пристроенными к ним позднее, Никоновская церковь дальше, чем это было принято, выступает на восток и на запад. В закладке ее западной стены оказалась не только значительная часть древнего портала Троицкого собора (две перспективных колонки и большой фраг­мент архивольта, чему имеются примеры в архитектуре XVI в.), но и часть цент­рального прясла, чему примеров в архитектуре XVI в. нам найти не удалось. В та­ком «распространении» церкви чувствуется грубость, и в этой грубости также до­пустимо видеть косвенное указание на перестройку здания в 1623 г.

 


5. В.И. Балдин. Реконструкция южного фасада Никоновской церкви с крыльцом и порталом начала XVIII в.

 

Значительно больше для датировки памятника дает его тип и материал постройки. Одноапсидная Никоновская церковь – здание бесстолпной конструкции.

Четверик размером 6х6 м перекрыт продольно ориентированным коробовым сво­дом с поперечной прорезью под световым барабаном. Расположенный точно в центре свода барабан Никоновской церкви, если смотреть на него со стороны южного фасада, оказывается тем не менее заметно смещенным к востоку (рис. 4, 5). Подоб­ная аномалия объясняется особой объемно-планировочной структурой памятника. Огромная полуциркульная апсида Никоновской церкви заложена в ней в створе с четвериком и полностью с ним сливается (рис. 6). Алтарная экседра в интерьере ар­хитектурно ничем не выделена, видна только ее конха. Верхний ярус восточной стены четверика покоится прямо на алтарном своде и имеет, судя по всему, незна­чительную толщину. Наблюдаемое смещение барабана произошло, таким обра­зом, за счет разницы между западной (ок. метра) и восточной (в полтора кирпича) стенами. Но это не все. Если барабан памятника смещен к востоку, то его деревян­ная (дощатая) алтарная преграда (судим по вертикальным пазам первоначального иконостаса на фотографиях 1939–1940-х годов) и его так называемые «ритуальные ниши», наоборот, выдвинуты в четверик навстречу барабану. В результате амвон Никоновской церкви разместился точно под световым барабаном, что испокон ве­ку составляет главную семантическую идею всех купольных церковных сооруже­ний, но чего совершенно нет в многочисленных храмах с крещатыми сводами XVI в., где пренебрежение вертикалью «барабан-амвон» доведено в ряде случаев до абсурда: примерно в трети дошедших до нас памятников «неработающий» бара­бан сложен изначально «слепым», без окон. Если допустить, как полагают некото­рые, что первая Никоновская церковь была таким храмом – с капитальной восточ­ной стеной и четырехгранным крещатым или любого подобного типа сводом и ложным барабаном, то сломать ее были все причины. К сожалению, проверить это возможно было только с помощью раскопок, о чем в свое время никто не позабо­тился.

6. Реконструкция плана Никоновской церкви по материалам реставрации 1939-1940 гг.

 

 

 

Перед нами – хорошо известный историкам русской архитектуры тип небольшого бесстолпного храма, перекрытого универсальной сводчатой конструкцией – коробовым сводом с прорезью. История коробового свода насчитывает не одно столетие. Это, вне сомнения, древнейшая форма сводчатого покрытия любого бесстолпного сооружения. Только псковская земля сохранила для нас десятки таких памятников. В московской архитектуре храмы с коробовыми сводами появляются уже в первые десятилетия XVI в. (данных за более ранний период у нас нет), одна­ко параллельно с ними в церковном строительстве получают распространение дру­гие модификации, среди которых возможно встретить крестовые, купольные, а в особых случаях – и крещатые своды. Вопреки бытующему мнению, рубеж XVI–XVII вв. в Москве – время преимущественного распространения коробовых сводов в придельном строительстве24. Вероятно, это их «второе пришествие», вы­званное среди прочих причин потребностью в устройстве в малых церквах высоких развитых иконостасов, аналогичных иконостасам основных храмов, при сохране­нии светового барабана. Самые яркие примеры – это приделы многочисленных годуновских вотчинных церквей и церковь Евфимия Суздальского. Распространение храмов с коробовыми сводами в столь широком временном диапазоне затрудняет, на первый взгляд, выделение в них датирующего признака. Однако таковой все же находится. Этим признаком является полностью открытая в церковь, сливающаяся с храмовым пространством апсида – при наличии в верхнем ярусе здания архитек­турно решенного четверика. Иными словами, это отсутствие в одноапсидных па­мятниках конца XVI в. восточной стены четверика в любой форме – в форме ли стены с двумя или тремя проходами или в форме несущих алтарную арку пристен­ных пилонов, безразлично. Вооружившись этим критерием, мы сразу отсекаем от интересующей нас разновидности все псковские храмы. В псковских храмах един­ственная апсида по ширине всегда значительно меньше восточного фасада, в ее эк­седре помещается только престол, а жертвенники и другие ниши вынесены в храм, в «пазухи» выдвинутой вперед алтарной преграды, и размещены в углах четверика в специально прорезанных оконцах. Таким образом, в псковских бесстолпных хра­мах восточная стена четверика «присутствует» в интерьере – и зрительно, и конст­руктивно, тогда как в церквах годуновского круга ее, как в Никоновской церкви, не существует. Слияние четверика с апсидой – заметное явление в эволюции бесстолпного церковного здания, однако для датировочных выводов одного лишь этого фа­кта все же недостаточно. А потому для «типологической ясности» обязательно еще и наличие четверика в верхней зоне памятника. Только сочетание этих двух как бы взаимоисключающих мотивов – единого слитного пространства внизу и пустого башнеобразного верха – позволяет уверенно определить место памятника в ряду ему подобных и тем его продатировать. Вне памятников годуновского круга мы знаем целых три одноапсидных придельных капеллы, в которых апсиды полностью сливаются с храмовой частью, однако все три не имеют выделенного четвериково­го объема, чем напоминают однонефные базиликальные храмы раннего средневе­ковья, тогда как Никоновская церковь и близкие ей памятники наделены подчерк­нутым вертикализмом.

Таковы оба наружных «параболических» придела Архангельского собора на­чала 80-х годов XVI в. (южный, датируемый 1582-м годом, в своем древнем виде не сохранился; тип перекрытия – сливающийся с конхою коробовый свод), а также ис­следованный нами несохранившийся северный придел Успенской церкви на Государевом дворе Александровой слободы 1513 г. (перекрытие – переходящий в конху коробовый свод на распалубках). Во всех остальных бесстолпных храмах XVI в. мы непременно находим развитый церковный четверик, а в четверике – конструк­тивно работающую восточную стену. Не имеют такой стены только годуновские и постгодуновские храмы. Среди них – Никоновская церковь. Отсюда следует, что Никоновская церковь – памятник постгодуновского времени.

Мы не предполагаем каких-либо глубоких скрытых причин описанного явления и ограничиваемся простой констатацией факта. Возможно, слияние основных церковных объемов в московских памятниках связано с традицией устройства жер­твенного стола непосредственно в алтарной экседре крестовокупольного храма, в углу, часто – в углу, устроенном искусственно (это когда апсида или экседра име­ет правильную полуциркульную форму). В подобном приеме заключена некая ан­титеза псковскому храму с жертвенником в «пазухе» алтарной преграды, как в своеобразном пастофории. Если сравнить вышеотмеченную сюиту псковских бес­столпных храмов с их московскими эквивалентами, данное различие, – безусловно, главное.

Второе отличие поздних московских бесстолпных храмов данного типа от псковских заключается в конструкции прорези. В московских памятниках, в том числе и в Никоновской церкви, перекрывающий прорезь лучковый свод устанавливается с щелыгою основного коробового свода в одном горизонте и перевязывает­ся с ним. Этот прием восходит к московским храмам с крещатыми сводами и выпол­ним только в кирпичной технике. Выполнить такую перевязь в псковской плите не­возможно. Поскольку крещатые своды появились в Москве на рубеже ХV–ХVI вв. прием этот датирующим не является.

Не последнюю роль в расширении апсиды до размеров четверика и ликвидации восточной стены в московских храмах должна была сыграть прогрессирующая строительная технология, в первую очередь, – широкое внедрение железных свя­зей, позволивших опирать на скрепленную железом восточную арку не только лег­кую стенку-экран четверика, как в Никоновской церкви, но и грань свода любого конструктивного типа: сомкнутого, крещатого, купольного – вплоть до грозной шатровой конструкции, как мы это видим в замечательных шатровых придельных церквах Ярославля середины–второй половины XVII в. По-видимому, страх оста­вить перекрывающую конструкцию без «восточной опоры» окончательно оставил русских строителей только в эпоху учреждения на Москве Каменного приказа. Во всяком случае, приделотворчество годуновского времени и последующих деся­тилетий дает обильный материал для размышлений. Приделы в это время создава­лись по единому замыслу с основным храмом и носили, как принято сегодня выра­жаться, «программный» характер. Перекрывающая конструкция при этом беско­нечно варьировалась.

 

7. Южное прясло западного фасада над крышей южной паперти Троицкого собора. Аттико­вый ярус выложен «с завалом», кладка небрежна

 

Кое-что для датировки памятника дает материал его постройки, в первую очередь, — технология его сооружения. Никоновская церковь выстроена из кирпича размером 27х14,5х7-8 см и четырех–пятивершкового постелистого белого кам­ня, на булыжных фундаментах и широких швах (рис. 7). Кладка местами неряшли­ва, наклон стен не всегда выверен по отвесу. Очевидная опытность мастера сочета­ется здесь с импровизационной небрежностью. Белый камень использовался как облицовочный (и отделочный) материал: церковь облицована им на 2/3 своей высоты – по храмовый антаблемент. Из белого камня вытесаны наиболее сложные элементы фасадного декора и накрывные блоки антаблементов. Интерьер храма, за исключением шести нижних рядов, целиком кирпичный. Подобное распределе­ние разнородного материала в кладке стены – «по вертикали» – не такая уж ред­кость. В аналогичной смешанной технике выстроены: Введенский собор Владычного монастыря в Серпухове (конец XVI в.), годуновская церковь Преображения в Вяземах с приделами, церковь Никиты мученика за Яузой в Москве (90-е годы XVI в., белый камень здесь применен для облицовки не фасадов, а интерьеров), церковь Рождества Богородицы в Беседах и фрагментарно – Успенский собор в Ро­стове. Из перечисленных «поздних» зданий общепринятой датировки не имеет только огромный Успенский собор. Однако наиболее реальной мы считаем дати­ровку, предложенную в свое время Н.Н. Ворониным, – после 1585 г. (год учрежде­ния в Ростове митрополии) и продлеваем ее на годы правления двух ростовских ми­трополитов с именем Варлаам25, включая всю первую треть XVII в. Ссылка на Ус­пенский собор нам необходима в связи с тем, что в нашем анализе Никоновской церкви он занимает одно из ключевых мест (см. ниже). Во всех остальных зданиях, выстроенных в смешанной технике (за исключением двух церквей Государева дво­ра в Александровой слободе, где кирпич использовался в качестве декоративного облицовочного материала) с последней четверти XV-го и до второй половины XVI-го века, белокаменная и кирпичная кладки разделяются послойно: кладка из белого камня с забутовкой из щебня и полубута сменяется на определенной отмет­ке кладкой, выполненной исключительно из кирпича (верхи стен, закомары, своды, барабаны). Принципиальное различие того и другого строительных приемов за­ключается в конструкции стенной забутовки: в памятниках конца XVI в. – она кир­пичная, послойная, из кирпича и кирпича-половняка. Кирпич лежит в стене ровны­ми рядами и «вяжется» с белокаменной облицовкой – единожды, а не «дважды», как вяжется облицовка в чисто белокаменных постройках. Такая, кирпичная в своей основе, стена крепче белокаменной. Постелистые блоки в ней имеют разную глу­бину заделки, «утапливаются» в кирпичный массив с определенными интервалами. В технологическом отношении эта кладка более совершенна и должна, таким об­разом, принадлежать более позднему времени.

Приведенные примеры позволяют наметить хронологическую границу распространения данного технического приема – последняя четверть XVI в., из чего следует, что раньше этого времени здание Никоновской церкви построено быть не могло.

При строительстве Никоновской церкви и для связи ее с Троицким собором использовалось старое нестандартное связное железо. Церковь «прикована» к Троицкому собору, причем сделано это крайне грубо, почти «в открытую». Главная бандажная связь выходит из северо-восточной лопатки храма наружу, проходит в окно дьяконника Троицкого собора, где и закрепляется (рис. 8). Грубо и свободно положены и внутренние проемные связи. Все они пересекают подсводное пространство с севера на юг. Одна положена под самою щелыгою, другая – в алтарной арке под восточной стеной четверика, третья – в алтарной конхе – вырублена.

 

8. Северо-восточный угол Никоновской церкви. Тип кладки - смешанный

 

К сожалению, мы не можем указать тот рубеж, когда при строительстве придельных церквей ста­ли применять связное железо. Вопрос этот исследован недостаточно. По логике ве­щей, это должно было совпасть с началом применения связного железа в церков­ном строительстве вообще, т.е. с последней четвертью XV в. (паперть Успенского собора Фиораванти, паперти Благовещенского собора, дворцовые постройки Але­ксандровой слободы). Однако для монастырского строительства применение связ­ного железа не характерно. В течение первой половины XVI в. строительство, в том числе в самых больших монастырях, велось на дубовых связях, а приделы и во­все прикладывались без перевязки. В Троице-Сергиевом монастыре железные свя­зи были достоверно применены только в 1559–1585 гг. при строительстве огромного Успенского собора. И Троицкий собор 1425–1427 гг., и Духовская церковь 1476 г., и Введенская церковь Подольного монастыря 1547 г. были выстроены на дубовых связях. Особенно показательна в этом отношении постройка Введенской церкви, очень высокой, на подклете, да еще поставленной под горой, на пойменной речной террасе. А ведь это – один строительный цикл с первой Никоновской церковью. Мы очень сомневаемся, чтобы высокий и грузный крестовокупольный Введенский собор – второе по величине здание Троице-Сергиева монастыря в те годы – был выстроен на дубовых связях, а небольшая Никоновская церковь – на желез­ных. Заметим, между прочим, что у Балдина получается как бы, что то вообще был первый троицкий памятник, выстроенный в приемах новейшей технологии, тогда как первым таким зданием, по логике вещей, должны были быть построенные Ва­силием III в 1512–1513 гг. Святые ворота с надвратной крестовокупольной церко­вью Сергия. (К сожалению, капитально перестроенные в конце XVII в. ворота до сего дня недостаточно исследованы.) Для нас же решающим признаком остается то, что при строительстве Никоновской церкви было применено явно «старое» же­лезо, взятое от других разобранных построек, в связи с чем мы вправе задать воп­рос: от каких? Для гипотетического 1548 г. ответа нет. Для 1623 г., наоборот, нет смысла в таких вопросах.

Наконец, обратимся к собственно архитектуре Никоновской церкви. Она своеобразна, но не настолько, чтобы невозможно было уловить ее очевидные времен­ные признаки.

