|
РусАрх |
Электронная научная библиотека по истории древнерусской архитектуры
|
Источник: Кавельмахер В.В. Церковь Преображения в Острове. М., 2009. Скомпоновано С.В.Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера 1997–2004 гг. под общим названием «Ложноготический шатровый храм рубежа ХVI–ХVII веков в Подмосковье. К вопросу о дате постройки, первоначальных объемах и стилистике церкви Преображения в Острове». Все права сохранены.
Материал предоставлен библиотеке «РусАрх» С.В.Заграевским. Все права сохранены.
Иллюстрации приведены в конце текста.
Размещение в библиотеке «РусАрх»:
В.В. Кавельмахер
Церковь Преображения в Острове
(ложноготический шатровый храм рубежа ХVI–ХVII веков в Подмосковье.
К вопросу о дате постройки, первоначальных объемах и стилистике
церкви Преображения в Острове)
АННОТАЦИЯ
Классик истории древнерусской архитектуры и реставрации В.В. Кавельмахер (1933–2004) в конце 1990-х годов завершил свои фундаментальные исследования вопросов первоначального вида, датировки, стилистики, типологии и атрибуции шедевра зодчества Древней Руси – шатрового белокаменного храма Преображения в подмосковном селе Остров. Ученый приступил к обобщению результатов исследований, но написать и подготовить к печати научный труд не успел. Предлагаемая читателям книга, посвященная самому широкому кругу вопросов архитектурной истории островского памятника и древнерусского зодчества XVI века, скомпонована из черновых рукописей автора, отредактирована и издана его сыном, профессором С.В. Заграевским.
В книге также приведены: обзор научной и реставрационной деятельности В.В. Кавельмахера; библиография В.В. Кавельмахера; статья С.В. Заграевского «О «ближних» и «дальних» главных царских подмосковных резиденциях XVI века», дополняющая некоторые аспекты исследования В.В. Кавельмахера; статья А.Ю. Виноградова о новейшей истории островского храма.
Книга является пожертвованием издателя на храм Преображения в Острове.
Научный редактор и издатель – С.В. Заграевский.
ОБ АВТОРЕ И КНИГЕ
Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер родился в Москве 22 января 1933 года. В 1937 году он был отправлен с матерью в ссылку на Воркуту, в 1951 году вернулся в Москву, в 1957 году окончил Московский архитектурный институт. В конце пятидесятых годов он работал белокаменщиком, а с начала шестидесятых – архитектором-реставратором. Практически весь дальнейший трудовой путь В.В. Кавельмахера был связан с трестом «Мособлстройреставрация», где он проработал до начала девяностых годов.
Деятельность В.В. Кавельмахера как реставратора с самого начала была неотделима от его деятельности в качестве историка архитектуры. В 1960–1980-х годах любая реставрация сопровождалась полномасштабными историко-архитектурными исследованиями, и практический каждый отчет о реставрации мог быть опубликован (и при возможности публиковался) в качестве научной статьи.
Рассматривать историю архитектуры во второй половине ХХ века вне контекста реставрации так же невозможно, как вне контекста археологии. Как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло»: большинство памятников архитектуры лежало в руинах и, соответственно, было открыто для любых исследований. Наверное, такого объема первичной архитектурно-археологической информации, как в это время, у российских ученых не будет уже никогда. В 1930-е годы памятники, как правило, сносились поспешно, без должного обследования. Но после войны наступил воистину «золотой век». Простор и для реставрационной практики, и для архитектурно-археологических исследований был беспрецедентным, и каждый практикующий реставратор, независимо от квалификации и организационных способностей, вел множество объектов, иногда исчислявшихся десятками.
Из объектов В.В. Кавельмахера наиболее известны те, которые дали импульс его историко-архитектурным исследованиям (церковь Введения на Подоле в Сергиевом Посаде, церковь Рождества Христова в селе Юркине Истринского района Московской области (далее М.О.), Старо-Никольский собор в Можайске). Кроме того, он был ведущим архитектором реставрации церквей Девяти мучеников Кизических и Троицы в Голенищеве (Москва), соборов в Волоколамске и Верее, церкви Николы Посадского (Коломна), церквей в Бронницах, Михайловской Слободе, Заворове и Синькове (Раменский район М.О.), Изварине (Ленинский район М.О.) и Черленкове (Шаховской район М.О.)1.
Часто В.В. Кавельмахеру «приписываются» и другие объекты, прежде всего те, по которым он опубликовал фундаментальные труды (церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове и Параскевы Пятницы на Подоле в Сергиевом Посаде, храмы Звенигорода, Троице-Сергиевой Лавры, Александровской Слободы и даже Московского Кремля), но на самом деле во всех этих случаях он был лишь консультантом «на общественных началах», причем зачастую «нежелательным» (как в Московском Кремле при главном архитекторе В.И. Федорове, как в Троице-Сергиевой Лавре при ведущем архитекторе В.И. Балдине).
Из практикующих реставраторов второй половины ХХ века, кроме В.В. Кавельмахера, наиболее известны П.Д. Барановский, Л.А. Давид, Г.В. Алферова, Б.Л. Альтшуллер, А.В. Столетов, Н.Н. Свешников и М.Б. Чернышев. С.С. Подъяпольский, в 1960-е годы много работавший как реставратор-практик, позднее свел практическую работу к минимуму и сосредоточился на преподавательской и научной работе.
П.Д. Барановский, Л.А. Давид, Г.В. Алферова, А.В. Столетов, Н.Н. Свешников и М.Б. Чернышев так и не стали профессиональными историками архитектуры, хотя и занимались такими исследованиями в рамках своей реставрационной деятельности. Их реконструкции и собственные датировки (П.Д. Барановский – церковь Параскевы Пятницы в Чернигове, Л.А. Давид – церкви Трифона в Напрудном и Зачатия Анны в Китай-городе, Г.В. Алферова – церковь Воскресения в Кадашах, А.В. Столетов – Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, Н.Н. Свешников – Успенский собор в Клину, М.Б. Чернышев – Новый Иерусалим) эпизодичны. Б.Л. Альтшуллер также вряд ли обладал необходимой для профессионального историка архитектуры широтой проблемного охвата. Мы ни в коем случае не будем умалять важность его главного открытия, сделанного совместно с М.Х. Алешковским, – группы храмов с «пристенными опорами», но это открытие является прежде всего архитектурно-археологическим, а сделанные исследователями на его основе историко-архитектурные выводы более чем спорны2.
В связи с этим мы вправе отметить исключительную значимость деятельности В.В. Кавельмахера: он оказался практически единственным классиком реставрации, ставшим классиком истории древнерусской архитектуры. Возможно, с рядом оговорок то же самое можно сказать о С.С. Подъяпольском. Среди археологов ХХ века таких имен мы можем назвать гораздо больше: это и К.К. Романов, и М.К. Каргер, и Н.Н. Воронин, и П.А. Рапоппорт.
В принципе, в таком «неравенстве» нет ничего удивительного. Обычно, говоря о первичной архитектурно-археологический информации, подразумевают и данные археологии (условно говоря, того, что «под землей»), и данные, полученные в результате обследования сохранившихся частей здания (условно говоря, того, что «над землей», хотя сюда относится исследование погребов и подклетов). Но, как это ни парадоксально, до сих пор даже не существует особого названия для науки, изучающей сохранившиеся части «того, что над землей»: архитектурная археология – весь комплекс изучения памятников (и «над», и «под землей»), реставрация – термин, означающий прежде всего «физическое» восстановление памятника. А эта «безымянная» наука включает и «чтение кладки», и анализ строительной техники, и производство зондажей, и множество других методик, причем реставрация за этими исследованиями может последовать, а может и не последовать.
Предложим для этой науки название «археология архитектуры» и определимся: архитектурная археология (весь комплекс исследований памятника) подразделяется на собственно археологию (исследование несохранившихся или засыпанных частей памятника) и «археологию архитектуры» (исследование сохранившихся частей памятника).
Существует определенный соблазн считать основоположником «археологии архитектуры» П.Д. Барановского (разработавшего в начале ХХ века метод чтения кирпича «по хвостам»), но вряд ли это справедливо: практически полным комплексом реставрационно-исследовательских приемов владел еще в середине XIX века Ф.Ф. Рихтер. Зондажи и прочие исследования кладки и строительной техники на высоком профессиональном уровне проводили и П.П. Покрышкин, и Д.П. Сухов, и Н.Н. Соболев, и Н.Д. Виноградов, и П.Н. Максимов, и Л.А. Давид, и Б.Л. Альтшуллер, и Н.В. Холостенко, и Н.Н. Свешников, и М.Б. Чернышев, и многие другие исследователи.