 

9. Никоновская церковь Реконструкция западного фасада

 

 

10. Никоновская церковь Реконструкция южного фасада

 

11. Никоновская церковь Реконструкция восточного фасада

 

Начнем с пропорционального строя сооружения. Здание Никоновской церкви имеет утрированные, «обуженные» пропорции (рис. 9, 10, 11). Четверик по отноше­нию к своему основанию чрезвычайно высок (2:1). Подобная вытянутость, как уже отмечалось, безошибочно указывает на связь Никоновской церкви с памятниками годуновского круга, точнее, с бесстолпными приделами годуновских вотчинных церквей. Присущая зданиям этого типа «призмообразность» – прямой результат декорирования их верхов так называемым «аттиковым ярусом» – особой архитектур­но оформленной надстройкой, разбитой (независимо от фасадных членений само­го храма) на прясла и увенчанной или небольшими закомарами, или ярусами маленьких кокошников. Поводом для сооружения таких надстроек стал громадный и не­уклюжий коробовый свод, сделавшийся к концу столетия едва ли не ведущей свод­чатой конструкцией в придельном строительстве. При принятой на Руси манере за­канчивать каждый из фасадов тремя закомарами, крутой и высокий коробовый свод на храме средних размеров спрятать невозможно: он обязательно будет выгля­дывать позади закомар, как выглядывают коробовые своды всех четырех верхних приделов Благовещенского собора Московского Кремля. Однако если Благовещенские приделы – миниатюрные сооружения и данная особенность в глаза не бросается, то свод Никоновской церкви при шестиметровом пролете должен достигать высоты 3,5 м. Разрешить данную коллизию возможно двумя путями: подняв стену по периметру храма и «утопив» в ней кирпичную гору свода («аттиковый ярус») или же найти способ одеть свод с основания «шапкою» мелких кокошников. Однако по­следнее не всегда возможно, поскольку коробовый свод изначально асимметричен: у него на две стороны света (при продольном расположении – на восток и на запад) выходят высокие отвесные торцы. «Обкладывание кокошниками» удобно лишь при принципиально четырехгранной конструкции свода – с подъемом в щелыге или в куполе, т.е. сводов – сомкнутого, купольного или крещатого. С точки зрения эстетики и возможностей эксплуатации, данный прием безупречен. Обложенные кокошниками сводчатые конструкции стали одним из достижений русского строи­тельного искусства XVI в. Они гарантировали средним и малым церквам посводное покрытие несгораемым кровельным материалом, будь то черепица, лещадь или жесть. И зодчие годуновского времени были в этом отношении последовательны. В тех случаях, когда сооружаемый свод был излишне крут и высок (а это, прежде всего, коробовый свод), стена по периметру свода наращивалась до половины его высоты, а выше, к его «уплощенной» вершине, примазывались сводики кокошников и закомар. Именно так были покрыты придельные храмы годуновских шедев­ров конца XVI в. церкви Преображения в Вяземах и церкви Троицы в Хорошове. В них поставленный на антаблемент короткий аттиковый ярус (трехчастно расчле­ненный на прясла над лишенной членений стеной) увенчан закомарами с двумя ря­дами отступающих кокошников. В те же годы в годуновских вотчинах разрабаты­вались и другие, не менее замечательные варианты. Однако у всех этих систем бы­ло одно непременное качество: все они устраивались несгораемыми. В Никонов­ской церкви эта до тонкости разработанная, технически продуманная защитная си­стема, к созданию которой русские зодчие шли долгие десятилетия, была безжало­стно отброшена. Будучи зданием средних размеров, Никоновская церковь была перекрыта не «по-придельному» – черепицею или лещадным камнем, а «по-церковно­му» – тесом с чердаками. В ней гипертрофированно увеличенный (и зрительно «пу­стоватый») аттиковый ярус с поставленными на его карниз девятью закомарами (с двумя полузакомарами) был перекрыт «вторыми кровлями» не по дополнитель­ным каменным сводикам (что встречается даже в зданиях крестовокупольной конструкции), а, как показали раскрытия В.И. Балдина, или пощипцовым, или покружальным тесовым покрытием. Как именно, сказать трудно, поскольку натурные следы этих кровель исчезли при устройстве на памятнике вальмовых кровель по железным кованным стропилам в XVIII столетии. Предпринимая свою реконструк­цию церковных верхов в натуре, Балдин ссылался на вид Никоновской церкви на «соловецкой» иконе и был в общих чертах прав.

Тот факт, что в Никоновской церкви было возобновлено (как может показать­ся, без достаточных на то оснований) традиционное тесовое покрытие крестовокупольных храмов, ни в коей мере не свидетельствует об упадке мастерства, но, ско­рее, означает некую адаптацию к новым культурным и историческим условиям. В противном случае нам пришлось бы рассматривать данный конструктивный при­ем как откровенно регрессивное явление, что маловероятно. Перед нами – поздний памятник, пример архаизирующей тенденции в строительстве. И хотя его кровель­ное покрытие, на первый взгляд, удручающе архаично, оно никак не могло предшествовать годуновским церквам с их блестящей техникой устройства завершений. Это, скорее всего, пример «прогресса вспять». В каком-то смысле Никоновскую церковь можно считать провозвестницей вальмовых кровель, уже через столетие сменивших по всей стране средневековые формы покрытий. Грубость и упрощен­ность в завершении Никоновской церкви бросается в глаза при сравнении с изумительной церковью Преображения в Вяземах или по-иному решенной, но не менее прекрасной церковью Троицы в Хорошеве. Это памятник, начинающий, в техниче­ском смысле, новую эру, рвущий с прошлым. Он приспособлен к новым условиям, новому рациональному мышлению, открывающим дорогу «простым» и дешевым, легко возобновляемым, прямоскатным крышам с чердаками, «епанечным» кры­шам. В этом смысле, он действительно «прогрессивнее» посводного обкладывания черепицей или посводного опаивания жестью. О том, чтобы датировать его 1548 годом, не может быть и речи.

Аттиковый ярус Никоновской церкви – деталь впечатляющая. В своем сформировавшемся виде – в виде «парапетной» стенки под тесом – это уже атрибут не годуновской, а постгодуновской архитектуры. А в качестве впервые разработан­ной конструкции под тесовое покрытие бесстолпного храма средних размеров в нем допустимо даже видеть модель будущих вальмовых кровель блистательных памятников архитектуры XVII в. в Ростове Великом, Ярославле, на Верхней Волге, апофеозом которых может быть сочтена без преувеличения ярославская церковь Ивана Предтечи в Толчкове. Водруженный на антаблемент, скупо украшенный цепочкой утопленных килевидных нишек аттиковый ярус уже подчеркнуто функционален и архитектурно самостоятелен. Поставленный «со сдвигом» и некоторым завалом стен к центру (но без цоколя, как аттиковые яруса ростовских церквей, об этом ниже), он, очевидно, мыслился зодчим отдельно от остального храма, как не­что архитектурно самостоятельное.

Утопленные килевидные нишки Никоновской церкви заслуживают специального рассмотрения. Впервые они появляются в архитектуре Новгорода и Пскова в 30-ые годы XVI в., в архитектуре же Москвы – на несколько десятилетий позднее. Утопленные нишки – типичный атрибут архитектуры годуновского и постгодуновского времени. Все украшенные этим мотивом памятники датируются концом XVI–первой половиной XVII в. Самая внушительная постройка – крестовокупольный Троицкий собор Болдина монастыря под Дорогобужем, где утопленные нишки ук­рашают аттиковый ярус под закомарами. Далее следует Никоновская церковь и еще три храма Троице-Сергиева монастыря, Успенская Дивная церковь в Угличе, два монастырских храма в Астрахани и церковь Троицы в Никитниках, где утоп­ленные нишки выступают в качестве фризового элемента сложного храмового ан­таблемента.

Утрированным пропорциям четверика отвечают утрированные пропорции церковного барабана. Световой пятиоконный барабан Никоновской церкви заслуживает специального исследования. Это единственный элемент памятника, подвергшийся искажению при реставрации. Известно, что к XVII-му столетию пропорции наших церковных барабанов начинают вытягиваться, «худеть», их си­луэт делается все более прихотливым, а кованные луковичные главы с крестами и цепями начинают напоминать изделия златокузнецов. Такова тенденция. Типо­логически церковные барабаны различаются расположением купола в цилиндри­ческой кладке: купол либо возвышается над барабаном, будучи поставленным на его обрез, либо оказывается полностью или частично в него «утоплен», как уто­плен в аттиковом ярусе только что рассмотренный нами свод Никоновской церк­ви. В этом случае купола имели вторую «защитную» главу в виде луковицы или шлема – кирпичную, деревянную или на железном каркасе. Чем древнее памят­ник, тем больше вероятность, что его барабан будет устроен по первому типу, чем «моложе», тем вероятнее, что по-второму, хотя частично утопленные в клад­ку барабана купола встречаются уже в первой половине XVI в. Будучи по отно­шению к Никоновской церкви добросовестным «удревнителем», В.И. Балдин, как показывает большинство его графических реконструкций, предположил, что вто­рого защитного купола у Никоновской церкви не было и что памятник имел ко­роткий барабан и «старинную» шлемовидную главу. Однако дореставрационная фотофиксация и фото выполненных самим исследователем раскрытий показыва­ет, что в действительности все обстояло иначе. Перед реставрацией 40–60-х годов барабан Никоновской церкви был более чем на метр выше существующего (см. рис. 1): над стесанным карнизом-антаблементом с небольшим аркатурным поя­ском под ним (восстановлены в 40-е годы И.В. Трофимовым) возвышалось еще несколько рядов частично стесанной кирпичной кладки, означавших, что помимо антаблемента барабан имел еще и известную по памятникам ростовской школы XVI–XVII вв. кольцевидную надстройку того же типа и значения, что и вышеопи­санный аттиковый ярус. Само собой разумеется, что надкладка была увенчана еще одним карнизом-антаблементом (или только карнизом), до нас не дошедшим, чей стесанный валик слабо различим на старых фотографиях. Над остатками вто­рого карниза существовала еще одна – новейшая надкладка, с заделанной в нее арматурой луковичной главы, ей современная. Эту надкладку можно смело дати­ровать ХVIII-м столетием по луковице на железном каркасе, которая была в нее изначально заделана. Но не это главное. Как показывает фотофиксация самого В.И. Балдина (рис. 13), надкладка была увенчана подлинным белокаменным трехобломным профилированным карнизом, снятым с древнего барабана и переставленным на новую отметку. Балдин счел и то, и другое (и надкладку, и стесанные подкарнизные ряды, и карниз относящимся к XVIII в., то и другое разобрал и опу­стил кованную луковицу явно ниже отметки первоначальной главы (сохранив ее тем самым в качестве памятника кузнечной работы!). Белокаменные тесанные по циркулю блоки подлинного авторского карниза были безвозвратно утрачены. Так была сделана попытка превратить барабан Никоновской церкви из произве­дения ХVII-го века в произведение века ХVI-го.

 

12. Никоновская церковь. Вид восточного фасада

 

Лишенный в основании постамента с кокошниками, грубо сложенный, утрированных пропорций, с пятью сбитыми на сторону окнами, барабан Никоновской церкви напоминает бесчисленные ростовские барабаны ХVII-го века.

 

 

13. Древний белокаменный карниз барабана Никоновской церкви в процессе разработки накладки под луковицу первой трети XVIII в

 

Общему «обуженному» пропорциональному строю памятника отвечает архитектоническая обработка его фасадов. Архитектоника Никоновской церкви на вид хрупка и худосочна. Фасады тонкими лопатками расчленены на узкие, увенчанные широко расставленными, разновеликими закомарами прясла. Архивольты закомар – из кирпича «на плашку». Между жидким храмовым антаблементом и закомарами проходит вышеописанный – слепой, без окон, – аттиковый ярус, украшенный поя­сом мелких утопленных килевидных нишек. Аналогичными утопленными нишками, но большего размера обработано основание лишенного постамента барабана. На невидимой со двора, обращенной к Троицкому собору «тыльной» стороне бара­бана одной нишки нет (рис. 14). Утопленные нишки вместо приложенного к бара­бану так называемого «венца кокошников» из тесаного кирпича, как и их отсутст­вие на северной, тыльной стороне, говорят, во-первых, что барабан был сделан под тесовые кровли «в прижим», во-вторых, об упадке стиля, а в целом – о поздней дате памятника. Последнее рассуждение верно только для московской архитек­туры.

 

14. Барабан Никоновской церкви после реставрации. Вид с крыши Троицкого собора

 

Обломы храмового антаблемента, капителей, элементы колончатого декора (о нем ниже) и зафиксированные на фотографиях ныне утраченные элементы ба­рабана вытесаны и сложены с импрессионистической небрежностью, под стать ос­тальной кладке. Обломы накрывных элементов откровенно восходят к «годуновским». Они идентичны аналогичным деталям вотчинных церквей в Спас-Михневе и Троицком-Лобанове или храмов Владычного монастыря в Серпухове. Сложен­ные из кирпича на плашку архивольты закомар (две простых полки и полувалик) также встречаются в изобилии, но уже на памятниках Ростова Великого. Разитель­ной чертой конструкции закомар Никоновской церкви в том виде, в котором они (закомары) до нас дошли, является отсутствие в них накрывных элементов из кир­пича «на ребро». В принципе такое возможно только при условии, что покрытие было изначально «пощипцовым» – по треугольным каменным тимпанам, как в па­мятниках Ростова; и непосредственно к кладке архивольтов (которую на фотогра­фиях 60-х годов мы видим «освежеванной» после разборки реставраторами закладок под вальмовую кровлю – рис. 15) прикладывались рядовая кладка «под щипцы». Подобное покрытие «теремками» восстановлено на большинстве памятников Ростова Великого XVII в. архитектором В.С. Баниге. Прямых доказательств, что на Никоновской церкви было нечто подобное, у нас, разумеется, нет. Во всяком случае, «соловецкая» икона с изображением Троицкой обители26 подобное покры­тие не фиксирует. Однако икона – памятник примитивной иконографии, и вопрос остается открытым. (Там, например, изображен «второй» ряд закомар, «окна в закомарах» и пр.) Иное дело выполненные Балдиным раскрытия. Так, исследовате­лем были найдены в пазухах между закомарами остатки белокаменных, а не дубо­вых водометов (при тесовых кровлях водометы часто делались деревянными, из ду­ба) в виде срубленных лотков с подозрительно узкими, крохотными сливами для со­бирания и сбрасывания влаги. На эти лотки вполне укладывается совершенно не­обходимый любым закомарам обкладной ряд «на ребро» – в качестве четвертого крупного архивольта. Последнее говорит в пользу нарубленной по кружалам вол­нообразной кровли (так называемого позакомарного покрытия), однако узость лотков озадачивает и вопросы остаются. К сожалению, уровень проделанных в 60-е годы исследований вообще оставляет много вопросов, хотя в целом исследова­тель двигался в правильном направлении. Принятое В.И. Балдиным реставрацион­ное решение (на место лотков помещены специальные белокаменные консоли под металлические пустотелые лотки водосброса), вероятно, технологично, но не при­надлежит к эстетически удачным. Вообще, восстановление деревянных покрытий средневековых памятников, тем более неправильной, «гофрированной» формы, трудное и неблагодарное дело.

 

 

15. Процесс разборки закладок под четырехскатную кровлю в 1960-х годах

 

В своей реконструкции Никоновской церкви мы от изображения четвертого архивольта «на ребро» предусмотрительно воздерживаемся. Вопрос этот будет ре­шать следующее поколение исследователей, в чьем полном распоряжении будет находиться весь современный материал.

В качестве здания архитектурно несамостоятельного, Никоновская церковь имеет по-разному решенные фасады. Ее выходящий на площадь восточный фасад разбит лопатками на три широких, увенчанных пропорциональными закомарами, прясла (центральное чуть больше боковых), в то время, как западный разделен на три прясла, сильно смещенных от стены Троицкого собора к югу. В результате это­го смещения между северным пряслом западного фасада и стеной Троицкого собо­ра образовался своеобразный, имеющий вид простой заделки простенок, своего рода полупрясло. Подобное решение западного фасада объясняется целым рядом причин, в том числе нежеланием закрывать дополнительной лопаткой южный пор­тал Троицкого собора, и без того частично заложенный, а также необходимостью устроить сток воды с кровель Никоновской церкви как можно дальше от стены со­бора. Увенчивали западный фасад Никоновской церкви три малых закомары с по­лузакомарой (восстановлена В.И. Балдиным) над упомянутым простенком. К сожа­лению, от последней ничего не сохранилось, так как при закладке закомар под прямоскатную кровлю в XVIII в. здесь была устроена дверь на чердак. Зато остатки другой подобной полузакомары сохранились на северо-восточном углу Никоновской церкви. Она обращена фасадом к северу и принимает воду с кровель южной апсиды собора. Аналогичные полузакомары встречаются на памятниках конца XVI–первой трети XVII в., например на Дивной Успенской церкви в Угличе, речь о которой пойдет ниже.

Главным фасадом Никоновской церкви был южный. Подобно западному и восточному, он разделяется лопатками на три прясла, однако центральное прясло бо­лее, чем вдвое, шире боковых. Венчающая его закомара кажется огромной не только по сравнению с рядом стоящими малыми боковыми закомарами, но и со всеми остальными. Этой «великой» закомарой отмечена находящаяся за нею, про­резающая свод церкви световая прорезь, или распалубка. Таким образом, архитек­тоническое убранство южного фасада, в отличие от западного и восточного, приве­дено в соответствие со скрытой за ним конструкцией сводов, архитектоника же за­падного и восточного фасадов носит чисто декоративный характер. Все девять за­комар Никоновской церкви возвышаются над сводами. Последнее еще раз под­тверждает, что памятник был покрыт тесом.

Данный феномен требует объяснения. Помимо того, что перед нами «цер­ковь», и не «придел», т.е. храм, допускающий тесовые кровли по обычаю, и поми­мо необходимости разгрузить своды (для церквей средних размеров данный пара­метр в рассматриваемую эпоху уже «работает»), это был, возможно, единственный способ уберечь своды от промерзания, «утеплить» их с тем, чтобы впоследствии расписать храм фресковой живописью (чего требовал мемориальный характер па­мятника и что не могло не быть тайной или явной целью властей, задумавших про­славить преподобного Никона). Если мы не ошибаемся, сама идея расписать храм житийными циклами могла потребовать расширения площади под живопись по­средством перестройки всего здания. Во всяком случае, это могло стать поводом к сносу старой церкви. Ведь именно для крестовокупольных храмов «двойные» кро­вли с чердаками – норма, и именно крестовокупольные храмы расписывались на Руси в первую очередь, а придельные – лишь в исключительных случаях, чему примером может служить та же Преображенская церковь в Вяземах, где храм распи­сан, а оба придела стоят пустыми. Пустыми и голыми оставались приделы таких расписанных церквей, как Архангельский собор в Кремле, Спас на Бору, Благове­щенский у Государя на Сенях, Успенский в Звенигороде и т.п. Напомним также, что холодное посводное покрытие в XVI в. имели не только малые придельные церкви со ступенчато-перекрещивающимися сводами, но и все шатровые храмы и все самостоятельные церкви с крещатыми сводами и трифолийным завершением фасадов, и все они за единственным исключением27 – никогда не расписывались.

Переходим к рассмотрению собственно архитектурной декорации Никонов­ской церкви. Она – ошеломляюща. Все исследователи отмечают особую наряд­ность памятника, но ни один из них не потрудился описать ее сколько-нибудь де­тально. Фасады Никоновской церкви на всю высоту стен – от цоколя и до архитра­ва – украшены, буквально «обернуты» уникальной колончатой декорацией. Пос­ледняя не имеет в русской архитектуре прямых аналогов. Ее вырастающие из «ложного» цоколя частые тянутые колонки трижды поярусно перехвачены бусина­ми и увенчаны упрощенного рисунка сноповидными капителями, восходящими к аналогичным элементам в декоре рядом стоящей Духовской церкви 1476 г. Завер­шается вся система упирающимися в антаблемент килевидными арочками. Перед нами – «пущенный» на всю высоту стены, от цоколя и до закомар, гипертрофиро­ванный колончатый пояс древнерусских крестовокупольных храмов.

Колончатым декором украшены четыре из шести основных прясел южного и западного фасадов храма и апсида. В центральном прясле южного и северном пряс­ле западного фасадов колончатый декор изначально отсутствовал. Эти лишенные декора прясла образуют на фасадах памятника своего рода вертикальные «залыси­ны», совершенно невозможные при обычном, традиционном использовании ко­лончатого фриза, в виде широкой ленты, разделяющей фасады древнерусских цер­квей надвое. Отсутствие звеньев колончатого декора в указанных пряслах вызвано размещением некогда перед ними «в прижим» папертей на точеных столбиках с всходными крыльцами и деревянными навесами над ними. Одна – южная – паперть с всходным крыльцом вела в Никоновскую церковь, другая, что при западном фа­саде, – в Троицкий собор. Эти паперти и крыльца, и точеные столбики можно ви­деть (в обратной перспективе) на иконе с изображением «Троицкой обители», про­тограф которой, как доказал Н.Ф. Гуляницкий, был написан в 1638 г. по случаю ос­вящения в монастыре больничной церкви Зосимы и Савватия Соловецких (рис. 16). Очевидно, строитель Никоновской церкви отдавал себе отчет в несовместимости колончатого фриза с такими элементами церковной архитектуры, как портал или крытая паперть, т.е. использовал его в своих собственных целях, на свой страх и риск, низводя величайший мотив средневековья до уровня «архитектурной метафо­ры». Что он хотел своей метафорой сказать?

 

16. Троицкий собор и Никоновская церковь на подарочной «соловецкой» иконе (1638?). Юж­ное крыльцо Троицкого собора и крыльцо Никоновской церкви изображены по законам

обратной перспективы

 

У колончатой декорации Никоновской церкви два источника. Первый – это колончатое убранство апсид рядом стоящей Духовской церкви 1476 г., и второй – транспланированные в архитектуру ХVI–ХVII вв. аркатурные «романские» пояса домонгольских владимирских храмов. Источники эти неравнозначны. С семантической точки зрения, между алтарной и «базиликальной» частями христианского храма имеются глубокие различия: алтарная часть, поскольку в ней помещен символический гроб Христа, «престол-трапеза» (а в нем частицы святых мощей), на который возлагаются Святые дары, считается «гробничной», а храмовая часть, где происходит действо с участием народа и где главная идея выражена не в столь сконцентрированном виде (туда Дары только выносятся), к ней как бы пристраи­вается. Поэтому в сотнях и тысячах христианских храмов, в том числе русских, ал­тари украшены богаче четвериковой части и по иной схеме. Имеющие и без того «богатую» круглую или граненую форму (восходящую к ротонде Гроба Господня в Иерусалиме) церковные алтари окружаются, помимо орнаментальных поясов, стоящими на земле в полный рост пристенными колоннадами, «столбами», колонками, «разводами», а стены остального храма – только «препоясываются» орнаментальными или аркатурными поясами разнообразных модификаций. Семантика «столбов» известна: это – «райские кущи», «полог», сень или «завеса», непрохо­димая с востока, одевающая алтарь снизу доверху. В Духовской церкви утвержденные на крепованом цоколе «райские» столбы-колонки соединены вверху процветшими провисающими гирляндами, чьи цветки в виде крупных белокамен­ных пальметт были оставлены мастерами недорезанными («в болванках»). Паль­метты поддерживают храмовый орнаментальный пояс – рудимент романских аркатурных поясов.

Желая воздать чудотворной могиле Никона Радонежского, зодчий Никонов­ской церкви распространил мотив убранства «гробничной» части Духовской цер­кви на весь храм, наделив колончатую декорацию духовских апсид мотивами аркатурных поясов с пиками (об этом ниже), а настенный пояс четвериковой части «дорастил» до степени «гробничного» убранства и пустил вокруг всего храма. То, что заимствование это является «адресным» — глубоко символично. Духовская церковь 1476 г. построена на месте деревянной Троицкой церкви 1408 г., перене­сенной игуменом Никоном (начавшим в 1423 г. строительство белокаменного Троицкого собора) от могилы Сергия на середину монастыря. В ней в течение трех лет, пока строился собор, был выставлен гроб с обретенными мощами чу­дотворца. После того, как в 1427 г. собор был закончен, мощи преподобного бы­ли переложены в обитую серебром раку, внесены в собор и поставлены на кли­росе, а подающий исцеления гроб, в котором Сергий пролежал в земле тридцать лет, оставлен в деревянной церкви – на поклонение. Последняя стала, таким об­разом, вторым после Троицкого собора монастырским мемориалом с тем же по­священием. По истечении ста пятидесяти лет обветшавшая Троицкая церковь была перестроена в камне псковской артелью. В качестве здания уникального назначения (реликварий «гроба») она получила необычную форму «церкви под колоколы», а в качестве мемориального храма в честь Троицы – из ряда вон вы­ходящее убранство. В русской архитектуре Духовская церковь являет собой ед­ва ли не единственный пример изобразительного символизма. В ней собственно «гробничная» символика (колокола в барабане, колончатый декор алтарных полукружий) слилась с символикой престольного праздника Троицы, когда в храм вносятся букеты и березки, а на полу стелят сено. Листовидными орнаментами были украшены оба ее портала (северного портала у храма не было) и оба – за­падное и южное – окна верхнего света. В трех боковых пряслах западного и юж­ного фасадов были устроены прорезные оконца в форме многолепестковых ро­зеток. (Этот декор погиб при ремонтах в XIX в. и сегодня практически неизвес­тен.) Резными белокаменными пальметтами в рельефном исполнении был опу­шен цоколь Духовской церкви (готического рисунка) – мотив в монастырской архитектуре уникальный.

Наиболее ординарным элементом богатейшей семантической декорации Духовской церкви остаются ее терракотовые пояса. Имеющие вид разделенных кубышками плинфяных печур, орнаментальные пояса Духовской церкви – классический и в свое время самый ходовой элемент архитектурного убранства памятников последней четверти XV–начала XVI в. Несмотря на мелкорельефный, похожий на басмы, смягченный характер этих поясов, ничем не напоминающих грозные аркатурные пояса романских храмов, у исследователей нет сомнения относительно их происхождения. Это исполненные в новой кирпичной технике, до неузнаваемости «стертые временем», адаптированные рудименты могучих аркатурных систем домонгольского прошлого. И этот красиво-равнодушный, отштампованный в дере­вянных формах, коврово-орнаментальный мотив зодчий Никоновской церкви, сам того не сознавая, решительно дезавуирует, «переводя» его (в действительности заменяя) в крупную архитектурную форму: выступающую из плоскости стены рельефную, с капителями, базами и перехватами храмовую аркатуру. Разумеется, в качестве автора второго «гробничного» мемориала Троице-Сергиева монастыря (точнее, третьего, поскольку белокаменный Троицкий собор, служивший чудо­творцу Сергию усыпальницей, также претендовал на роль здания-реликвария) он едва ли полемизировал с мастерами Духовской церкви. Он просто обращался к иным, более впечатляющим образцам и примерам. Как и в случае с алтарной ко­лоннадой, создавая свою версию колончатого убранства, зодчий должен был апел­лировать к одной из современных ему конкретных модификаций аркатурного поя­са. К какой именно?

На протяжении XV–XVII вв. русская архитектура обращалась к домонгольской традиции устройства на храмах аркатурных поясов дважды. В первый раз – в последней четверти XV в. в ретроспективных памятниках Московского Кремля – в Успенском и Благовещенском соборах (и еще ряде построек великокняжеского зака­за), и второй раз – в постгодуновское время, в храмах Ростовско-Ярославской епар­хии, в иной уже транскрипции и в поражающих воображение масштабах. В здани­ях первого периода, помимо трехмерных, исполненных в глубоком рельефе арка­турных поясов как таковых, широко использовались их отдельные звенья – для оформления надпортальных киотов, оконных наличников и, разумеется, бараба­нов. Между такими вывешенными на консолях звеньями, как мы понимаем, оста­ется гладь стены, прогалы. В архитектоническом строе церковных фасадов аркату­ры этого времени занимают традиционное место – в поясе окон основного, нижне­го света и конструктивно с ним взаимодействуют. Аркатурные пояса второго пе­риода принадлежат другому изводу. Они развивают иную, позднюю, линию домонгольских аркатурных поясов: в виде вереницы «врезных», килевидных, разделен­ных столбиками настенных церковных киотов, с капителями, базами и перехвата­ми, как бы предназначенных (что совсем не обязательно!) для помещения в них свя­щенных изображений. Эта вторая «киотообразная» модификация романской арка­туры несовместима с оконными проемами. Для нее характерна утрата первона­чального места в структуре фасада. Будучи семантически обесцененным его эле­ментом, она как бы «отпущена» в нем на свободу. В реальности же эта «свобода» означает для нее новое место прикрепления – в зоне верхнего тектонического на­пряжения любого церковного здания, в поясе сводов, под закомарами. Эта тради­ция в очень эффектном исполнении была восстановлена в ростовском Успен­ском соборе, давшем жизнь целому направлению нашего провинциального зодче­ства. Идущая «мертвой строчкой» на огромной высоте, приблизительно под поясом соборных сводов, «врезная» килевидная аркатура Успенского собора производит странное противоречивое впечатление мощной, почти романской пластикой при обезличенном использовании ее в фасадном убранстве. Этим своеобразным «мо­дернизмом» она бросает вызов традиции, ей недостает культурных сцеплений. В послемонгольской архитектуре ей ничто не контаминирует, кроме, пожалуй, Ни­коновской церкви. Подобная «бесстильность» успенской аркатуры и заставляет нас более всего остального сомневаться в принятой датировке памятника первыми де­сятилетиями XVI в., вопреки складывающемуся на этот счет у современных иссле­дователей мнению. Аркатуре Успенского собора ничего не предшествует, есть лишь бесчисленные ей подражания. Осознавая, что аркатура ростовского собора тектонически «мертва», зодчие конца XVII–начала XVIII в., устраивают в ней «разрывы» для помещения в них огромных надпортальных киотов, ею «одевают», декорируют аттиковые яруса и даже чердаки под вальмовыми кровлями (эти при­емы заставляют вспомнить «проплешины» Никоновской церкви). Многочисленные копии и изводы ростовской аркатуры нигде не указывают на существование более раннего прототипа, чем Успенский собор, на какой-либо другой памятник ему предшествовавший. Если принять раннюю дату собора, то невозможно понять, ка­ким образом столь экстравагантная форма столь долго оставалась незамеченной – до 70-х годов XVII в., когда началось строительство Ростовского митрополичьего дома. То, что мы в своем анализе двигаемся в правильном направлении, доказыва­ют сенсационные результаты археологических раскопок последних лет А.Е. Леонтьева и О.М. Иоаннисяна. Археологами были найдены обрушенные в кюветы крупногабаритные фрагменты белокаменных апсид Успенского собора 1230-х го­дов – предшественника нынешнего. Фрагменты заключали в себе ин ситу звенья аркатурных поясов неизвестного науке извода. Звенья оказались сопряженной с карнизом маломасштабной, с веретенообразными разделительными столбиками аркатурой на консолях, соединенной трехлопастными, «киотообразными» пере­мычками. Таким образом, на смену лентообразной цепочке киотцев «на консолях» пришел непосредственно нынешний аркатурный пояс – произведение уже нового времени, чей прототип неизвестен. Между аркатурой XIII в. и существующей арка­турой прямых соприкосновений нет (если не считать сложную киотоподобную форму перемычек). За исключением одного момента: и тот, и другой пояса устро­ены над окнами нижнего света.