Но именно В.В. Кавельмахеру принадлежит заслуга превращения всех этих методик в единую систему, позволяющую (в сочетании с историческими и археологическими данными) датировать и реконструировать храмы, а также проводить системный анализ архитектурных форм и стилей с выходом на исследование общих закономерностей развития древнерусского зодчества.
Обзор работ В.В. Кавельмахера мы начнем с церкви Параскевы Пятницы на Подоле в Сергиевом Посаде [3, 4] (здесь и далее в квадратных скобках мы будем давать ссылки на соответствующие пункты приведенной в настоящей книге библиографии В.В. Кавельмахера). Это была первая общедоступная публикация исследователя (до этого он имел возможность публиковаться только в «творческих отчетах» треста «Мособлстройреставрация», выходивших с грифом «для служебного пользования», и делать эпизодические научные доклады3).
Будучи в 1970-х годах ведущим архитектором соседней церкви – Введения на Подоле, В.В. Кавельмахер параллельно обследовал Пятницкий храм и показал неправомерность датировки его существующего здания 1547 годом, обосновав в качестве даты вторую половину XVII века. Сейчас может даже показаться странным, что кто-то мог датировать существующий Пятницкий храм серединой XVI века, но именно такой позиции придерживался ведущий архитектор Лавры В.И. Балдин, и этот вопрос стал темой бурных дискуссий. И по сей день Пятницкая церковь на Подоле – одна из наиболее известных работ В.В. Кавельмахера.
Важно отметить, что именно в этой работе исследователь впервые применил всесторонний анализ особенностей строительной техники как одно из оснований для датировки. Большой интерес представляет и приведенный в работе обзор формирования композиции монастырских церквей и трапезных в XVI–XVII веках.
Менее известны (но не менее значимы для истории архитектуры) исследования В.В. Кавельмахера в 1970-х годах на его «собственном» объекте – Введенской церкви на Подоле (1547 год, перестроена в 1621 году) [5]. Был обнаружен обломок оконного наличника в форме розетки, схожей с окнами церкви Рождества Богородицы в Московском Кремле (1393 год) и Успенского собора «на Городке» в Звенигороде (рубеж XIV и XV веков). В связи с этим исследователь показал, что Введенская церковь – «реплика» Духовской (1476 год). На базе этих исследований В.В. Кавельмахером была разработана реконструкция первоначального вида Духовской церкви4.
Кроме работ по Пятницкой и Введенский церквям, В.В. Кавельмахер исследовал и храмы самой Троице-Сергиевой Лавры. В начале 1970-х годов В.В. Кавельмахер (совместно с Е.Е. Гущиной) предложил реконструкцию первоначального вида монастырской трапезной палаты (1686–1692 годы) [2]. Исследователь также детально проработал черты сходства Успенских соборов в Лавре (1559–1585) и Московском Кремле (1475–1479 годы) [1]. В будущем эти исследования были использованы В.В. Кавельмахером при реконструкции первоначального вида Успенского собора Фиораванти, о чем речь пойдет ниже.
Написанная в середине 1980-х годов (и опубликованная значительно позже – в конце девяностых [6]) работа по датировке троице-сергиевской Никоновской церкви (часто называемой Никоновским приделом Троицкого собора) 1623 годом достаточно спорна. Здесь В.В. Кавельмахеру не удалось использовать свой главный «козырь» – умение безошибочно «читать кладку»: он не был допущен на объект и был вынужден ограничиться анализом стилистических особенностей храма. И если датировка верха Никоновской церкви XVII веком абсолютно справедлива, то относительно белокаменного четверика, декор которого схож с декором Введенской и Духовской церквей, существуют серьезные сомнения в поздней датировке5. Но мы ни в коем случае не будем умалять значимость этой работы В.В. Кавельмахера: в ней проведено фундаментальное исследование деятельности троицких мастеров первой половины XVII века, в том числе известного «подмастерья Елисея».
К сожалению, практически неизвестным научной общественности осталось открытие В.В. Кавельмахером древней Никольской церкви в селе Черленкове Шаховского района М.О. [12, 13]. Работая в 1970-х годах с актами Иосифо-Волоколамского монастыря, исследователь нашел упоминание об этом храме, выехал «на место» и выяснил, что большая четырехстолпная церковь XVI века, частично перестроенная в XIX веке, дошла до наших дней в относительно высокой степени сохранности, но не была включена ни в один справочник по памятникам архитектуры. В.В. Кавельмахер провел натурное исследование черленковского храма и его консервацию, на основании актовых записей датировал его между 1543 и 1562 годами, а также показал, что это был собор небольшого монастыря, «приписанного» к Иосифо-Волоколамскому.
В самом Иосифо-Волоколамском монастыре В.В. Кавельмахер в семидесятых–восьмидесятых годах всесторонне исследовал строительную историю колокольни (церковь Одигитрии, 1495 год; перестраивалась в 1671–1672 и 1692–1694 годах, разрушена в 1941 году) [19]. Также заслуживает внимания его работа, посвященная одной из иосифо-волоколамских памятных плит [19, 20]. Эта плита послужила «информационным поводом» для исследования истории рода Полевых, тесно связанных с монастырем.
Пожалуй, можно сказать, что известность в широких кругах научной общественности В.В. Кавельмахеру принесли проведенные им в 1977 году совместно с М.Б. Чернышевым раскопки Борисоглебского собора в Старице (1558–1561 годы, разобран в начале XIX века). Несмотря на «локальность» основного вывода исследователей – доказательства происхождения знаменитых керамических панно на Успенском соборе в Дмитрове (начало XVI века) из разрушенного в XIX веке старицкого Борисоглебского собора – эти исследования получили значительный резонанс, и на эту тему В.В. Кавельмахером и М.Б. Чернышевым в 1980-х годах было сделано несколько научных докладов [8], а в 2008 году этот научный труд дождался и полномасштабной публикации [9].
Еще одна известная работа В.В. Кавельмахера (1980-е годы) – датировка церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове [26, 27]. Исследователь подверг критике существовавшие в литературе аргументации датировок храма как 1529 годом, так и второй половиной XVI века, и на основании записи в клировой летописи предположил существование на месте дьяковской церкви более раннего моленного храма 1529 года (Зачатия Иоанна Предтечи с приделами). Полагая, что обетная церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи с приделами апостола Фомы и Петра митрополита на Старом Ваганькове сгорела в пожар 1547 года, он обосновал высокую вероятность переноса ее престолов, не встречающихся более на Ваганькове, в Дьяково. Соответственно, В.В. Кавельмахер датировал дьяковскую церковь рубежом 1540-х и 1550-х годов.
Необходимо отметить, что в конце 1990-х годов В.В. Кавельмахер стал придерживаться несколько более поздней датировки дьяковской церкви, считая ее полной современницей собора Покрова на Рву (1555–1561 годы)6. Но, конечно, вопросы архитектурно-стилистического позиционирования уникальной церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи требуют дальнейших исследований7.
В конце 1970-х–начале 1980-х годов В.В. Кавельмахер совместно с А.А. Молчановым провел масштабные раскопки Старо-Никольского (ныне Петропавловского) собора в Можайске (XIV век, полностью перестроен в XIX веке) и Воскресенского собора в Волоколамске (конец XV века) [10], а совместно с С.П. Орловским – Успенского собора в Коломне (около 1380 года, полностью перестроен в 1672–1682 годах) [11]. Отметим, что эти (как и все остальные) археологические исследования В.В. Кавельмахер и его коллеги проводили «на общественных началах» и лично, без привлечения какой-либо «рабочей силы».
В Волоколамске и Можайске исследования позволили существенно уточнить первоначальный облик храмов. В Коломне было сделано открытие, чрезвычайно важное для истории древнерусской архитектуры: были обнаружены резные белокаменные блоки, принадлежавшие зданию, более раннему, чем Успенский собор Дмитрия Донского. Кроме этого, исследователи доказали, что дополнительным перестройкам (в XVI веке, как полагали Б.Л. Альтшуллер и М.Х. Алешковский8) Успенский собор не подвергался. Археологические исследования В.В. Кавельмахера и С.П. Орловского также показали, что реконструкция плана и, соответственно, первоначального вида Успенского собора Н.Н.Воронина9 более адекватна, чем Б.Л. Альтшуллера и М.Х. Алешковского. К сожалению, эти выводы остались неопубликованными10.