Между двумя вышеописанными периодами аркатурные пояса влачат жалкое существование, редко используются, нигде не достигая полнокровия своих прототипов. Это выражается в их «дурном», ущербном исполнении в виде кирпичной «строчки», напоминающей псковские алтарные «разводы» из местной плиты. Во второй половине XVI в. идет явное изживание аркатуры. Ей не нашлось места в ордерной декорации поститальянской придворной архитектуры, хотя воспроизведе­ние домонгольских фасадных схем в памятниках монастырской, например, архите­ктуры не прекращалось никогда.

В аркатуре Никоновской церкви все эти начала, можно сказать, смешались, и определить конкретно, какой именно тип аркатуры составляет ее основу, непро­сто. Перед глазами строившего церковь зодчего находился аркатурный пояс пер­вой модификации, спроектированный Аристотелем Фиораванти для Московского Успенского собора и «перенесенный» вместе с формами и габаритами здания, что называется, один к одному, в Троицкий монастырь при постройке в нем огром­ного Успенского собора (по первоначальному замыслу, Троицкого) в 1559–1585 гг. Однако зодчий явно ориентировался не на него. Назвать конкретный памятник, к которому восходит аркатура Никоновской церкви, затруднительно. Он или никогда не существовал, или не сохранился. До нас дошло только одно единственное его «подобие», не указать на которое невозможно. Это аркатурный пояс нижнего яру­са окатгональной шатровой церкви Воскресения в Городне, выстроенной между 1566 и 1578-м годами царским тестем вотчинником Иваном Меньшим Шереметье­вым в качестве своей, по-видимому, фамильной усыпальницы. Этот аркатурный пояс – «нормальных» пропорций, килевидный, с пиками, с разрывом для пропуска окна, тонкий, болезненно-декоративный, на уровне вышеупомянутых «орнаментальных разводов», но при этом вывешенный на консолях, как в ретроспективных памятниках Московского Кремля. Это, несомненно, самый близкий аналог нико­новской аркатуре из сохранившихся, указывающий на возможное существование в прошлом промежуточных прототипов.

Несмотря на то, что аркатурный пояс Никоновской церкви включает в себя оконные проемы как бы «по-московски», он по ряду основных, фундаментальных признаков восходит к «киотообразной» традиции тех домонгольских аркатур, архе­типом которых является заключенный в островерхие киоты знаменитый наруж­ный деисус Георгиевского собора в Юрьеве-Польском 1234 г., а поздним и ближай­шим территориально и хронологически аналогом – недатированный Успенский со­бор в Ростове. Эти признаки – «корытообразное» врезное основание колончатой декорации (выше цоколя, из верхнего валика которого растут тянутые колонки, вырезано как бы начало ковчега); общая всем памятникам данной модификации килевидная заостренность арочек и третье и основное – «высокое» прикрепление аркатуры на фасаде (кили или пики упираются в архитрав храмового антаблемен­та, «несут» его на себе). Соединение аркатуры с аттиком – генеральная типологи­ческая черта всех поздних ростовских храмов, как крестовокупольных (Успенский собор), так и бесстолпных, после него построенных. Традиция возведения аттико­вых ярусов самих по себе, без аркатуры, в храмах ростовской епархии (ростовской архитектурной школы, что одно и то же) насчитывала к моменту постройки Успен­ского собора и Никоновской церкви уже целое столетие. Сохранились многочис­ленные построенные ростовскими зодчими монастырские храмы с обращенными в звонницы чердаками в Кирилло-Белозерском, Ферапонтове, Спас-Каменном и Авраамиево-Богоявленском монастыре в Ростове (в их числе известная только по рядной непостроенная Успенская церковь в Белозерске). Традиция подведения под аттики аркатурных поясов началась с Успенского собора. К этой традиции каким-то образом примыкает Никоновская церковь. Эта особенность делает ее памятни­ком, предшествующим большинству ростовских церквей поздней модификации – с глухими аттиками (кроме, конечно, загадочного Успенского собора). Однако в этом случае и Успенский собор – поздний памятник, на что мы очень надеемся. В архитектуре Успенского собора достаточно черт, указывающих на позднее вре­мя его создания, и все же уверенно смоделировать дату и обстоятельства его по­стройки мы затрудняемся, и оставляем вопрос открытым. Ограничимся поэтому констатацией факта их типологического родства, с которым, нам кажется, трудно спорить.

Все аттиковые яруса ростовских храмов поставлены на стены, как и аттик Никоновской церкви – «со сдвигом», но еще и на особом цоколе – малом аттическом цоколе или его подобии, что является шагом вперед по сравнению с нашим еще грубоватым и простоватым памятником. Это достаточно автономные архитектур­ные сооружения, отдельно прорисованные и скомпонованные, напоминающие (ес­ли отвлечься от громадных объемов, которые они венчают) маленькие «распластанные» храмики под главами и с пощипцовым покрытием. Поярусные членения церковных фасадов крестовокупольных храмов не новость. Уже в конце XV–на­чале XVI вв. строились поярусно расчлененные крестовокупольные храмы (тот же Успенский собор Фиораванти) со вторым «межэтажным» цоколем поверх аркатурного пояса. В храмах же Ростовской епархии межэтажный цоколь вознесен под са­мую крышу, поскольку аркатурные пояса подведены здесь под чердаки и своды. За стенами ростовских аттиков – громадные, поражающие воображение сводчатые конструкции – бесстолпные и крестовокупольные, своды коробовые, лотковые, крестовые, смешанных типов, больших пролетов. Все кровли памятников ростов­ской школы XVI–XVII вв. – тесовые, щипцами. Таким образом, дата постройки яв­но примыкающей к этой традиции Никоновской церкви объективно сдвигается в XVII-е столетие, и какую бы сторону памятника мы ни рассматривали, – в направ­лении ростовской школы зодчества. Нам осталось проанализировать еще два сюжета, после чего на разборке памятника можно будет поставить точку.

Непродуманный выбор «гробовой» колончатой декорации для строящейся Никоновской церкви создал проблемы с ее освещением. Несмотря на свою в буквальном смысле испещренность оконными проемами, Никоновская церковь – «подсле­поватый» памятник. И ее окна находятся с колончатой декорацией в самом произвольном, может быть, даже дисгармоничном сочетании. Описи 170128 и 173529 гг. упоминают в церкви только пять окон – почти в три раза меньше их действительного количества (14). Очевидно, по каким-то причинам писцы не включили в опись большую часть из них, прежде всего окна барабана. В алтаре архитектором И.В. Трофимовым в 1939–1940 гг. было реставрировано по натурным следам три, а в барабане В.И. Балдиным в 60-е годы – пять древних окон. Что касается окон четверика, которые должны были попасть в описи в первую очередь, то два их них – окна верхнего света на западном и южном фасадах – хорошо сохранились в нату­ре и были раскрыты И.В. Трофимовым, еще два – окна нижнего света на западном фасаде – были выявлены им в процессе реставрационных работ (одно из этих окон, выходившее в древности на крыльцо Троицкого собора, было восстановлено, на месте второго до сего дня находится пробитая здесь в 1848 г. дверь), и, наконец, еще два окна нижнего света по обе стороны южного портала были также восстановле­ны этим исследователем из имевшихся здесь ранее растесанных окон. Все 14 окон фигурируют в «Деле о расписании внутри церкви Никона чудотворца стенным письмом 1779 г.»30

Окна Никоновской церкви устроены в «три света». Схема их расположения, на первый взгляд, традиционна: три окна на главном южном фасаде (два по сторонам портала и одно – надпортальное), три – на западном (два – в нижнем свете, одно – во втором), три в алтаре и пять в барабане. Однако приемы их размещения среди элементов храмового декора не знают себе в древнерусской архитектуре аналогий. Из девяти окон четверика и апсиды – между колонками храмового декора и на сво­бодных от декора пряслах – относительно легко разместились только четыре: три алтарных и надпортальное окно в центре «лысого» прясла южного фасада. Осталь­ные пять окон – окно верхнего света на западном фасаде и все четыре окна нижне­го света – в архитектоническую и декоративную сетку западного и южного фаса­дов не вписались. Окно верхнего света на западном фасаде было помещено в пре­делах декорированного колончатой декорацией прясла, слева от центра, под самым антаблементом, в уровне заостренных килевидных арочек храмовой архитектуры. Для того, чтобы оно здесь уместилось, зодчему пришлось одну килевидную арочку убрать. Оба окна нижнего света также размещены здесь случайно. Правое оказа­лось между тянутыми колонками в соседнем с верхним окном интерколумнии (т.е., почти под окном верхнего света), левое оказалось прижатым к лопатке на свобод­ном от декора «лысом» прясле. Асимметричные по отношению друг к другу окна западного фасада Никоновской церкви образуют в сочетании с окружающими их элементами храмовой декорации одну из наиболее произвольных и случайных ком­позиций в русской архитектуре.

Приведенное описание ставит нас перед фактом: бесстолпная Никоновская церковь оказалась, вопреки ожиданиям, многооконным памятником. Здесь возни­кает проблема. Обычно бесстолпные храмы средних размеров обходятся одним ок­ном в центре каждого из фасадов, одним в алтаре и четырьмя в барабане. Здесь же окон в три раза больше и расположены они в три света (без барабана – «в два»). Причина подобной многооконности лежит на поверхности: окна Никоновской цер­кви узки в свету и лишены снаружи «рассвета» (со стороны интерьера «рассвет» есть). Отсутствие наружного рассвета резко уменьшает их светопропускную спо­собность. Их кирпичные четверти с однопрутовою решеткою и арочной перемыч­кой расположены в глубине кладки в толще стены. Они буквально «съедены» бе­локаменной облицовкой, у них микроскопический вынос. Снаружи окно имеет вид узкой щели с параллельными стенками с прямой белокаменной перемычкой и про­филем в виде врезного трехчетвертного валика. Такие окна пропускают мало све­та, и к ним вполне применено понятие «щелевидные». Последнее поддерживало у исследователей иллюзию древности памятника.

Пытаясь улучшить освещенность в храме, строители их, во-первых, нещадно вытягивали, а во-вторых, утроили их количество. Окна Никоновской церкви сколь узки, столь и часты. Такой неудачный выбор формы и конструкции окон обусловлен конкретной задачей, которую решал в этом памятнике зодчий: окна должны были вписываться между частыми колонками храмовой декорации, а прямой верх оконного обрамления диктовался материалом стенной облицовки – постелистым пятивершковым белым камнем. Невозможность одеть окна нор­мальными наличниками сообщало им излишнюю вытянутость, зрительно еще более их «удревняя». Пограничные между «средним» и «большим» размеры храма позволили увеличить их количество. Интересно, что зодчий Никоновской церк­ви, освободивший центральное прясло южного фасада от обязательной колонча­той декорации, сделавший его «лысым», тем не менее, не пожелал устроить здесь большое окно, что напрашивалось. Думаем, что эта сдержанность была продик­тована тонкой поэтикой памятника, желанием сохранить в нем черты крестово-купольного храма, выдержать изначально взятый масштаб. В противном случае церковь стала бы походить на придел, чего ему, разумеется, не хотелось. Между небольшим щелевидным окном южного фасада и порталом в древности мог рас­полагаться надпортальный киот, до нас не дошедший. Спору нет, окна Никонов­ской церкви – наиболее архаичный элемент в архитектуре памятника. Однако по­добные окна в памятниках годуновского круга встречаются. Таковы прямоуголь­ной конфигурации «проскомидийные» окна Преображенской церкви в Вяземах 1599 г. (они шире никоновских, имеют богатую профилировку, но, как любые проскомидийные окна, очень коротки). Их архитектура подсказана, как и в на­шем случае, материалом стенной облицовки – постелистым белым камнем. Оба памятника принадлежат одной эпохе, только церковь Преображения стоит в ее начале, а Никоновская церковь – в конце.

Архитектурное решение двух симметричных окон нижнего света по обе стороны единственного южного портала представляет для нас особый интерес. Дело в том, что оба эти окна выходят сейчас под южную паперть начала XVIII в. как раз в тех местах, где изначально должны были проходить древние лопатки, сте­санные вместе с элементами храмового декора при устройстве паперти и рекон­струкции портала. И.В. Трофимов восстановил наличники этих окон по образцам других сохранившихся оконных наличников храма – без учета проходивших здесь когда-то лопаток, на гладком фоне стены, и оставил этот момент без объяснений. От графической реконструкции данного узла уклонился и В.И. Балдин (рис. 5). Нам остается предположить, что оба эти окна, подобно окнам памятников конца XVI–первой половины XVII в., были устроены «в вырезе» или «в разрыве» лопа­ток (рис. 9, 10, 11).

Последнее позволяет особенно точно определить место Никоновской церкви в ряду сооружений, выстроенных с использованием этого необыкновенно выразительного, часто встречающегося и точно датирующего приема. Случаи разры­ва архитектонической формы для размещения в местах разрыва окон, порталов или для прижима кровель в архитектуре XVI–первой половины XVII в. не ред­кость, однако за этим скрывается, как правило, принципиальная асимметрия зда­ния, несовпадение его чисто архитектурной и функциональной схем. При этом в древнейших памятниках, когда возникала необходимость прервать лопатку для размещения под нею портала, кровли или окна, от этой лопатки сохранялась только верхняя консольная часть, а нижняя, опирающаяся на цоколь, начисто от­брасывалась. Здесь же, в Никоновской церкви, ее главный южный фасад с под­черкнутым вертикализмом его членений — абсолютно симметричен, функциональная схема – проста и элементарна, вследствие чего его аккуратно снабжен­ные «оконными вырезами» лопатки производят впечатление надуманного, не вы­званного настоящей необходимостью, искусственного приема. Первые образцы подобных изысканных декоративных решений мы встречаем в архитектуре годуновского времени – в башнях Пафнутьева-Боровского монастыря, в церкви Сер­гия и Никона Троицкого Свияжского монастыря, где парные симметрично распо­ложенные окна демонстративно «прикреплены» к лопаткам или врезаются в них, – но на первую половину XVII в. приходится их расцвет. Апофеозом этого и других подобных щегольских приемов можно считать ставшее нередким помещение единственного на фасаде окна в разрыве центральной лопатки, или – двух сим­метричных окон по обе стороны, «в прижим» к той же центральной лопатке (на­пример, в обоих приделах церкви Ильи Пророка в Ярославле 40-х годов XVII в.). Замечательные образцы подобных приемов мы находим тут же в Троице-Сергиевом монастыре на церкви Зосимы и Савватия Соловецких, где все окна помеще­ны или в вырезах лопаток (в точности по той же схеме, что и в Никоновской церкви) или в их разрыве (рис. 17).

 

 

17. Церковь Зосимы и Савватия Соловецких в процессе реставрации И.В. Трофимова. Разрывы архитектурных форм для пропуска окон и киота

 

Заканчивая архитектурное описание Никоновской церкви, остановимся на элементе, особенно точно датирующем время ее постройки (разумеется, все в тех же пределах–между концом XVI-го и серединой XVII-го веков). Речь идет о трех филенчатых ширинках слегка вытянутой формы, которыми зодчий Никоновской церкви украсил выходящее на паперть Троицкого собора свободное от колончатого декора «голое» северное прясло западного фасада (рис. 10). Это как бы «проекция» парапета крыльца на стене храма. Мелкие филенчатые нишки и ширинки (в осо­бенности сплоченные) – один из самых характерных элементов русской архитектуры конца XVI – первой половины XVII в. В самом Троице-Сергиевом монастыре они сохранились на здании надвратной Успенской часозвонни (после 1642 г.) по обе стороны проездной арки (верхние ярусы часозвонни не сохранились). Для уверен­ной датировки Никоновской церкви означенным временем достаточно было бы этих трех ширинок.

Итак, как мы и говорили, самое детальное, может быть, даже излишне скрупулезное описание памятника не выявило в его архитектуре ничего, что позволило бы отнести его к первой половине XVI в. Никоновская церковь идеально уклады­вается в границы архитектуры первой трети XVII в.

Теперь, когда мы убедились в корректности летописного известия 1623 г. и отвергли дату 1548 г. как надуманную, нам остается, опираясь на факты «археологического» порядка (речь пойдет о современных церкви постройках) и немно­гие источники XVII-го столетия, установить, кто ее строил. Последнее нетрудно сделать. Перестройка Никоновской церкви – хоть и яркий, но всего лишь эпизод в грандиозной строительной эпопее, развернувшейся в монастыре сразу после из­гнания поляков, у истоков которой стоит архимандрит Дионисий Зобниковский (после своей смерти в 1633 г. – местночтимый троицкий святой) и на протяжении которой – с начала 20-х и вплоть до 40-х годов XVII в. — действует выдающийся церковный и хозяйственный деятель – видный «соловянин», восприемник царских детей, богач и вельможа, келарь Александр Булатников (и другие прямые и косвенные участники народно-освободительной войны и деятели Смуты из числа со­борных старцев). Начатое этими лицами (среди них – автор повести об осаде мо­настыря келарь Авраамий Палицын) обновление монастыря не прекращается до конца столетия. После первого «восстановительного» периода, завершившегося перестройкой в середине XVII в. стен и башен, начинается второй, выразившийся в попытке (отчасти удавшейся) посредством внедрения в архитектуру русского средневекового ансамбля барочной ордерной системы превратить Троице-Сергиев монастырь в резиденцию европейского христианского монарха. Данное явле­ние лежит вне сферы наших интересов, но нам полезно о нем помнить в связи с проводимой в этой статье идеей персональной преемственности причастных к троицкому строительству лиц.

Нас будет интересовать только первый, начавшийся тотчас же после прекращения интервенции период, когда архимандрит Дионисий (см. его Житие) собирал в лесах, в округе монастыря тысячи полуразложившихся трупов, опрядывал и от­певал их, и хоронил в убогих домах и скудельницах, а также разыскивал «в норах и землянках», согревал, кормил и учил сотни оставшихся без родителей сирот – в детских богадельных домах и школах – первых детских домах России. С этого времени и до второй половины XVII в. каменные работы в монастыре (при огромном пе­риметре его стен и объеме понесенных утрат) не прекращаются ни на один день. С этого момента (а до этого, наверное, уже не один десяток лет – со времени, по крайней мере, постройки первой монастырской крепости в середине XVI в.) мона­стырь достоверно имеет свои строительные кадры: своих «ожигалыциков», каме­нотесов, каменщиков, кузнецов, литейщиков, плотников, подвящиков, своих орга­низаторов строительных работ – подрядчиков и подъячих (не говоря уже об «изращиках», иконниках, «сусальников», «золотарях», «судописцах» и прочего мастеро­вого люда) и своего зодчего. Вся эта легко прогнозируемая ремесленно-демографи­ческая ситуация исчерпывающе запечатлена в описных монастырских книгах послеосадных лет, начиная с писцовых и дозорных книг 1610-х годов и кончая генеральной описью монастыря 1641 г. Весь мастеровой и чиновный люд и монастыр­ские бобыли и стража (главы семей и мужское потомство) переписаны в них «подворно и поименно» – в слободах и подмонастырском селе Климентьеве (со стороны Московской дороги, на юго-запад от монастыря). Из этих переписных книг и из других источников с очевидностью следует, что на протяжении XVII в. Троице-Сергиев монастырь держал у себя (независимо от Каменного приказа в Москве) круп­нейшую в стране строительную организацию, выполнявшую свои и сторонние за­казы, обслуживающую, помимо приписных монастырей, и троицкие вотчины, и патриаршую волость, и случалось, и самого патриарха. Управлял ею троицкий каменных дел подъячий, а «архитектурный надзор» (ограничимся пока только этим ви­дом работ, поскольку без ясных на этот счет свидетельств мы не вправе исключать в отдельных случаях наем постороннего зодчего) должен был осуществлять тро­ицкий каменных дел подмастерье. Кто он?

В переписных книгах «Московского уезда Живоначальные Троице-Сергиева монастыря вотчинам письма и меры Лаврентия Александрова Кологривова да подъячего Дружины Скирина 131 и 132 (1623–1624 гг.)» читаем: «Да в том же Клементьевском селе монастырские нетяглые слободы, а в них живут всякие мастеровые люди, а дают им из монастыря годовое денежное жалование и отсыпной хлеб, а они на монастырь делают всякое изделие». Далее следуют подворные поименные перечни или реестры по профессиям (в каждой статье десятки дворов и имен) по следующей схеме:

«Иконописцы.

Двор – Гришка Михайлов да снъ его Офонка, да ученик ево Куземка Иль­ин и т.д. ...

Двор – знаменщик Ивашко Сергеев Басов.

 Сусальные мастера.

Двор– ...

 Серебряники.

Двор-           ...

 Оловянишники.

Двор-           ...

 Котельники.

Двор-           ...

 Судописцы.

Двор-           ...  

 Портные мастера.

Двор– ...

 Кузнецы.

Двор– ...»

И наконец:

 «Каменщики.

Двор – подмастерье Елисейко Степанов, двор – Герасимко Иванов, двор – Ивашко Алексеев... и т.д.»31

Начиная с Герасимки Иванова, в перечне идут только каменщики, их «подсоседники», «приемыши» и один «сын подсоседника», – всего 37 человек мужского пола.

Итак, указанная переписная книга, составленная год в год с постройкой Никоновской церкви (1623 г.) называет в числе троицких мастеровых в статье «Каменщики» только одного «подмастерья» – Елисея Степанова. Все остальные – каменщики в прямом смысле этого слова, т.е. «кладчики», те, что кладут здание из кир­пича и камня. Подмастерье Елисей – тот, кто это здание «мастерит», кто творит его архитектуру. Это троицкий «кормовой» архитектор на жаловании.

Прозвище Степанова «подмастерье» (в данном случае – без определения «ка­менных дел») не должно нас смущать. На языке XVII–первой четверти ХVIII-го веков это синоним «архитектора». По причинам, не до конца выясненным наукой, термин «мастер» из деловой документации из числа русских профессиональных званий с начала ХVII в. исчезает. Были «пушечных дел мастера», «колоколенные мастера», «мастера серебрянного дела», «портные мастера», «сапожные мастера», наконец, «денежные мастера» и т.д., но не было «каменных дел мастеров», как ко­гда-то «при великих государях» встречались «церковный», «стенной», или «палат­ные» мастера, а совсем недавно, при Годунове, «государев мастер Федор Конь». В документах первой трети ХУII в., напротив, в изобилии встречаются мастера-ино­странцы, в том числе выполнявшие строительные заказы, но мы не можем быть уверены, что то были мастера именно строительного дела. Самый известный из них – Христофор Галовей – был то ли часовых, то ли водяных дел мастер. По-види­мому, квалифицированные ремесленники-европейцы знали много ремесел и брались за многие работы. Так или нет, но «подмастерьями каменных дел» назывались в XVII в. все без исключения русские мастера, в том числе самые талантливые, са­мые успешные, выполнявшие при русском дворе самые высокооплачиваемые зака­зы, такие, как Шарутин и Огурцов. Видимо, в какой-то момент нашей истории ино­странные архитекторы отняли у русских все значительные, престижные заказы и звание «мастер» закрепилось исключительно за ними, но момент прошел, а память об этом их триумфе пустила корни в живом профессиональном языке. Такова бы­ла, во всяком случае, реально действующая на протяжении XVII в. служебная та­бель, на что уже обращали внимание крупнейшие историки национального быта, например, И.Е. Забелин.

Переписная книга Климентьевских слобод – самый ранний источник, упомина­ющий кормового каменщика в ранге подмастерья – Елисея Степанова. Следующий источник, подтверждающий высокое (правильнее, центральное) положение Елисея в артели троицких профессиональных каменщиков, – записи на порозжих листах «Типографской летописи», впервые выбранные и изданные А.Ф. Бычковым в 1865 г. под именем «Краткого летописца Троице-Сергиева монастыря». Подобное обозначение интересного, но вторичного летописного материала не должно вво­дить в заблуждение. Монастыри Северо-Восточной Руси в послемонгольский пери­од летописанием в общепринятом смысле не занимались, а вот келари этих мона­стырей общерусские летописные своды у себя держали, безусловно, читали, и хо­зяйственные записи для памяти вели. «Краткий летописец» в редакции А.Ф. Быч­кова в этом отношении типичен. Он состоит из записей, сделанных на листах зна­менитого манускрипта с соблюдением внутренней пагинации на протяжении ХVIVII вв., как полагают, разными лицами. Таких (основных) лиц было двое и их положение в монастыре, как и источники их осведомленности и круг интересов легко устанавливаются. Это был, во-первых, (между 1552 и 1556-м годами) келарь монастыря Андриян Ангелов (установлено В.П. Зубовым32). Вторую же часть за­писей, включающую в себя, в том числе и события более раннего времени, и так на­зываемую «официальную» часть, написал (едва ли не всю сразу, вопрос принципи­альный) другой келарь – старец Александр Булатников, герой интересующих нас событий и один из создателей Никоновской церкви33. Заметки в обоих случаях де­лались со вполне понятной целью – дополнить общерусскую государственную ле­топись «земными» троицкими событиями (постройки, рытье прудов, послепожарные ремонты, крупные государевы дачи, покупки сел, получение архимандрии и т.п.), т.е. событиями, лишенными «высшего смысла», но дорогими келарскому сердцу. Ничего сверх этого в келарских записях, по их смыслу, быть не может. Вме­сте с тем, записи героя Смутного времени Александра Булатникова заметно отли­чаются от записей современника другой героической эпохи (взятие Казани) Андреяна Ангелова. У Ангелова они имеют характер, в лучшем случае, торжественных поденных записей, записи же второй группы под пером старца Александра как бы претендуют на историческое осмысление троицких событий вообще и потому об­ретают форму «свода источников», т.е. того же «Летописца». Они дополнены вы­писками о ранее бывшем строительстве (теми, что удалось найти в библиотеке), ук­рашены «заставкою» на специально вплетенном листе о вступлении на престол Ми­хаила Федоровича, с приписанными сюда памятями (записями о смерти с указани­ем дней помина) современных старцу Александру важных государственных персон, т.е. «оформлены» и производят (как и спроектированная этим автором вкупе с архитектором Никоновская церковь) наполовину достойное, наполовину – бедное впечатление. Они как бы «согреты» изнутри пережитым общественным подъемом, но их культура, если ее оценивать с позиций классического русского летописания, вторична.

«Соловянин» Александр Булатников – прямой начальник троицкого подмасте­рья и один из инициаторов перестройки Никоновской церкви, принял келарство от казначея Моисея Соловецкого (1621-1622) в 1622 г. Последний от еще одного «соловянина» – келаря Авраамия Палицына (1609-1620). Старец Александр – один «из стаи славных» постриженников соловецких, сменивших при Годунове старую, ском­прометировавшую себя верхушку властных монахов Троице-Сергиева монастыря. Келарствовал до 1641 г., когда с письмом царицы был отпущен в монастырь своего пострижения – умирать. О его выдающемся общественном положении и личном бо­гатстве вскользь говорилось выше. В числе его бесспорных заслуг – постройка в мо­настыре замечательной шатровой церкви Зосимы и Савватия Соловецких с палатами и создание по этому случаю в троицких иконописных мастерских «подарочной» иконы «соловецкого типа» с изображением Троицкой обители - для раздачи бого­мольцам и гостям34. Данное нововведение, однако, не привилось: из серии троицких «соловецких икон» сохранилось два или три списка, тогда как икона «Соловецкая обитель» дошла до нас в десятках, если не в сотнях вариантов. Написанная Алексан­дром Булатниковым вторая часть «летописца» создавалась, по некоторым призна­кам, неспешно, по памяти, с небольшим количеством «вписей», возможно, перед уходом на покой. Последняя запись о смерти патриарха Иоасафа – с ошибкою в да­те. Однако пагинация записей (своих и Ангелова) соблюдена, за исключением офи­циальной части, что в чужой рукописи сделать непросто. Многими известиями «Краткого летописца» мы обязаны старцу Александру как историографу. Именно он нашел в монастырской библиотеке и перенес в свою рукопись записи о построй­ке церквей на Подоле, о церкви на Святых воротах, о первой Никоновской церкви и пр. Запись о первой Никоновской церкви ущербна в части формуляра (не упомянут игумен), и мы теперь понимаем, почему: она скопирована старцем Александром с неисправного источника, ныне утраченного. Напротив, источник записей о церквах на Подоле сохранился и доступен исследователям. Таким образом, часть записей принадлежит старцу Александру, сводчику и историографу, часть – относится к его собственным, оригинальным, в том числе о Елисее Степанове.