Еще одна значительная работа В.В. Кавельмахера – церковь Рождества Христова в Юркине (начало XVI века) [28, 29]. Проводя в 1970-е годы консервацию храма, он его всесторонне исследовал. В то время «классическая» датировка памятника – до 1504 года – ставилась под сомнение Л.А. Давидом, предполагавшим принадлежность храма творчеству Алевиза Нового, приехавшего в Москву в 1504 году11. Но В.В. Кавельмахер, исследовав историю рода храмоздателей Голохвастовых, показал, что наиболее адекватной датировкой является «классическая», и подтвердил принадлежность храма «доалевизовской» традиции.
В последние годы, в связи с исследованиями В.В. Кавельмахером связей древнерусского и западноевропейского зодчества, в научных кругах сложился стереотип восприятия ученого как «оксиденталиста». Но работа, посвященная церкви в Юркине, опровергает этот стереотип: В.В. Кавельмахер полагал, что крещатый свод имеет среднеазиатские корни (впрочем, вопрос генезиса этого феномена древнерусского зодчества остается открытым12).
К сожалению, до сих пор неопубликованными и исключенными из научного оборота остались открытые раскопками В.В. Кавельмахера в 1980-е годы под позднейшими постройками остатки двух белокаменных церквей XVI века – в селах Синькове (Раменский район М.О.) и Сипягине (Подольский район М.О.)13.
В начале 1980-х годов В.В. Кавельмахер приступил к фундаментальным исследованиям древнерусских колоколов и колоколен [14–16, 18]. Пожалуй, основным его открытием в этой области был «очапный» древнерусский звон (путем раскачивания колоколов). Кроме того, в этих работах была развернута цельная картина русского колокольного звона и проведен обзор архитектуры древнерусских колоколен (особое внимание уделялось Ивану Великому, который, как и другие кремлевские храмы, В.В. Кавельмахер исследовал при дружеской помощи сотрудников Музеев Кремля, вопреки противодействию главного архитектора Кремля В.И. Федорова). Были также исследованы большие благовестники Москвы, прослежены их исторические судьбы, определены их ктиторы.
В конце 1980-х годов В.В. Кавельмахер совместно с Т.Д. Пановой сделал еще одно исключительно значимое открытие в этой области: исследователям удалось найти в архивах информацию о том, что в 1913 году при земляных работах на Соборной площади Московского Кремля были раскрыты, поверхностно обследованы и сфотографированы остатки белокаменного здания октагональной формы [17]. В.В. Кавельмахер показал, что эти остатки принадлежали первой колокольне Иоанна Лествичника, построенной в 1329 году. В этой работе исследователь также уделил пристальное внимание гипотезе о мемориально-погребальном характере церквей «под колоколы».
Приблизительно тогда же – в конце 1980-х годов – В.В. Кавельмахеру удалось (к сожалению, вновь «полулегально») обследовать чердаки Успенского собора Фиораванти. Выяснилось, что в XVII веке своды памятника были полностью переложены. Это позволило В.В. Кавельмахеру, опираясь на собственные исследования Успенского собора Троице-Сергиевой Лавры, построенного по образцу храма Фиораванти, разработать реконструкцию первоначального вида московского кафедрального собора [23]. Параллельно был проведен обзор истории реставрации памятника.
На рубеже 1980-х и 1990-х годов В.В. Кавельмахер работал над датировкой собора Смоленской Одигитрии Новодевичьего монастыря [39]. В его работе, посвященной этому вопросу, проведено глубокое исследование истории монастыря, его архитектуры, ктиторов, посвящений церквей и приделов. Особое внимание уделено строительной истории собора Одигитрии, обоснована его датировка рубежом 1560–1570-х годов.
Во второй половине восьмидесятых В.В. Кавельмахер приступил к исследованиям в Александровской Слободе и вел их до конца жизни. Раскопки и зондажи ученого выявили принципиальный факт: Покровский (ныне Троицкий) собор, шатровая Троицкая (ныне Покровская) церковь, Успенская церковь и столпообразная церковь Алексея митрополита (ныне Распятская колокольня) были возведены в одном строительном периоде [30–39]. Это позволило В.В. Кавельмахеру датировать все эти храмы началом–серединой 1510-х годов – временем возведения в Слободе дворца Василия III.
Соответственно, В.В. Кавельмахером был произведен подлинный переворот в истории древнерусского шатрового зодчества, так как ранее первым шатровым храмом считалась церковь Вознесения в Коломенском, а исследователь показал, что шатровая Троицкая церковь в Слободе была возведена существенно раньше.
Научные труды В.В. Кавельмахера, посвященные «Звенигородскому чину» [7] и Георгиевскому собору в Юрьеве-Польском [39], достаточно известны благодаря публикациям конца 1990-х годов в сборнике «Древнерусское искусство».
Исследование происхождения «Звенигородского чина» (трех икон Деисусного чина, найденных в Звенигороде в 1918 году и приписываемых Андрею Рублеву) вновь привело В.В. Кавельмахера в Троице-Сергиев. Исследователю удалось доказать, что «Звенигородский чин» происходил из деревянной церкви Троицы 1411 года, которая в 1476 году была перестроена и сегодня известна нам под названием Духовской. Параллельно в работе было проведено исследование первоначальных алтарных преград звенигородских соборов и Троицкого собора Троице-Сергиевой Лавры. В.В. Кавельмахер подтвердил в отношении икон «Звенигородского чина» авторство Андрея Рублева.
Работа, посвященная Георгиевскому собору в Юрьеве-Польском (1230–1234 годы), – единственное исследование В.В. Кавельмахером вопросов архитектуры домонгольского времени. Известно сообщение тверского летописца о том, что удельный князь Святослав Всеволодович «сам бе мастер». Н.Н.Воронин оспаривал правильность этого сообщения, ссылаясь на то, что составитель тверского свода мог побывать в Юрьеве, где ему на глаза должна была попасться современная собору надпись на стене храма, сообщающая о поставлении Святославом некого «креста», и из этого летописец сделал неверные выводы14. В.В. Кавельмахер, доказав, что надпись о деянии Святослава в древности находилась на Троицком приделе, параллельно доказал и то, что летописец не мог так грубо ошибиться и располагал иными данными об авторстве Святослава в отношении Георгиевского собора. Важны и общие замечания В.В. Кавельмахера по поводу истории реконструкций Георгиевского собора.
На рубеже тысячелетий В.В. Кавельмахер исследовал Архангельский [24] и Благовещенский [22, 25] соборы Московского Кремля. Великокняжеской усыпальнице (1505–1508 годы) было посвящено исследование истории храмовых приделов, базирующееся на глубокой проработке вопросов строительной истории собора, документов и общей традиции посвящений престолов. Совместно с А.А. Сухановой исследователь провел зондажи в дошедшем до наших дней подклете Благовещенского собора (XIV век), что позволило сделать адекватную реконструкцию первоначального плана храма.
С конца 1990-х годов В.В. Кавельмахер жил и работал в Германии, обобщая и систематизируя итоги своих исследований, уделяя при этом особое внимание вопросам связей древнерусской и западноевропейской архитектуры. К сожалению, в большей части эти исследования остались незавершенными и не были опубликованы при жизни ученого15 (В.В. Кавельмахер скоропостижно скончался в Мюнхене 29 мая 2004 года).
Одной из таких незавершенных работ и стало предлагаемое сейчас читателям фундаментальное исследование вопросов первоначального вида, датировки, стилистики, типологии и атрибуции шедевра зодчества Древней Руси – шатрового белокаменного храма Преображения в подмосковном селе Остров. В.В. Кавельмахер вел на памятнике исследовательские работы в течение многих десятилетий, в конце 1990-х годов приступил к обобщению их результатов, но написать и подготовить к печати научный труд он не успел.
Это уже не первая публикация В.В. Кавельмахера, скомпонованная его сыном, научным редактором и издателем этой книги, из черновых рукописей, оставшихся в архиве ученого16, но работа над этой книгой не имела прецедентов ни по объему, ни по сложности. Рукописи фактически представляли собой разрозненные черновики, и можно было считать большой удачей, если логические построения автора прослеживались хотя бы на протяжении одного–двух абзацев. Соответственно, об этой книге можно сказать так: это мысли и формулировки В.В. Кавельмахера, систематизированные, отредактированные и изданные С.В. Заграевским17. Основной задачей в этой ситуации оказалось не только восстановление авторских умозаключений, но и воспроизведение неповторимого стиля научных работ В.В. Кавельмахера. Насколько это удалось – судить читателям18.