В интересах предпринятого исследования выписываем из многократно публи­ковавшегося летописца часть оригинальных «строительных» известий, принадле­жащих перу старца Александра, – тех, которым он был участник и свидетель, на­чиная с ближайших к его келарству.

По порядку:

«ЗРКО-го [1620–1621] подписана в дому Живоначальныя Троицы трапеза при архимарите Дионисии и казначеи старце Моисее Соловецком.

Лета ЗРКО-го [1620–1621] при благоверном цре и великом кнзе Михаиле Фе­доровиче всея Русии при стейшем патриархе Филарете Московском и всея Русии во обители Живоначальные Троицы в Сергиеве поставлена црквъ каменна к трапезе во имя преподбнаго отца Михаила Малеина...

ЗРЛВ-го [1623–1624] зделана палата кирпичная у келарской близ казны бол­ите, того же лета поставлена кузница кирпичная за братскою поварнею, мастер Елисей.

ЗРЛВ-го [1623–1624] зделана палата кирпичная у келарской близ казны большие, того же лета поставлена кузница кирпичная за братскою поварнею, мастер Елисей. т.е. «оформлены» и производят (как и спроектированная этим автором вкупе с ар­хитектором Никоновская церковь) наполовину достойное, наполовину – бедное впечатление. Они как бы «согреты» изнутри пережитым общественным подъемом, но их культура, если ее оценивать с позиций классического русского летописания, вторична.

«Соловянин» Александр Булатников – прямой начальник троицкого подмасте­рья и один из инициаторов перестройки Никоновской церкви, принял келарство от казначея Моисея Соловецкого (1621-1622) в 1622 г. Последний от еще одного «соловянина» – келаря Авраамия Палицына (1609-1620). Старец Александр – один «из стаи славных» постриженников соловецких, сменивших при Годунове старую, скомпрометировавшую себя верхушку властных монахов Троице-Сергиева монастыря. Келарствовал до 1641 г., когда с письмом царицы был отпущен в монастырь своего пострижения – умирать. О его выдающемся общественном положении и личном бо­гатстве вскользь говорилось выше. В числе его бесспорных заслуг – постройка в мо­настыре замечательной шатровой церкви Зосимы и Савватия Соловецких с полатами и создание по этому случаю в троицких иконописных мастерских «подарочной» иконы «соловецкого типа» с изображением Троицкой обители – для раздачи бого­мольцам и гостям34. Данное нововведение, однако, не привилось: из серии троицких «соловецких икон» сохранилось два или три списка, тогда как икона «Соловецкая обитель» дошла до нас в десятках, если не в сотнях вариантов. Написанная Алексан­дром Булатниковым вторая часть «летописца» создавалась, по некоторым призна­кам, неспешно, по памяти, с небольшим количеством «вписей», возможно, перед уходом на покой. Последняя запись о смерти патриарха Иоасафа – с ошибкою в да­те. Однако пагинация записей (своих и Ангелова) соблюдена, за исключением офи­циальной части, что в чужой рукописи сделать непросто. Многими известиями «Краткого летописца» мы обязаны старцу Александру как историографу. Именно он нашел в монастырской библиотеке и перенес в свою рукопись записи о построй­ке церквей на Подоле, о церкви на Святых воротах, о первой Никоновской церкви и пр. Запись о первой Никоновской церкви ущербна в части формуляра (не упомянут игумен), и мы теперь понимаем, почему: она скопирована старцем Александром с неисправного источника, ныне утраченного. Напротив, источник записей о церквах на Подоле сохранился и доступен исследователям. Таким образом, часть записей принадлежит старцу Александру, сводчику и историографу, часть – относится к его собственным, оригинальным, в том числе о Елисее Степанове.

В интересах предпринятого исследования выписываем из многократно публи­ковавшегося летописца часть оригинальных «строительных» известий, принадле­жащих перу старца Александра, – тех, которым он был участник и свидетель, на­чиная с ближайших к его келарству.

По порядку:

«ЗРКО-го [1620-1621] подписана в дому Живоначальныя Троицы трапеза при архимарите Дионисии и казначеи старце Моисее Соловецком.

Лета ЗРКО-го [1620-1621] при благоверном цре и великом кнзе Михаиле Фе­доровиче всея Русии при стейшем патриархе Филарете Московском и всея Русии во обители Живоначальные Троицы в Сергиеве поставлена црквь каменна к трапезе во имя преподбнаго отца Михаила Малеина...

В лето ЗРЛА-го [1622-1623] (порядок событий нарушен! – В.К.) обложена црквъ каменна над гробом прпдбнаго чюдотворца Никона болши первые (и т.д., см. начало статьи, курсив здесь и далее мой. – В.К.)...

В лето ЗРЛ-го сентября въ В1 днь [1627] в нощи въ 3 час против отдания Ржства Стыя Бдца грехъ ради наших погореша кельи в мнстре Живоначальныя Троица и прпдбных отец Сергия и Никона по обе стороны Стыхъ ворот и на церкви Сергия чюдотворца верхъ и крстъ позлащеной и кровля («и кровля» – зачеркнуто. – В.К.) и стиша храм того ж мсца въ КГ днь Сергия чюдотворца.

В лето ЗРЛ-го [1627–1628] поставлены В палаты по обе стороны Стых ворот.

ЗРЛЗ (1628–1629) поставлены В полаты по правую сторону Стых ворот, ма­стером Елисеемъ.

В лето ЗРМГ-го [1634–1635] подписана церковь Живоначалныя Троицы в Сергиеве мнстре вново...

Того же лета почали делати и болницы новые каменные четыре келий и цер­ковь каменна прпъдных чюдотворцевъ Зосимы и Саватия Соловецких и соверше­на ж бысть в лето ЗРМЕ-го [1637] и сщнна архимаритом Нектарием того же лета мсца августа въ Е днь.

Лета ЗРМИ-го (1639–1640 гг.) Живоначальныя Троица в Сергиеве мнстре поставлены келий каменные по обе стороны Стых ворот и в поря от архимаричьих келий при архимарите Нектарии и келаре старце Александре Булатникове и при казначеи старце Симоне (Азарьине. – В.К.)35»

Итак, с 1620-го и по 1640-й год строительство в Троицком монастыре ведется почти без перерыва, кроме 1625–1627 гг. и 1630–1633 гг. (в связи с какими событи­ями возник перерыв в первом случае, попытаемся ответить ниже). Подмастерье Елисей Степанов (Булатников называет его просто Елисей, слово «мастер», соглас­но контексту, типичное отглагольное существительное, сообщающее, кто «масте­рил», «делал», это ни в коем случае не звание) назван дважды как автор сразу не­скольких «гражданских» зданий, главным образом палат и каменных подсобных помещений (кузницы). Построек же было значительно больше, среди них – целых три церкви, причем одна, Зосимы и Савватия, – весьма значительных размеров и в связке с кельями. Однако, кто их строил, не оговаривается. В первом случае Ели­сей упомянут в 1623–1624 гг., во втором – в 1628–1629 гг. Поскольку на протяжении первого послеосадного десятилетия называется только этот архитектор, претендо­вать (теоретически) на авторство двух первых, построенных одна за другой в нача­ле 20-х годов церквей – Михаила Малеина и Никоновской, может только он. С цер­ковью Зосимы и Савватия, поскольку в это десятилетие Елисей уже не называет­ся, вопрос сложнее. Однако после больничной церкви вновь строятся кельи у Свя­тых ворот, там, где ранее Елисей уже строил. Таким образом, здесь вновь мог быть использован его труд.

Второе, на что обращаем внимание: в келарском летописце начисто отсутствуют сведения о ремонтах, а это основное, чем в эти годы занимались в монастыре, и руководил работами, вне сомнения, подмастерье. К этому мы еще вернемся.

Таким образом, если говорить о новых постройках, Елисей выступает в роли как бы «палатного» мастера, но это, несомненно, случайность. Поскольку старец Александр не говорит, кто строил церкви в годы его келарства и келарства Моисея Соловецкого, мы вправе задать вопрос: почему? Никаких особых, таинственных причин здесь нет. Дело в том, что постройка церкви относилась у древних к разряду так называемых благочестивых деяний и рассматривалась как вклад по душам ее учредителей и жертвователей, в данном случае, монастырских властей – архи­мандрита, келаря и казначея. Участие в постройке церкви (особенно в качестве распорядителя средств и идейного вдохновителя) получало значение вклада по ду­ше, а упоминание в тексте храмозданной (или в летописце) – приравнивалось к со­творению по себе памяти. Последнее хорошо видно по самим записям: когда речь идет о рядовых домовых и хозяйственных постройках, власти в лице архимандрита и келаря не упоминаются, и тут от случая к случаю появляется мастер. Если же строится храм, то наоборот: власти выставляют себя и убирают мастера. Имя на­емного строителя (тем более кормового, т.е. слуги, – а именно таково было поло­жение троицкого подмастерья в иерархии) подвергается при этом законной дискри­минации, иначе говоря, «этикетному исключению». На первый план выходят мона­стырские черные священники, истинные, как считалось (тоже не без основания), творцы и радетели Божьих храмов. Таковы парадоксы средневекового сознания, и никаких особых выводов о том, что архитектор не упоминается в записях такого рода, делать не следует. Троицкий подмастерье мог быть (в большей степени, чем гипотетический наемный зодчий) строителем по крайней мере первых двух храмов.

Не всякое искусство получало в средневековом сознании столь низкую оценку, к примеру, литейное искусство (литье колоколов и пушечное литье) было овеяно неким мистическим ореолом, предполагая наличие таинственной связи автора со своим изделием. Строительное же искусство представлялось абсолютно рацио­нальным, предсказуемым. А потому работы литейщиков подписывались именем автора всегда, а храмы — лишь в уникальных случаях. Это происходило, например, когда мастер не брал платы, т.е. работал «за вклад», или, если инициатором по­стройки был сам государь, «командировавший» зодчего и оплативший его труд, и т.д.

Можно также предположить, что одной из причин, по которой имя подмасте­рья в Троицком монастыре не упоминается в источниках, была его бедность. Как всякий «безгонорарный» домовый художник, троицкий подмастерье был беден и брал за все, что делал, плату (грубо говоря, состоял на содержании) и ничего мо­настырю от себя не жертвовал. В Большой Вкладной книге Троице-Сергиева мо­настыря имени Елисея – старейшего монастырского слуги и клиента – нет36.

Итак, мы не знаем наверняка, работал ли подмастерье Елисей в 30-е годы XVII в. (т.е., в последние годы келарства Александра Булатникова), но в 1623 г., когда он был в расцвете сил и когда была выстроена Никоновская церковь, он, не­сомненно, строил. Как можно доказать его авторство? Последнее возможно лишь при условии, что в монастыре сохранились другие его постройки. Большинство по­строек троицкого подмастерья, упомянутых старцем Александром (за исключени­ем кузницы и корпуса «в поряд от архимаричьих келий»), действительно сохрани­лось (прежде всего, полагаем, длинные корпуса келий по обе стороны Святых во­рот, которые современные историки упорно относят к XVI в.), но из-за многочис­ленных ремонтов и переделок судить об их архитектуре не представляется возмож­ным. Они не дают материала для сравнений. Еще больше в монастыре построек, относящихся к тому времени, когда работал Елисей, но, в связи с исключительно высоким качеством их архитектуры, без специальных исследований установить ав­торство мы не можем. Прежде всего это касается больничного корпуса с шатровой церковью Зосимы и Савватия Соловецких. Поэтика этого местного архитектурно­го шедевра, несомненно, вобрала в себя «отдельные достижения» Никоновской церкви, но столь уверенно их этом преобразила, что в данном случае правильнее было бы говорить о дальнейшем развитии представленного в этом памятнике художественного направления, чем об авторстве. Черты школы «мастера Елисея» имеют и Крепостная палата внутри западного ряда келий, и пристенная Келарская палата, и несохранившаяся Успенская часозвоння, построенные уже после его смерти (об этом – ниже).

По счастью, старец Александр упомянул не все работы Троицкой артели в указанные годы. Как явствует из текста, он ни слова не сказал о проводимых в Троице-Сергиевом монастыре ремонтах стен и башен, во-первых, и о ремонте церковных зданий, во-вторых. Среди зданий, подвергшихся капитальному ремонту в первые послеосадные годы, есть одно, которое мог восстанавливать только Троицкий каменных дел подмастерье и никто другой: это соборная Введенская церковь Подольного Введенского монастыря 1547 г. под стенами Троицкого монастыря, в овраге, на берегу речки Кончуры. Вопреки тому, что пишет о ней В.И. Балдин, тяжелая, на подклетах, крестовокупольная церковь стала разрушаться еще в XVI в., а во время осады, простояв несколько лет без кровель, частично обрушилась. Одним из первых мероприятий Троицких старцев после изгнания поляков стало восстановление Подольного монастыря, который был очищен и освящен еще в 1611 г. (гражданская война и интервенция все еще продолжались) в качестве девичьего (до войны Подольский монастырь был мужским). Властям необходимо было как можно скорее вынести из стен большого монастыря уцелевших там в осаде хотьковских и подсосенских стариц из сожженных Литвой, приписных к Троице-Сергиеву девичьих монастырей и осиротевших в войну новопострижениц. Кроме того, архимадриту Дионисию нужно было поселить вблизи себя свою сестру-монахиню. Из двух каменных монастырских церквей пригодной к богослужению была только построенная в том же 1547 г. теплая трапезная Пятницкая церковь, Введенская же находилась в руинах. В связи с этим отремонтирована и освящена была только трапезная церковь. По этой церкви возобновленный монастырь стал называться Пятницким. Эта старая Пятницкая церковь не сохранилась. На рубеже XVIIXVIII вв., после упразднения Подольского монастыря, она была снесена и в ее память Введенским приходом Служней слободы была построена другая, с тем же посвящением, существующая поныне.

 

Введенская церковь простояла в руинах до 1622 г. и в этом же году была капи­тально перестроена (храмозданная Филарета Никитича на ее перестройку подписа­на осенью 1621 г.)37. Церковь была разобрана по верхний пояс дубовых связей (что на фасадах соответствует орнаментальным храмовым поясам над окнами верхнего света) и сложена заново с сохранением конструктивного типа в виде одноглавого, с позакомарным покрытием, крестовокупольного храма, но уже с изменениями в конструкции и по-иному декорированного. На фотографиях до реставрации 60-х годов линия перекладки видна невооруженным глазом (рис. 18, 19). Конструктив­ные изменения коснулись в первую очередь сводов. Вместо ступенчато-повышен­ных подпружных арок в подкупольном квадрате по осям здания были заново выло­жены два перекрещивающихся коробовых свода, с выровненными щелыгами и с барабаном в средокрестье. Как и в Никоновской церкви, барабан был водружен на своды без постамента. В результате этих упрощений верхи храма оказались опущенными на более низкую отметку. При восстановлении ограждающих участков стен терракотовые орнаментальные пояса Введенской церкви (они сохранились только на апсидах) были заменены цепочками утопленных килевидных нишек, точно таких же, как на Никоновской церкви. Восходящие к Духовской церкви пучковые лопатки были восстановлены в 1662 г. только с одним ярусом некогда двухъярусных белокаменных капителей, переставленных с прежней церкви. Новые уплощенного рисунка, худосочные, из кирпича на плашку закомары уже знакомы нам по церкви преподобного Никона. В целом новые верхи Введенского храма удивительно напоминают аттиковый ярус Никоновской церкви, с тою лишь разницей, что он здесь архитектурно не выделен. Достаточно взглянуть на фотографии того и другого памятника, чтобы убедиться, что оба верха построены одной рукой и ру­ка эта (как показывают ставшие нам сегодня известными обстоятельства пере­стройки этого – второстепенного – монастырского храма) могла быть рукою толь­ко местного подмастерья и никого другого. О наемном московском зодчем для этой работы не могло быть и речи. Остается сделать долгожданный вывод: Никонов­скую церковь строил троицкий подмастерье Елисей Степанов.

 

19. Западный фасад Введенской церкви на Подоле (1547) Утопленные нишки, закомары, киот и снятый со старого здания ярус капителей спроектиро­ваны троицким подмастерьем Елисеем Степановым в 1622 г.

 

Елисей же строил, судя по всему, и приложенную к Ермолинской трапезной XV в. церковь Михаила Малеина. Церковь Михаила Малеина не сохранилась. Она была разобрана вместе с трапезной во второй половине XVIII в., перед постройкой в Троицком монастыре существующей колокольни. Единственное ее изображение можно видеть на той же «подарочной» с образом Троицкого монастыря иконе. Она была одноглавой, имела трехчастное членение фасадов, килевидные закомары и позакомарное тесовое покрытие. Монастырская опись 1641 г. косвенно подтвер­ждает, что церковь была бесстолпной. В качестве церкви при трапезной она водру­жена на подклет и была, как принято, теплой. Будучи полной современницей Введенской и Никоновской церквей, церковь Михаила Малеина должна была чем-то на них походить. Несмотря на утрату памятника, есть в какой-то степени возмож­ность судить об его облике. Дело в том, что само существование в течение ста пя­тидесяти лет в самом центре Троице-Сергиева монастыря нарядной и изящной (ра­бота Елисея Степанова!) церкви царского ангела не могло пройти для архитектуры монастырского ансамбля бесследно. Ее, несомненно, копировали. Так, построен­ная на рубеже XVII–XVIII вв. приходская теплая Пятницкая церковь на Подоле, традиционной архитектуры – «кораблем», с трапезной и шатровой колокольней над западным входом, имеет совершенно необычный для своего времени четверик с барабаном. Лишенный храмового карниза (для памятника конца XVII в. вещь почти невероятная!), разбитый на узкие с килевидными закомарами прясла и укра­шенный переходящею со стен на лопатки лентою плоских архаичных орнаментов (в виде утопленных килевидных нишек с утопленными же строчками поребрика) четверик Пятницкой церкви кажется перенесенным в этот поздний, «низменной» архитектуры храм из другого века. Своей архитектоникой и элементами убранства Пятницкий храм напоминает сразу и Никоновскую церковь на горе, и рядом стоя­щую Введенскую церковь. Эта особенность памятника уже ввела в заблуждение не одно поколение исследователей, в том числе В.И. Балдина. В свое время послед­ний, опираясь на плохо прочитанные источники, уже датировал Пятницкую цер­ковь 1547 г. И это несмотря на датируемый началом XVIII в. сам тип теплого при­ходского храма и наличники XVII в. ин ситу. Однако в процессе реставрационных работ в 60–70-е годы нашего века были получены бесспорные доказательства позд­ней постройки Пятницкой церкви38, и вопрос о причинах частичной стилизации этого в остальном достаточно ординарного для своего времени памятника перешел в культурологическую плоскость. Обычно причиной архитектурных стилизаций является копиизм – сакральный или сентиментальный – самих строителей. Можно предположить, что строившие Пятницкую церковь прихожане – жители Служней слободы – копировали один из двух трапезных монастырских храмов: несохранив­шуюся теплую Пятницкую церковь Введенского монастыря на Подоле, которую они же сломали, или церковь Михаила Малеина в Большом монастыре. И хотя у них были все причины воспроизвести в новой Пятницкой церкви черты старой, они по каким-то причинам выбрали яркую и нарядную церковь Михаила Малеина. Ар­хитектура снесенной ими Пятницкой церкви 1547 г. не могла дать им подобных ор­наментальных сюжетов. Первые монастырские трапезные были, как известно, ар­хитектурно скромными сооружениями. Разумеется, в этой части своих рассуждений мы остаемся в области предположений. Вспомнить церковь Михаила Малеина нас заставляет целый «обвал» ошибок в датировании памятников Троице-Сергиева мо­настыря, появившихся в литературе вслед за ошибкою в дате Никоновской церк­ви39. Все три памятника действительно украшают утопленные килевидные нишки, но на Никоновской церкви они выложены по указанию подмастерья Елисея в 1623 г., на Введенской – им же в 1622 г. при перестройке храма, а нишки Пятниц­кой церкви слегка измененной, кстати, конфигурации выложены через сто семьде­сят лет и обращены, как мы думаем, к церкви Михаила Малеина. Последнее – единственное, в чем допустимо ошибаться.

Как уже говорилось, нельзя с полной уверенностью приписывать Елисею и церковь Зосимы и Савватия Соловецких. Зато у нас есть все основания приписать Елисею Степанову другой современный шедевр русского шатрового зодчества – трехшатровую Дивную Успенскую церковь с трапезной в Алексеевском монасты­ре в Угличе. Несмотря на типологическое различие двух приписываемых подмас­терью церквей (одна – Никоновская – поземная, одноглавая капелла под тесовой крышей, другая – Успенская – трехшатровая, с одностолпной трапезной палатой на подклетах), едва ли в русской архитектуре можно найти два других столь же внут­ренне (да и внешне, в фактуре и деталях) схожих сооружения. У Дивной церкви тот же характер кладки, те же тесаные из кирпича и камня обломы, та же прорисовка деталей, те же аттиковые яруса под шатрами, в зоне переходных конструкций, та же гипертрофированная колончатая декорация алтарных полукружий, на этот раз с ясно обозначенными «разрывами» в колонках для помещения в них «нормальных» пропорций окон в изящных с треугольными фронтонами наличниках раннего XVII в. и, наконец, те же пояса утопленных килевидных нишек в верхнем ярусе тра­пезных стен, над пазухами. Но главное, ей свойствен тот же мягкий лиризм целого, та же гармония в прорисовке общей формы (гениально найденной в Угличе!) и де­талей (рис. 19). Между памятниками наблюдается редко фиксируемое в истории русской архитектуры (вспомним церкви построенные артелью псковских зодчих в XV в. в Московском Кремле и в Троице!) «фамильное» сходство, слишком очевид­ное (хотя в этом случае документально и не подтверждаемое), чтобы можно было серьезно сомневаться в едином их авторстве.

 

 

 

20. Успенская Дивная церковь в Угличе (1625-1627) Предполагаемая постройка Елисея Степанова

 

Памятник строился в 1625–1627 гг. (т.е. как раз тогда, когда старец Александр не отметил у себя в монастыре никаких построек) по инициативе строителя Алексеевского монастыря старца Мисаила. Строитель Мисаил – протосингел (келей­ник) патриарха Филарета Никитича в бытность того ростовским митрополитом, разделил с ним гонения и плен40; после вступления Филарета Никитича на патриар­ший престол был поставлен настоятелем в разоренный поляками старейший пат­риарший монастырь в Угличе. По трудно объяснимому недоразумению, И.Э. Гра­барь посчитал в свое время монашеское звание «строитель» – архитекторскою сте­пенью и сделал попытку приписать потрясшую его Дивную церковь старцу Мисаилу (чем ввел в грех многих доверившихся ему исследователей, например Г.В. Алфе­рову). Однако в монастырской иерархии «строитель» – то же, что «младший игу­мен», точнее, игумен малой, «начальной» обители или пустыни, которому ввиду ма­лого количества монашествующих, просто рано сравниваться в чести со старыми монастырными и зваться «игуменом». «Строитель» расшифровывается как «устро­итель», «устроитель монашеской жизни». В архипастырском делопроизводстве даже существовала специальная формула: «архимандритам, игуменам и строителям» – по нисходящей. Судя по всему, старец Мисаил был постриженником тех же север­ных монастырей, что и троицкие черные священники, сплотившиеся вокруг дома Романовых с Филаретом во главе. Он был то ли свойственником, то ли сопостриженником Авраамия Палицына, поскольку их имена оказываются то и дело рядом в монастырских Синодиках и помяниках (переписчики монастырских служебных книг имели обыкновение соединять памяти отдельных известных им лиц по свой­ству или по родству). Согласно Большой Вкладной Троице-Сергиева монастыря, между обоими старцами в годы строительства Дивной церкви производились ка­кие-то расчеты. После смерти Авраамия Палицына, ранее уже дававшего в Троиц­кий монастырь и вотчины, и деньги, во Вкладной появились новые записи: «136-го [1627] году сентября в 1 день келаря же старца Аврамия взято после ево живота де­нег 50 рублев; 137-го [1628] году октября в 26 день келаря же старца Аврамия взя­то денег с Углеча Алексеевскою монастыря у строителя старца Мисаила 74 руб­ля 27 алтын. А всего вкладу старца Аврамия 504 рубля 28 алтын»41.

Таким образом, возвращенные 74 рубля 27 алтын пошли за вклад по душе стар­ца Авраамия, т.е. это были его личные деньги, долг Мисаила за Дивную церковь. Думаем, что многолетний келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын вы­ступал в этом деле в роли заимодавца, давшего Алексеевскому монастырю круп­ную сумму на строительство трапезной церкви и «командировавший» зодчего. Пос­ле завершения строительства с монастырем был произведен окончательный расчет (не исключено, что в эту сумму входила и плата за наем подмастерья). По устному завещанию или по духовной старца Авраамия долг из Углича должен был посту­пить в казну в качестве вклада по душе бывшего келаря, что и было, как видим, не­укоснительно исполнено. Даже если мы ошибаемся в своих предположениях, един­ство исторической ситуации, бросающееся в глаза сходство памятников и геогра­фическая близость Углича и Троице-Сергиева монастыря – в их пользу.

Возможность командировки подмастерья в Углич, если бы ее, разумеется, можно было доказать документально, могла бы стать нитью, связывающей мас­тера Елисея с ростовской епархиальной школой. В своей прошлой жизни протосингел митрополита Филарета и троицкий подмастерье могли встречаться в Ростове, в Тушине у самозванца и т.п. и теперь, выполняя волю патрона, оба возрождать монастырь Святого Алексея на Угличе. В этом нет ничего невозможного. Как всякий настоящий художник, Елисей Степанов был больше своего чина или звания. На правах слуги он входил в крупнейшую и влиятельнейшую корпорацию духовных лиц, управлявших в послевоенный период Россией, исполнял их волю, «озвучивал» их идеи. Патриарх, троицкий келарь и троицкий архимандрит втроем значили больше и распоряжались большими средствами, чем все епархиальные архиереи вместе взятые. Роль троицкого подмастерья в перестройке Сергиева монастыря была, разумеется, огромной, больше той, что мы намеренно показываем в этом очерке. Стилистические и конструктивные приемы, реализованные в Никоновской и Успенской церквах, буквально рассыпаны по памятникам Трои­це-Сергиева монастыря, построенным в первой половине XVII в., включая цер­ковь Зосимы и Савватия и башни, так что мы даже готовы видеть в Елисее родоначальника местной троицкой школы зодчества. Многое построенное им еще ждет своего исследователя.

Подмастерье Елисей умер в 1640 г. Перед смертью он постригся, как поступа­ли многие монастырские слуги и крестьяне, с именем Евфимия, но без вклада, за беспорочную службу. Запись в Большом Синодике: «инок Евфимий» с киноварной надписью «подмастерье» – третье и последнее о нем упоминание42. Однако те же источники XVII в. косвенно свидетельствуют, что его служебное (а в каком-то смысле и социальное) положение было больше его состояния и декларативной «бедности». Степанов не только оставил мужское потомство (переписная 1623 г. это не фиксирует), не только приобщил сыновей к своему ремеслу, но и обеспечил им продвижение по службе. В 70-е годы XVII в. высокую должность каменных дел подъячего в монастыре занимал Иван Степанов, в 1701 г. каменных дел подмас­терьем Троицкого монастыря был Лучка Степанов43. Что означала эта должность при тогдашнем развороте строительных дел в монастыре, мы не знаем, но то, что Лука Степанов занимал место своего, судя по всему, деда (через шестьдесят лет по­сле смерти последнего!) особых сомнений не вызывает. Таким образом, своим на­стоящим обликом знаменитый ансамбль в какой-то степени (в какой, сказать, разу­меется, весьма сложно) обязан и этой фамилии.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1 Бычков Л.Ф. Краткий летописец Святотроицкия Сергиевы лавры. СПб., 1865. С. 8. Переиздан архим. Леонидом в приложении к кн.: Горский А.В, Историческое описание Свято-Троицкие лавры. М., 1890. С. 177. (Подробнее см. в тексте).