С.В. Заграевский
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Научный редактор этой книги выражает благодарность М.Б. Чернышеву за помощь в подготовке информации о реставрационных объектах В.В. Кавельмахера.
2. Подробнее см.: Заграевский С.В. Зодчество Северо-Восточной Руси конца XIII–начала XIV века. М., 2003.
3. По свидетельству С.С. Подъяпольского, в 1975 году В.В. Кавельмахер прочитал на заседании секции изучения и содействия охране памятников Московской организации Союза архитекторов СССР доклад «О времени построения так называемой звонницы Петрока Малого (из истории кремлевских колоколен)», убедительно показав, что взорванная в 1812 году звонница не датировалась первой половиной XVI века и не была построена Петроком Малым (как считалось ранее), а была полностью перестроена во второй половине XVII века (Подъяпольский С.С. Архитектор Петрок Малой. В кн.: Памятники русской архитектуры и монументального искусства. Стиль, атрибуции, датировки. М., 1983. С. 39).
4. Реконструкция В.В. Кавельмахера первоначального вида Духовской церкви приведена в кн.: Кавельмахер В.В. Способы колокольного звона и древнерусские колокольни. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1985. С. 55.
5. Подробнее см. Заграевский С.В. К вопросу о
датировке церкви преподобного Никона (Никоновского придела Троице-Сергиевой
Лавры). В кн.: Памятники культуры. Новые открытия.
6. Кавельмахер В.В. О позднеготических истоках и мастерах Покровского собора на Рву, Борисоглебского собора в Старице и церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Статья была скомпонована С.В. Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера и вошла в качестве приложения в кн.: Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Древний Борисоглебский собор в Старице. М., 2008. С. 99–111.
7. В частности, см.:
Баталов А.Л. О датировке церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. В
кн.: Русская художественная культура XV–XVII веков. Государственный
историко-культурный музей-заповедник «Московский Кремль». Материалы и
исследования. Вып.
8. Альтшуллер Б.Л. Памятники зодчества Московской Руси второй половины XIV–начала XV веков (новые исследования). Дис. … кандидата архитектуры. М., 1978. С. 33.
9. Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков. М., 1961–1962. Т. 2, с. 202.
10. Итоги этих исследований не опубликованы и известны научному редактору этой книги из личных бесед с В.В. Кавельмахером.
11. Давид Л.А. Церковь Рождества в с. Юркино. В кн.: Реставрация и исследования памятников культуры. М., 1982. Вып. 2.
12. Вопросам происхождения крещатого свода было посвящено специальное исследование научного редактора этой книги: Заграевский С.В. Архитектурная история церкви Трифона в Напрудном и происхождение крещатого свода. М., 2008.
13. Итоги этих исследований известны научному редактору этой книги по материалам архива В.В. Кавельмахера. Планируется их публикация.
14. Воронин Н.Н. Указ. соч., с. 122.
15. Кавельмахер В.В. О позднеготических истоках и мастерах Покровского собора на Рву, Борисоглебского собора в Старице и церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Статья была скомпонована С.В. Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера и вошла в качестве приложения в кн.: Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Древний Борисоглебский собор в Старице. М., 2008. С. 99–111; Кавельмахер В.В. Покровский собор Александровой Слободы и его место в истории русской архитектуры XVI в. Статья была скомпонована С.В. Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера и вошла в сборник: Кавельмахер В.В. Древности Александровой Слободы. М., 2008. С. 121–173.
17. В.В. Кавельмахер озаглавил некоторые черновики своего предполагаемого научного труда как «Ложноготический шатровый храм рубежа ХVI–ХVII веков в Подмосковье. К вопросу о дате постройки, первоначальных объемах и стилистике церкви Преображения в селе Остров», но научный редактор счел возможным сделать название более общим, так как круг вопросов, которые в итоге вошли в книгу о Преображенской церкви, гораздо более широк.
18. С оригиналами рукописей можно ознакомиться в музее-заповеднике «Александровская Слобода», куда С.В. Заграевский сдал на хранение научный архив В.В. Кавельмахера.
БИБЛИОГРАФИЯ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА
Сергиев Посад, Звенигород:
1. Кавельмахер В.В. Успенский собор Троице-Сергиевой лавры как аналог московского Успенского собора. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1974. С. 47–54.
2. Гущина Е.Е., Кавельмахер В.В.. О первоначальном облике трапезной палаты Троице-Сергиева монастыря. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1979. С. 26–28.
3. Кавельмахер В.В. О времени построения Пятницкой церкви на Подоле в г. Загорске. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1979. С. 35–38.
4. Кавельмахер В.В. О времени построения Пятницкой
церкви на Подоле в г. Загорске. В кн.: Советская археология. №
5. Кавельмахер В.В. Об окнах-розетках церкви Введения
на Подоле в Загорске. В кн.: Реставрация и исследования памятников культуры.
Вып.
6. Кавельмахер В.В. Никоновская церковь Троице-Сергиева монастыря: автор и дата постройки. В кн.: Культура средневековой Москвы. XVII в. М., 1999. С. 40–95.
7. Кавельмахер В.В. Заметки о происхождении «Звенигородского чина». В кн.: Древнерусское искусство. Сергий Радонежский и художественная культура Москвы XIV–XV вв. СПб, 1998. С. 196–216.
Борисоглебский собор в Старице:
8. Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Керамический декор древнего Борисоглебского собора в Старице. В кн.: Научные чтения 1980–1981 гг. Государственного исторического музея. М., 1981. С. 66.
9. Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Древний Борисоглебский собор в Старице. М., 2008.
Коломна, Можайск, Волоколамск:
10. Кавельмахер В.В., Молчанов А.А. Новые исследования памятников раннемосковского зодчества в Волоколамске, Можайске и Коломне. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1984. С. 73–79.
11. Кавельмахер В.В., Орловский С.П. Два архитектурных фрагмента из Успенского собора в Коломенском Кремле (к вопросу о начале каменного строительства в Коломне). В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1984. С. 80–87.
Черленково:
12. Кавельмахер В.В. Никольская церковь в селе Черленкове (неизвестная постройка «осифовских старцев» середины XVI в.). В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1984. С. 68–72.
13. Кавельмахер В.В. Неизвестная постройка осифовских
старцев середины XVI в. – Никольская церковь в
селе Черленкове. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия.
Колокола, колокольни:
14. Кавельмахер В.В. Некоторые вопросы изучения древнейших русских колоколен. В кн.: Вопросы теории и практики архитектуры и градостроительства. Межвузовский сборник. М., 1981. С. 154.
15. Кавельмахер В.В. Способы колокольного звона и древнерусские колокольни. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1985. С. 39–78.
16. Кавельмахер В.В. Большие благовестники Москвы XVI–первой половины XVII века. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1993. С. 75–118.
17. Кавельмахер В.В., Панова Т.Д. Остатки белокаменного храма XIV в. на Соборной площади Московского Кремля. В кн.: Культура средневековой Москвы XIV–XVII вв. М., 1995. С. 66–83.
18. Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Николай Иванович
Оберакер – выдающийся немецкий литейщик, артиллерист и архитектор на
русской службе в 1510-е–1530-е годы (к вопросу об авторе «трех стрельниц»
Московского Кремля). В кн.: Кремли России. Материалы и исследования. Вып.
Иосифо-Волоколамский монастырь:
19. Кавельмахер В.В. К строительной истории колокольни
Иосифо-Волоколамского монастыря. В кн.: Архитектурный ансамбль
Иосифо-Волоколамского монастыря. Проблемы изучения, реставрации и музеефикации.
Материалы научно-практической конференции
20. Кавельмахер В.В. Фрагмент памятной плиты первой
половины XVII в. из Иосифо-Волоколамского
монастыря. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия.
21. Кавельмахер В.В. Фрагмент памятной плиты первой
половины XVII века из Иосифо-Волоколамского
монастыря. В кн.: Архитектурный ансамбль Иосифо-Волоколамского монастыря.
Проблемы изучения, реставрации и музеефикации. Материалы научно-практической
конференции
Московский Кремль:
22. Кавельмахер В.В. Некоторые вопросы изучения архитектуры Благовещенского собора. В кн.: Уникальному памятнику русской культуры, Благовещенскому собору Московского Кремля 500 лет. Тезисы научной конференции. М., 1989. С. 30–33.
23. Кавельмахер В.В. К вопросу о первоначальном облике
Успенского собора Московского Кремля. В кн.: Архитектурное наследство. Вып.
24. Кавельмахер В.В. О приделах Архангельского собора. В кн.: Архангельский собор Московского Кремля. М., 2002. С. 123–160.
25. Суханова А.А. (статья написана под руководством
В.В. Кавельмахера). Подклет Благовещенского собора Московского Кремля по
данным архитектурных и археологических исследований ХХ века. В кн.:
Художественные памятники Московского Кремля. Материалы и исследования. Вып.
Дьяково:
26. Кавельмахер В.В. К истории постройки именинной церкви Ивана Грозного в селе Дьякове. М., 1990.
27. Кавельмахер В.В. К истории постройки церкви Иоанна
Предтечи в селе Дьякове. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник
Юркино:
28. Кавельмахер В.В. Церковь Рождества Христова в с. Юркино. В кн.: Информационный курьер МОСА (октябрь–декабрь). М., 1990. С. 19–21.
29. Кавельмахер В.В. К вопросу о времени и
обстоятельствах постройки церкви Рождества Христова в Юркине. В кн.: Памятники
культуры. Новые открытия. Ежегодник
Александровская Слобода:
30. Кавельмахер В.В. Памятники архитектуры древней Александровской Слободы. В кн.: Информационный курьер МОСА (октябрь–декабрь). М., 1990. С. 19–21.
31. Кавельмахер В.В. Новые исследования Распятской колокольни Успенского монастыря в Александрове. В кн.: Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. М., 1991. С. 110–124.
32. Кавельмахер В.В. Церковь Троицы на Государевом дворе древней Александровской Слободы. В кн.: Александровская Слобода. Материалы научно-практической конференции. Владимир, 1995. С. 30–40.
33. Кавельмахер В.В. Памятники архитектуры древней Александровой Слободы. Сборник статей. Владимир, 1995.
34. Кавельмахер В.В. Памятники архитектуры древней
Александровой Слободы. В кн.: Проблемы изучения древнерусского зодчества (по
материалам архитектурно-археологических чтений, посвященных памяти
П.А.Раппопорта, 15–19 января
35. Кавельмахер В.В. Бронзовые двери византийской работы из новгородского Софийского собора. Еще раз о происхождении Тверских врат. В кн.: Зубовские чтения. Вып. 1. Владимир, 2002. С. 58–77.
36. Кавельмахер В.В. Государев двор в Александровой Слободе. Опыт реконструкции. В кн.: Якоб Ульфельдт. Путешествие в Россию. М., 2002. С. 457–487.
37. Кавельмахер В.В. К истории Васильевских дверей Софии Новгородской. В кн.: Зубовские чтения. Вып. 2. Струнино, 2004. С. 139–152.
38. Кавельмахер В.В. Древности Александровой Слободы. Сборник научных трудов. М., 2008.
Георгиевский собор в Юрьеве-Польском:
39. Кавельмахер В.В. Краеугольный камень из лапидария Георгиевского собора в Юрьеве-Польском (к вопросу о так называемом Святославовом кресте). В кн.: Древнерусское искусство. Русь. Византия. Балканы. XIII век. СПб, 1997. С. 185–198.
Новодевичий монастырь:
40. Кавельмахер В.В. Когда мог быть построен собор
Смоленской Одигитрии Новодевичьего монастыря? В кн.: Новодевичий монастырь в
русской культуре. Материалы научной конференции
Китай-город:
41. Кавельмахер В.В. Воскресенские ворота Китай-города по данным археологических раскопок 1988–1994 гг. В кн.: Культура средневековой Москвы. XVII век. М., 1999. С. 167–180.
Остров:
42. Кавельмахер В.В. Церковь Преображения в Острове. М., 2009.
Электронные версии большинства научных трудов В.В. Кавельмахера находятся на Интернет-сайте www.kawelmacher.ru.
Научный редактор этой книги выражает благодарность М.Б. Чернышеву за помощь в подготовке библиографии В.В. Кавельмахера.
Посвящается светлой памяти
Николая Николаевича Свешникова
ВСТУПЛЕНИЕ
Науке как сообществу, как цеху, как корпорации, как обладающему единым разумом коллективу единомышленников, как существу одушевленному, однажды посылается испытание. Такое испытание было послано историкам русской архитектуры в виде церкви Преображения в дворцовом подмосковном селе Остров, в двадцати верстах от Москвы, в начале древнего коломенского пути. Это испытание оказалось выше отпущенных науке возможностей: она его не выдержала. Все выработанные историей русской архитектуры за последние сто лет понятия и приемы рассуждений в случае с Преображенской церковью теряют свою силу: в отличие от большинства памятников древнерусского зодчества, она выходит за пределы цехового мастерства, выстроена вне традиции, вне навыков и школы. По идее, любой памятник должен рассматриваться в хронологических рамках некого архитектурного стиля, некой манеры, в неком ряду. Но у церкви Преображения в Острове нет ряда. Когда бы она ни была построена, – она совершенно уникальна.
Есть два пути познания архитектурных явлений. Первый состоит в том, что вначале памятник датируется, потом, уже на этой основе, складывается его понимание. В подавляющем большинстве случаев так и происходило со всеми русскими архитектурными шедеврами. Дата, полученная из источника, организует весь познавательный процесс, который может длиться и годы, и десятилетия. Когда ученые знают дату, разброс мнений не катастрофичен, и все сводится, в конечном счете, к одному знаменателю. С церковью Преображения, как и еще с несколькими выдающимися памятниками русского средневекового зодчества, этого не произошло: постройка колоссального белокаменного шатрового храма в дворцовом селе Остров в источниках не отразилась. В этом случае возможен только другой путь, несравненно более трудный: выводить дату из понимания памятника.
Историческая судьба храмов монументального дворцового государева строительства неодинакова. Одни были признаны и ассимилированы народом (как Покров на Рву), другие – не замечены, третьи – забыты. С времен рождения истории архитектуры как науки (уже в условиях частичной гибели памятников: Борисоглебские храмы в Старице и Борисове были разрушены примерно в одно и то же время) столь же неодинаково складывается и научное понимание этих храмов. Вполне удалось смоделировать обстоятельства происхождения только церкви Вознесения в Коломенском. История Покровского собора на Рву настолько не раскрыта, что его можно без преувеличения назвать самым значительным архитектурным мифом русской культуры. А островская Преображенская церковь в истории архитектуры и поныне остается «непристроенной». Ее зодчий как бы нарочно смешал карты, лишил историков опоры, все запутал, но при этом заставляет высказываться. Исследователи обречены датировать памятник по типу и стилю, но и тут «коварный» архитектор учинил путаницу, имитировав в Подмосковье псковские формы, причем, как нарочно, не целиком весь храм, а только приделы. Многочисленные утраты усугубляют дело. В этом смысле сравнение с церковью Преображения может выдержать только храм Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове.
История изучения церкви Преображения в Острове, с одной стороны, интересна и поучительна, с другой – постыдна и прискорбна. Ее можно назвать историей грандиозного публичного самообмана ученой публики, компрометирующего нашу науку об архитектуре. Нет смысла собирать все имевшие место высказывания о памятнике: они характеризуют не столько таинственную постройку, сколько самих авторов. По идее, оценочным высказываниям должно предшествовать формальное описание, выполненное с натуры, хорошо изданное, снабженное качественными чертежами. Таких описаний и чертежей у нас, однако, нет, при том, что церковь Преображения – одно из немногих древнерусских зданий, дождавшихся исследования с лесов, реставрации и даже археологических раскопок, чего удостаивались лишь самые выдающиеся памятники русского зодчества. Чтобы верно продатировать незаурядный памятник и понять его природу, надо его досконально знать. Между тем, памятник до сих пор изучается почти исключительно по фотографиям и предвоенным чертежам 1940 года. Последние выполнялись студенческой бригадой, когда памятник еще был «зашит» и стоял в штукатурке, не были доведены до конца и «дорисовывались» по обмерам, да еще почему-то были снабжены при вычерчивании реконструкторскими домыслами. В дальнейшем эти чертежи были еще и многократно переработаны и огрублены в печатных изданиях.