2 См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка, СПб., 1895. Т. 2. С. 514 – «Облагати», «облагаю» – закладывать, делать закладку (примеры); Поппэ А. Материалы для терминоло­гического словаря древнерусского строительного дела Х-ХV вв. Вроцлав; Варшава; Краков, 1962. С. 43 – «Обложити» («Облагати», «окладати»), срв. «Заложити» (примеры); Даль В.И. Толковый сло­варь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. С. 588 – «О(б)кладывать, о(б)Класть» ... «оклад» – вообще основание, фундамент; Словарь русского языка ХIVII вв. М., 1987. С. 323 – «Окладати», п. 2 – «Закладывать (постройку)» (примеры), «Окладины» – мн., «Торжественная закладка здания» (при­меры) и т.п. Приведем два примера из летописей, устраняющие по поводу интересующего нас вопро­са всякие сомнения: «7059 августа в 2 день... заложиша церковь камену св. муч. Анастасии на новом месте во владычне дворе подле прсвтые Богородицы Похвалы, соборные священники на окладе мо­лебствовали всем собором...» (НЛ III. С. 251); «В лето 7065 июня в 1 день обложили церковь каменую на старой основе Святого Никиту да Николу да Феодосия под колоколы на Микитины улицы, а об­ложил владыка Пимин (НЛ II. С. 202). Из второго примера следует, что выражение «на старой осно­ве», встречающееся в Новгородских и Псковских летописях достаточно часто, не обязательно озна­чает использование старых фундаментов: церковь Никиты мученика сохранилась и ее план восходит, вне сомнения, к середине XVI в. По-видимому, любое «заложение», как и «обложение», заключалось, прежде всего, в закладке фундаментов. При «положении основания» деревянного здания, работы так­же во всех случаях должны были начинаться с «нулевого» цикла.

3 Бычков А.Ф. Указ. соч.

4 Подробнее о «Кратком летописце...» – см. текст.

5 Голубинский Е.Е. Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая лавра. М., 1909. С. 199.

6 Скворцов Д.М. Дионисий Зобниковский, архимандрит Троице-Сергиева монастыря. Тверь, 1890.

7 Зубов В.П. Рукопись находится в архиве Государственного историко-художественного музея-заповед­ника Троице-Сергиева лавра.

8 Вздорное Г.И. Рукопись находится в архиве Государственного историко-художественного музея-заповедника Троице-Сергиева лавра.

9 Подъяпольский С.С. Каменное зодчество Кирилло-Белозерского монастыря и его отношение к стро­ительству Троице-Сергиева монастыря // Древнерусское искусство: Художественные памятники рус­ского севера. М., 1989. С. 316.

10 Трофимов И.В. Памятники архитектуры Троице-Сергиевой лавры: Исследования и реставрация. М., 1961. С. 10,47.

11 Троице-Сергиева лавра. Художественные памятники / Под ред. Воронина Н.Н. и Косточкина В.В. // Балдин В.И. Строительство XVI века. М., 1968.

12 Там же.

13 Там же. С. 37.

14 Балдин В.И. Архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой Лавры. М., 1976. С. 109, 110, 114.

15 Ильин МЛ. Загорск. Троице-Сергиев монастырь. Л., 1971. С. 11, 12 (аннотация под фотоиллюстраци­ей).

16 Навязанная науке ошибочная датировка Никоновской церкви (а с нею, как увидим ниже, еще двух церквей лаврского ансамбля) приводит подчас к ощутимым потерям. Так, в интересной статье Н.Ф. Гуляницкого «Освободительные идеи Руси в образах памятников архитектуры XVI — пер. пол. XVII в.» (АН – 32, М., 1984. С. 32-46), где впервые дан обзор всех выстроенных после польской ин­тервенции памятников, в том числе памятников Троице-Сергиева монастыря, Никоновской церкви нет! В этой статье автор высказывает замечательную идею, что известная икона с изображением Троицкой обители (он видит в ней вариант «Видения» с изображением «Посещения Троицкой обите­ли троицкими и соловецкими Святыми») написана к освящению церкви Зосимы и Савватия Соловец­ких в 1638 г. (с. 42). Остроумной догадке исследователя мешает только тот факт, что стены монасты­ря на иконе изображены уже надстроенными. Между тем, надстройка стен происходила, по общему мнению, в 40-50-е годы XVII в. Поэтому возможно, что протограф иконы, известной только по трем спискам, переписывался. Икона была инициирована «соловянами» – постриженниками Соловецкого монастыря, поставленными царем во главе обители.

17 В процессе реставрации барабан памятника был ошибочно понижен (см. текст).

18 Трофимов И.В. Указ. соч. Рис. 39, 40, 41 и 42. Табл. 10, 12.

19 Пономарев П. Краткое историческое описание Свято-Троицкие Сергиевы лавры. 1-е изд. СПб., 1792. С. 14-15.

20 Сведения о переделках и ремонтах памятника содержатся в работах всех авторов, писавших об исто­рии Троице-Сергиева монастыря, – П. Пономарева, А.В. Горского, Е.Е. Голубинского, И.В. Трофи­мова и В.И. Балдина. Основанием для этих повторяющих друг друга описаний служат одни и те же документы лаврского архива. Наиболее обстоятельно (в сопровождении основательной библиогра­фии) эти сведения изложены у И.В. Трофимова (указ, соч., с. 54-58, прим. 291). На протяжении XVIII–XIX вв. в церкви были растесаны почти все окна, реконструирован портал (о дате реконструк­ции в архиве сведений нет), сменено покрытие, надставлен барабан, сооружены металлическая луко­вичная глава и крест и т.п. В 1635 г. храм расписывался внутри и снаружи. О ранней дате наружной лицевой росписи Никоновской церкви свидетельствуют штукатурные гвозди, видимые на фото 1939 г. по всей поверхности аттикового яруса и в закомарах. При левкашении аттикового яруса уто­пленные килевидные нишки, которыми он украшен, были залицованы кирпичем. Наружная лицевая роспись памятника возобновлялась красками по холсту в XVIII-XIX в. В настоящее время она восста­новлена в закомарах. Аттиковый ярус восстановлен И.В. Трофимовым в его первоначальных формах – с килевидными нишками и без живописи. Наиболее серьезным эпизодом в строительной исто­рии Никоновской церкви была реконструкция ее единственного южного портала с пристройкой к не­му каменной паперти. Стилистически паперть и портал датируются первым десятилетием XVIII в. В описи 1701 г. каменная паперть перед Никоновской церковью не упоминается. В альбоме 1745 г. из библиотеки Троице-Сергиева монастыря она уже есть (в настоящее время Альбом хранится в РГАДА).

21 Памятники архитектуры Московской области. Каталог. М., 1975. Т. 1. С. 133. Позже конструкция Ни­коновской церкви была описана С.С. Подъяпольским (указ. соч.).

22 История использованных в данной работе фотоматериалов такова: При организации МОСНРПМ в 1960 г. туда без описи были переданы остатки ранее расформированного архива Академии архитек­туры СССР, в частности остатки его гигантской фототеки. Здесь среди нескольких тысяч негативов нашлись контрольные отпечатки, выполненные в процессе реставрации Никоновской церкви колле­гами И.В. Трофимова – фотографами А.В. Гринбергом и А.В. Хлебниковым (часть фотографий опубликована в вышеупомянутой книге этого автора). Наибольшей ценностью обладают фото рас­крытий. Указанные материалы переданы нами (также без описи) в областной Историко-архитектурный музей в г. Истре.

23 В настоящее время материалы В.И. Балдина переданы по его настоянию в ГНИМА им. А.В. Щусева. Познакомиться с ними вторично нам не удалось.

24 Среди исследователей русской архитектуры бытует мнение, что недошедшие до нас придельные цер­кви Москвы и прилегающих земель перекрывались крещатыми сводами. Это – ошибка. Крещатый свод был сконструирован для перекрытия церквей средних размеров, т.е. собственно храмов, а не приделов. Крещатые своды в придельном строительстве применялись при постройке мемориальных хра­мов, т.е. достаточно редко. Приделы с крещатыми сводами годуновского времени (таковые в конце концов появились) производят жалкое впечатление: они лишены света в подсводном пространстве. Лишены света вверху были и редкие на московской почве приделы с крестовыми сводами (в крестовом своде невозможно сделать прорезь для барабана). Мы знаем лишь один (!) московский памятник XVI в., чьи приделы были перекрыты крестовыми сводами. Это вотчинная Благовещенская церковь в с. Степановском по дороге на Коломну. Значительное количество приделов с крестовыми сводами выявлено Вл. В. Седовым на Псковщине (см.: Седов Вл.В. Псковская архитектура XVI в. М., 1996). Но то – Псковщина. По-видимому, универсальной сводчатой конструкцией приделов для Москвы на все времена остается коробовый свод.

25 В настоящее время Успенский собор в Ростове находится в центре внимания большой группы ученых, чьи публикации следуют одна за другой. Все они склоняются к его датировке 1500–1510-ми годами. Ар­хеологические раскопки последних лет, более чем результативные во всех отношениях, не дали, тем не менее, бесспорных доказательств столь ранней даты. Архитектурные же формы памятника говорят о возможности датировать его первой третью – половиной XVI в. В этих условиях особое значение приобретает установленный факт «перевода» общей формы памятника с собора Спасо-Преображенского Хутынского монастыря в Новгороде 1515 г. Последнее, однако, оспаривается. Считается, что архиерей­ская церковь (Успенский собор) не могла быть скопирована с монастырской, что это было бы наруше­нием субординации и пр. Думаем, что, утверждая так, мы много на себя берем. Епархиальный владыка, «князь церкви» с именем хутынского святого (тот же Варлаам II), некогда постриженный в Новгороде над гробом преподобного Варлаама, вполне мог позволить себе «вообразить» в качестве своей кафед­ральной церкви церковь своего пострижения! Во всяком случае, для XVII в. такое уже возможно. Во­зобновления соборного храма вполне мог желать и бывший ростовский митрополит Филарет Никитич, позорно взятый после штурма соборной церкви поляками в плен. Наиболее полно проблемы датиров­ки Успенского собора изложены в работах: Мельник А.Г. Новые данные об Успенском соборе Ростова Великого // Реставрация и архитектурная археология: Новые материалы и исследования. М., 1991. С. 125-135; Мельник А.Г. Интерьер ростовского Успенского собора XVI-XVIII вв. // Сообщения Рос­товского музея. Ростов, 1993. Вып. 5. С. 56-79; Иоаннисян ОМ., Зыков ПЛ., Леонтьев А.Е., Торшин Е.Н. Архитектурно-археологические исследования памятников древнерусского зодчества в Росто­ве Великом // Сообщения Ростовского музея. Ростов, 1994. Вып. 6. С. 189-217.

26 См. примеч. 16.

27 Единственная расписанная бесстолпная церковь, которую мы можем припомнить (речь идет о XVI в.), это домовая шатровая церковь Троицы на Государевом дворе в Александровой слободе. В XIV в. бы­ла расписана небольшая столпообразная церковь Ивана Лествичника на Соборной площади в Кремле и бесстолпный придел кафедрального Успенского собора Поклонения вериг апостола Петра. Все три здания – уникального назначения... Трудности с росписью бесстолпных церквей, особенно шатро­вых, – неисчислимы. Препятствием служат как масштаб, так и конфигурация зданий. Не случайно для «зрительного спасения» интерьеров колоссальных шатровых церквей стала применяться так называ­емая «изодомная роспись», включающая в себя известную на западе «роспись под кирпич» (Покров­ский собор на Рву, церковь Никиты мученика в Елизарове). Для XVII-го столетия роспись приделов – обычное дело.

28 РГАДА. Ф. 237. Оп. 1. Ч. 2. Ед. хр. 27. 1701 г. Л. 299.

29 Архив б. Загорского государственного музея-заповедника. Опись 1735 г. Ед.хр. 46.

30 РГАДА. Ф. 1204. Оп. 1. Ед.хр. 804. 1779 г. «Дело о росписании внутри церкви Никона чудотворца стенъ иконным писмом».

31 ОР ГБЛ. Ф. 303. Ед.хр. 6000. Копийная книга Троице-Сергиева монастыря. Л. 135 об.-137 об.

32 Зубов В.П. Рукопись находится в архиве б. Загорского государственного музея-заповедника.

33 Устанавливается по почерку.

34 См. примеч. 16.

35 ОР ГИМ. Син. 645. Л. 437-^38-об. Записи Александра Булатникова с выписками о старых построй­ках. — л. 1-об., л. 2, л. 427-об., л. 428, 428-об.; записки Андреяна Ангелова – л. 49 об. – л. 433, затем — совершенно другим почерком – «Повесть о белом клобуке» с л. 434 по 437. Опубликовано: Быч­ков А.Ф. Указ, соч.; Горский А.В. Указ. соч.

36 Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. Указатель имен — с. 301-387.

37 Благословенная грамота Филарета Никитича от 21 августа 1621 г. См.: Мартынов А.А. Русская ста­рина. Изд. 1, М., 1850. С. 93-94.

38 Кавельмахер В.В. О времени постройки Пятницкой церкви на Подоле в г. Загорске. СА. 1982. № 2. С. 245-250.

39 Верхом некорректности современных исследователей может быть сочтена выпущенная в 1996 г. еще одна богато иллюстрированная посвященная памятникам архитектуры Троице-Сергиева монастыря монография Т.Н. Манушиной и В.И. Балдина, где вновь, не считаясь с новейшей литературой, повто­ряются неверные датировочные выводы, к которым В.И. Балдин (автор архитектурного раздела) пришел в начале своего творческого пути.

40 Денисов В.В. Мисаил – келейный старец патриарха Филарета и настоятель Углического Алексеевского монастыря // История и культура Ростовской земли. 1994. Ростов, 1995. С. 79-84. Как доказал ав­тор этой работы, в польском плену Мисаил с Филаретом не был, но во время ростовского пленения, несомненно, рядом с ним был. Приношу благодарность В.В. Денисову за возможность познакомить­ся с его работой еще в рукописи.

41 Там же. С. 184 (с. 70-об.).

42 ОР ГБЛ. Ф. 304. Троице-Сергиев монастырь, Большой Синодик, р-Ш, № 8666. Л. 286.

43 В начале 1670-х годов, троицкий каменных дел подмастерье Лука Степанов строил по указу патриар­ха в Торжке в Борисоглебском монастыре церковь Ефрема чудотворца, см.: РГАДА. Ф. 235. Оп. 1. Ед.хр. 69. Расходная 1669-1670 гг. Л. 327; Там же. Ед.хр. 70. Расходная 1670 г. Л. 77-об., 91; Там же. Ед.хр. 73. Расходная 1670-1671 гг. Л. 242-об. — в Торжок командировался троицкий каменных дел подъячий Ивана Степанов, л. 263-об. – троицкий каменных дел подмастерье Лука Степанов; тогда же и там же подвизался троицкий каменных дел подмастерье Изот Агеев, но он был «ожигальщик»; Там же. Ед.хр. 75. Л. 292 об. Л. 279-279 об. Лучка Степанов отмечен в переписной книге Троице-Сергие­ва монастыря 1701 г.

 

 

 

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

 

 

Все материалы библиотеки охраняются авторским правом и являются интеллектуальной собственностью их авторов.

Все материалы библиотеки получены из общедоступных источников либо непосредственно от их авторов.

Размещение материалов в библиотеке является их цитированием в целях обеспечения сохранности и доступности научной информации, а не перепечаткой либо воспроизведением в какой-либо иной форме.

Любое использование материалов библиотеки без ссылки на их авторов, источники и библиотеку запрещено.

Запрещено использование материалов библиотеки в коммерческих целях.

 

Учредитель и хранитель библиотеки «РусАрх»,

доктор архитектуры, профессор

Сергей Вольфгангович Заграевский