Если бы исследователи на самом деле знали памятник, если бы выполнялись элементарные нормы фактографии, если бы в стране был лучше организован реставрационный процесс, если бы отпускались достаточные средства и выполнялись все методические требования, если бы регулярно сдавались археологические отчеты, если бы проводилась тотальная фотофиксация, – не было бы примитивных упущений, не было бы всей прискорбной истории с изучением Преображенской церкви. То, что утверждалось об этом храме с кафедр и страниц научных трудов в течение полувека, – уже не ошибка, не простительное заблуждение ученых, а свидетельство отсутствия у «кабинетных» историков архитектуры натурно-исследовательской школы, обмерной и археологической практики, навыков в областях специальных раскрытий, лабораторных анализов, археологического исследования территории памятников, глубоких зондажей и т.п.
Автор этого исследования видел островский памятник и раскопанным, и частично раскрытым, делал необходимые записи, а иногда, на свой страх и риск, и собственные минимальные раскрытия кладки от штукатурки (как-никак, реставраторы «ковыряли» храм сорок лет, он стоял, открытый всем ветрам, и в перерывах между реставрационными работами каждый делал в нем, что хотел), но никому и в голову не могло прийти, что весь археологический материал погибнет, а все результаты архитектурных исследований памятника будут сданы в своего рода «спецхран» – в архив ЦНРПМ, правил пользования которым не существует.
С горечью вспоминаются все те помехи и препятствия, которые автору в 1970-е годы приходилось преодолевать при посещениях памятника в Острове, брошенного на произвол всесоюзной реставрационной организации и ведущего архитектора-реставратора Б.Л. Альтшуллера. Охрана с ружьем и собакой имела инструкцию не пускать на памятник исследователей, бригадир реставрационной бригады рабочих размахивал палкой при виде людей в очках и бородах. В настоящее время Министерство культуры эту дурную и позорную практику (вплоть до нарушения норм приличий), кажется, формально отменило, но тогда для памятников, находящихся в реставрации, действовал режим недопуска (столь же ревниво, как Б.Л. Альтшуллер, за непосещением своих объектов следили Л.А. Давид и В.И. Федоров). Что было, то было.
При этом материалы расхищались, объемы приписывались, здание, одетое лесами, периодически вообще никем не охранялось, хулиганы из числа островских подростков громили памятник и устраивали поджоги. Последним актом трагедии стала утрата археологом П.М. Алешковским, по небрежности, всех материалов полевых раскопок.
Теперь Преображенская церковь передана общине верующих, возобновлена постоянная служба, у храма есть настоятель – о. Леонид (Грилихес). Погромы и расхищения прекращены, но, по-видимому, на археологических исследованиях в ближайшие десятилетия можно поставить точку. Время окончательно упущено. Сегодня мы должны платить за свою безалаберность.
Данное исследование собиралось по крохам. Поскольку не опубликованы даже нормальные обмеры памятника, а рассчитывать на источники не приходится (большинство актов безвозвратно погибло, а все, чем располагает РГАДА и другие архивохранилища, прочтено), то все, чем мы вооружены, – это опыт, вкус, искусствоведческое чутье, собственные натурные исследования храма и обрывки информации, полученные от археологов и реставраторов. Тем не менее, необходимость этого исследования нам очевидна. Оно будет еще одной попыткой раскрыть тайну замечательной постройки в Острове, добраться до ее сути. Последняя рисуется в виде более или менее точно выведенной датировки и атрибуции памятника, встраивания его в историю архитектуры. Атрибуция и датировка – вещи взаимосвязанные. Нельзя снабдить памятник архитектуры некими реалиями и не указать, хотя бы приблизительно, на дату. У нас мало, не более десяти–пятнадцати, подлинных архитектурных шедевров, и Преображенский храм в Острове – один из них. Мы просто обязаны приблизиться к постижению памятника, к пониманию его истинного значения.
В течение 1950–1970-х годов о храме в Острове велись бесконечные споры, в которых участвовали люди и систематизирующие, и не систематизирующие, и пишущие, и не пишущие, и думающие, и не думающие, и люди с учеными степенями, и люди хаотичных наблюдений, и «рабочие пчелы», и «собиратели пыльцы». Выдвигались и отстаивались свои датировки. В основном, споры велись заочно, иногда группы архитекторов выезжали на объект и обсуждали его. Всегда лидировали два-три человека, задававшие тон.
В те годы автор как историк архитектуры формировался в традиции, сложившейся в московской областной реставрационной организации. Ее ядро сформировалось из соратников и учеников П.Д. Барановского, перенявших его взгляды и установки. Силой этой группы были высокий профессионализм и трудолюбие, личная скромность и отсутствие претензий. Это были люди, далекие от теоретических интересов, приверженные «устной» традиции, не пишущие или малопишущие, находившиеся в постоянной конфронтации с главной реставрационной организацией страны, а зачастую и с куратором последней – Министерством культуры СССР.
Силой центральных, «всесоюзных» мастерских были интеллигентность, знание истории, грамотность, теоретичность, умение передать свои мысли бумаге. В центральных мастерских рано появились люди с учеными степенями, в областной же это считалось дурным тоном (возможно, это было вызвано перенятыми от П.Д. Барановского духом самоотверженности, способностью выполнять черную работу, высокомерным неуважением к «чистой науке», иногда даже нарочитым плебейством).
«Областная» традиция имела преувеличенное представление о возможностях натурного исследования. Всерьез считалось, что посредством архитектурно-археологических исследований можно решить все вопросы. Афористическую форму придал этим взглядам архитектор-реставратор Г.А. Макаров: «Меня не интересует, кто и когда построил памятник архитектуры. Меня интересует, какой кирпич следом за каким был положен». Загруженность реставраторов зачастую приводила и к неаккуратности, и к невыполнению инструкций. Разговоры шли только о технологии. Мы постоянно жили в ожидании «открытий», и это приподнятое состояние духа длилось годами. Когда каждое слово – новое, легкость передатировок окрыляет. Каждый архитектор-реставратор видел себя в тот момент ученым, и это вело к известному дилетантизму. Реставраторы заражали друг друга как хорошим, так и плохим, в частности – неспособностью к систематической научной деятельности, к умственной дисциплине.
Чем-то инороден своим коллегам по московской областной реставрационной мастерской был только наш тогдашний лидер – Н.Н. Свешников, во многом повлиявший и на автора, который в последующие годы, не порывая с реставрационной и архитектурно-археологической практикой, пошел по пути ученых-теоретиков. Высказанные автором в этом исследовании идеи относительно датировки островского храма принадлежат, в том числе, и Н.Н. Свешникову. Его наблюдательность никогда ему не изменяла, он был блестящим «натуралистом». В теории он был не вполне систематичен, недостаточно ориентировался в общей истории культуры, но в его рассуждениях всегда присутствовал исторический ракурс. Он любил говорить, что перед памятником архитектуры любой исследователь должен «спешиться», то есть взять в руки метр и блокнот с карандашом, забыть о своих теориях и смиренно изучать натуру, быть и техником, и рабочим, и мыслителем-историком одновременно. Перед памятником мы – никто, нуль, так и надо начинать с нуля.
Н.Н. Свешникову, отдавшему много лет натурному изучению церкви Преображения в Острове, автор посвящает свое исследование этого архитектурного шедевра.
ГЛАВА I
ВОПРОСЫ АРХИТЕКТУРНОЙ АРХЕОЛОГИИ ХРАМА
Идеей специально созданной при Министерстве культуры СССР в 1970-е годы Подмосковной комплексной археологической экспедиции под руководством Б.Л. Альтшуллера и М.Х. Алешковского было отыскание посредством археологических разведок и раскопок материальных следов раннемосковского белокаменного зодчества XIV века. Экспедиция просуществовала несколько лет. Церковь Преображения в Острове стала объектом ее научной любознательности, несмотря на то, что кладка храма не несет в себе ни малейших признаков использования при ее возведении какого бы то ни было вторичного строительного материала, кроме орнаментированных могильных плит без надписей.
Все участники дискуссий того времени возлагали большие надежды на реставрацию храма в Острове, сопровождаемую археологическими исследованиями. Но жизнь в очередной раз нас обманула. Единственное, что мы узнали о памятнике за десятилетия его реставрации, – то, что мастер заложил его центральный столп в виде восьмигранника, без алтаря, а потом подумал (один или с заказчиком – мы никогда не узнаем), разломал фундамент восточной грани и выложил из этих блоков фундамент апсиды. Фундаменты выкладывались в виде бесформенной платформы «с очертаниями восьмигранника» – это читалось хорошо. В центре Преображенского столпа археологи обнаружили огромный котлован (именно котлован, а не ров), стоя в котором, древнерусские каменщики выкладывали под храм полубутовое основание, прикладывая и примазывая блоки друг к другу. Основание мыслилось сплошным, а потому какая-либо геометрически выдержанная конфигурация намеренно не соблюдалась.
Описания памятника изобилуют неточностями, далеко уводящими от истины. Одной из таких неточностей остается почти всеобщее убеждение, что основной объем храма, так называемый «столп», имеет «крестчатое основание»1. Между тем это «крестчатое основание» видоизменено настолько, что вполне допустимо говорить о форме плана в виде вписанного креста. Так, идущий с севера на юг трансепт («перекладина креста») шире его «основы» – нефа, идущего с запада на восток, то есть главного нефа. Снаружи столпообразная основа храма действительно являет собой четкую крестчатую, отцентрованную форму. Из интерьера же мы видим нечто другое. По всей видимости, храм был заложен таким специально, для «впуска» в его конструкцию с востока приделов по сторонам алтаря. Поэтому, когда автор в 1970-е годы посетил памятник в составе возглавляемой Н.Н. Свешниковым группы архитекторов московской областной реставрационной организации, нас очень позабавили два шурфа, заложенные исследователями из всесоюзной реставрационной мастерской в местах стыков апсиды и приделов: в этих шурфах не было необходимости, так как уже тогда было ясно, что единственный неф храма специально обужен и вытянут, чтобы к нему можно было прижать приделы. Как выразился Н.Н. Свешников, несколько утрируя, – без боковых приделов столп просто «упадет». Все три объема возведены одновременно и не могут существовать друг без друга, и шурфы это лишь еще раз подтвердили.
К сожалению, вся эпопея нашей науки с «поздними» приделами в Острове – результат не только поверхностного взгляда, но и определенного дилетантизма. Рассужденчество о разновременных объемах храма в Острове вошло в десятки самых известных трудов, и, хотя от этого заблуждения ученые своими силами с огромным трудом избавились, оно навсегда останется памятником их легкомыслия.
Таким образом, план церкви Преображения – скорее план однонефной бесстолпной церкви с двумя симметричными равновеликими приделами. Крестчатой является только верхняя половина столпа, и то – снаружи. Эта невнимательность некоторых ученых, продолжающих утверждать, что церковь в Острове имеет крестчатый план, уже не раз обращала на себя внимание. И дело не в том, что, как показали раскопки Б.Л. Альтшуллера и М.Х. Алешковского, «к крестчатому плану была пристроена, по зрелому размышлению, апсида», а в том, что апсида была пристроена, во-первых, к столпу, а во-вторых, слово «пристроена» здесь вряд ли употребимо, так как апсида является неотъемлемой частью столпа. Ведь восточной своей частью крестчатый столп стоит на апсиде и стенах приделов, а не на собственных стенах.
Таким образом, раскопки Б.Л. Альтшуллера и М.Х. Алешковского показали, что в Острове вначале была заложена церковь «гдовского» типа (о храме Преображения в Гдове см. далее), затем фундаменты центрального храма были переложены под «дьяковский» тип, однако приделы псковского типа были оставлены. Фундаменты бутились, как в церкви Вознесения в Коломенском, – почти сплошь, в виде платформы, чем и объясняется поразившая ученых техника кладки, показавшаяся им хаотичной. Однако самая середина котлована заполнена кладкой не была, и поэтому конфигурация здания, предполагаемого на этой стадии работы, легко угадывается. Фигурой, под которую выкладывались фундаменты, мог быть, по всем данным, только октагон. После того, как фундаментная кладка была закончена, строители сами разломали восточную перемычку фундаментной гряды и из блоков, теперь уже вторичного употребления, выложили фундаменты центральной апсиды.
Таким было по-своему блестящее завершение этих несчастнейших раскопок (мы уже упоминали, что в результате небрежности одного из участников Экспедиции, археолога П.М. Алешковского, их материалы были безвозвратно утрачены).
Вообще говоря, необходимости закладывать раскоп внутри храма не было, и обнаружение изменения замысла церкви, с которым археологов можно поздравить, все же является лишь случайностью. В основании Преображенской церкви археологи искали гипотетический храм XIV века, не имея об этом никаких сведений из источников, – а поскольку гипотеза о древнейшем храме не имела под собой реальных оснований, ученые обязаны были в первую очередь раскапывать рундуки и паперти существующего храма. Этого требует научная этика: вначале исследуется тот памятник, который дошел до нашего времени, а уже потом выясняются другие возможности. Ведь у Преображенской церкви, как мы увидим далее, были утрачены и окна, и паперти с рундуками. Как можно было не заняться в первую очередь именно этими предметами?
А древнейший островский храм, который археологи стали искать в самом «сердце», – под столпом шатровой церкви Преображения, – если и существовал, то, как мы полагаем, находился не здесь, не на голом мысу над речной поймой, не «на погосте», а в уютной глубине села, «на государевой усадьбе», которая, в свою очередь, как свидетельствуют Дворцовые разряды, находилась в нескольких сотнях метров от этого места, – видимо, там, где позднее стоял усадебный дом графа Алексея Орлова и его дочери, а сейчас стоит конюшенный двор (вселенские патриархи, гости царя Алексея Михайловича, по выходе из церкви Преображения ехали на государев двор в каретах). Эта древнейшая церковь могла быть сломана уже после постройки существующей, так как в кладке последней археологические исследования не выявили никаких белокаменных деталей во вторичном использовании, то есть новая церковь была построена на голом месте. Возможен, правда, и такой вариант: древнейший храм мог стоять на мысу с севера от существующего (там, где и сейчас земля набита белым камнем), но и в этом случае он был сломан только после возведения новой церкви.
При строительстве существующей церкви Преображения в Острове использованы нестандартные белокаменные блоки, – как мелкие (в два–три вершка), так и метровые. В фундаментах найдены выстилающие ряд могильные плиты (ранние, без надписей). Возможно, выравнивающие ряды есть также в стенах, – например, над цоколем придела Иоанна Богослова по всему периметру апсиды в наружную кладку вставлены тонкие плиты, которые исследованы не были. Отметим, что могильные плиты с орнаментацией и без надписей начинают встречаться в кладке стен русских храмов с середины XVI века (соборный храм Никитского монастыря в Переславле-Залесском 1560-х годов, церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове, где из могильных плит вырезаны элементы портала). Реставраторы ЦНРПМ нашли в кладке и буте храма в Острове и несколько стандартных большемерных кирпичей in situ.
Утраты церкви Преображения хотя и не катастрофичны, но велики. Наряду с кровлями, оригинальными главами и окнами нижнего и среднего света, храм потерял свои всходные крыльца, паперти и рундуки.
Существенной ошибкой реставраторов является реконструкция западного надпортального окна центрального столпа. В некий период строительной истории храма (вероятно, в XVIII веке, при Алексее Орлове) в узком западном рукаве крестчатой части памятника были устроены хоры на деревянных перекрытиях. На хоры с паперти была пробита лестница в толще стены. По понятиям того времени, хоры требовали хорошего освещения, для чего западное окно и было протесано вниз до настила. Реставраторов ввела в заблуждение необычная конструкция окна со стороны интерьера – иная, чем на обоих приделах, где круглые окна имеют квадратную конфигурацию оконной ниши. На самом деле западное надпортальное окно, как показали предпринятые автором на свой страх и риск раскрытия кладки от штукатурки в месте утраты, было круглым и имело форму готической розы. Об истинных формах этого окна мы в свое время поставили в известность руководителя реставрационных работ Б.Л. Альтшуллера, однако последний предпочел восстановить свое стилизаторское окно удлиненной формы, с подковообразным накладным наличником, без традиционных капителей и перетяжек. По поводу такого нарушения действующей реставрационной методики (вновь пробитое окно помешало сохранению информации, необходимой для адекватного восстановления его первоначального вида) остается лишь выразить сожаление.
Очень механистично были восстановлены окна нижнего света основного объема. Алтарная стена вокруг их остатков сохраняла следы стесанных окон романского типа, имевших средние удлиненные пропорции, полуциркульный верх, наружные четверти и подковообразные разомкнутые наличники на маленьких импостах-кронштейнах, с капителями и бусинами, перебивающими тяги примерно посередине. Как мы покажем в дальнейшем, помочь при реконструкции могло бы и внушительное количество аналогов (например, Архангельский собор Лаврентия Возоулина в Нижнем Новгороде). Даже в вотчинных годуновских постройках наличники из валиков подвешены на кронштейнах, многие из них снабжены бусинами и рудиментарными капительками. Поэтому сейчас снабженные подковообразными наличниками окна производят фальшивое впечатление, и с их восстановлением вполне можно было бы повременить. В свое время мы также написали об этом письмо реставрационному руководству объекта, но, увы, безрезультатно.
К величайшему нашему сожалению, археологи не стали раскапывать самое интересное в Преображенском храме – его паперти и крыльца. (По-видимому, им в этом случае не хватило подлинного внутреннего интереса, поскольку Комплексная экспедиция была создана прежде всего для исследования памятников раннемосковского зодчества XIV–XV веков, чем она не без успеха и занималась в течение нескольких лет). Последней сенсацией стала находка интеллигентным рабочим С.В. Маркусом при обкопке фундаментов западного перехода XIX века обломков столбов и архивольтов папертей и (или) крылец Преображенской церкви. С.В. Маркус передал найденные им фрагменты ведущему архитектору Б.Л. Альтшуллеру. Эта находка всех взволновала, однако выводов не последовало, остальные камни искать не стали. Следовало все силы бросить на исследование утраченных частей, но этого сделано не было.
Паперти храма Преображения были бессводными и оставались таковыми до 1646 года, когда вступивший на престол Алексей Михайлович, заново отстроив островскую усадьбу, восстановив и реконструировав храм, устроил над папертями кирпичные своды. Следы этих сводов видны невооруженным глазом: их пяты были врублены в стены крестчатого столпа, стены просверлены, введены кованые связи. Направление этих связей (в XIX веке их вырубать не стали) показывает, что конфигурация папертей, примыкавших к западной части октагона, была пятигранной, – вопреки в целом крестчатой фигуре храма, – и что паперть была в XIX веке реконструирована полностью по старой основе. Любопытно, что в двух знаменитых крестчатых храмах, – Вознесения в Коломенском и Петра митрополита в Переславле-Залесском, – паперти повторяют крестчатую конфигурацию основной части, в Преображенской же церкви – конфигурацию большой октагональной церкви, заложенной, но не выстроенной.
Особого внимания заслуживают крыльца с рундуками, подходившие к паперти с трех сторон. Сама трактовка памятника в Острове без этих громадных, легко реконструируемых, равновеликих приделам «воздушных» объемов неполна, уязвима и не приближает нас к истине. Имело место роковое упущение археологов, отказавшихся от предоставленной им в свое время прекрасной возможности исследовать эту, – безусловно, самую интересную, – часть храма. Это нанесло науке о памятнике ощутимый удар. Ничего не изменилось даже тогда, когда С.В. Маркус нашел обломки столбов и архивольтов. Б.Л. Альтшуллер наглухо зачинил выходы крылец, хотя места их отлома на южном и северном фасадах еще вполне ясно читаются.
Поскольку по данным
хранящейся в РГАДА описи И.Ф. Мичурина (1749 год) крыльца имели ту же
длину, что и отвечающие торцам грани паперти (примерно по
Найденные С.В. Маркусом обломки служат надежным свидетельством, что эти крыльца были богатейшими, покрытыми крупной, броской резьбой, еще сдержанного рисунка, но уже предвещавшей будущую церковную и дворцовую архитектуру эпохи Алексея Михайловича. Не исключено, что архитектура самой паперти была скромной, а архитектура крылец с рундуками – прекрасной и пышной, нарядной, избыточной.
Первоначальные конструкция и покрытие трех больших глав Преображенской церкви неизвестны (обилие белокаменной лещади на сводах храма само по себе не дает ответа на вопрос о конструкции и покрытии глав). Конструкция двенадцати малых главок была, скорее всего, деревянной. Тесом были крыты (причем без сводов – по деревянным стропилам) и паперти, и крыльца. Так были устроены паперти и в церкви Вознесения в Коломенском, и в церкви Петра митрополита в Переславле-Залесском. Кровля папертей в этих церквях покоилась на столбах (на чем именно стояла кровля папертей церкви Преображения, мы не знаем).
Обильное применение дерева в покрывающих конструкциях храма в Острове делало здание уязвимым при пожарах, и в 1646 году, согласно известию о внеурочном освящении храма, паперти подверглись капитальному ремонту, были укреплены железом и перекрыты кирпичными сводами. В итоге стены папертей не выдержали давления сводов, и церковным властям в начале XIX века пришлось вернуться к деревянным кровлям под железом с подшивными потолками, то есть почти к тому, что было раньше. Развалившиеся папертные стены пришлось перебрать почти до основания, а крыльца сломать, соорудив на их местах крохотные всходные крылечки. Орнаментированный цоколь подвергся счистке скарпелями, а на месте арок (размеры и точную конфигурацию которых мы не знаем) появились арочные окна в духе XIX века. Лента цоколя и камни карниза были поставлены, судя по всему, на старые места (в существовании объемных столбов мы сомневаемся по причине отсутствия на цокольной части и на карнизе креповок).
Возможно, колокольня над рундуком XIX века воспроизводит что-то от несохранившихся крылец. Но, увы, это лишь предположение, подтвердить или опровергнуть которое сейчас невозможно. Но мы надеемся, что подлинные археологические фрагменты были сохранены, фиксация раскрытых мест производилась, и наши потомки смогут еще не раз вернуться к этому вопросу.
ГЛАВА II
ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ И ДАТИРОВОК ХРАМА
Отсутствие даты Преображенской церкви в источниках дает повод для множества ни к чему не обязывающих предположений и домыслов. Памятник датируют от «Алевиза» (Н.Д. Иванчин-Писарев2) и до 40-х годов XVII века (М.А. Ильин, отдельные элементы храма3), что вызывает у неподготовленного читателя растерянность.
Обычно в подобных ситуациях на помощь историкам архитектуры должен приходить стилистический анализ. Однако в случае с церковью Преображения в Острове проделать такой анализ крайне сложно. Подробно мы поговорим об этом позднее, здесь лишь скажем, что наполненная яркими, гротескными деталями, нарядная и причудливая архитектура церкви Преображения заключает в себе три стилеобразующих: готическую, псковскую и московскую. Эти три ведущих начала находятся во «взвешенном» состоянии, их элементы причудливо переплетены между собой. Фактически церковь одновременно принадлежит к трем архитектурным типам. Ей нет близких параллелей и подобий, нет аналогов в обозримом пространстве и времени, ее прототипы бесконечно широко разбросаны и географически, и хронологически. Она чуть-чуть «не от мира». У нее как будто перенесенный с берегов Рейна готический столп, псковские приделы и алтари, московский шатер, московские пирамиды кокошников. Датирующими, привязанными ко времени постройки памятника являются прежде всего так называемые «московские» детали, но как раз они по случайности в большинстве своем оказались уничтоженными новыми владельцами села, графами Орловыми, в процессе частичной реконструкции здания в первой трети XIX века. Погибло все, что находилось «на уровне глаз», в пределах досягаемости: все девять окон нижнего света, портал южного придела (при устройстве в паперти теплой трапезной; к счастью, северный портал сохранился), паперти и крыльца. Вся «дактилоскопия» памятника оказалась, как нарочно, стертой, как в детективных фильмах.
Ситуацию усугубляло то, что храм по разным причинам весьма поверхностно изучался в натуре, исследователи слабо знали и сам памятник, и строительную технологию (тип конструкции, кладки, строительные приемы, распространенные в XVI веке), и историю русской архитектуры московского периода вообще. В итоге результаты стопятидесятилетних опытов стилистической датировки памятника можно считать обескураживающими, почти убийственными. Разные авторы, в зависимости от множества привходящих обстоятельств, дают абсолютно разные ответы на вопрос о времени постройки церкви Преображения, и количество самых противоречивых высказываний на эту тему, сделанных только за уходящее столетие, само по себе представляет научный феномен.
История датировок Преображенской церкви отражает все проблемы отечественного искусствоведения. Сегодня наука так же далека здесь от истины, как и первые опыты в этом направлении. Все писавшие делятся на многие категории и группы: на тех, кто считал памятник цельным произведением, рожденным «единым духом», и на тех, кто считал памятник перестроенным или «достроенным»; на тех, кто обследовал памятник, и на тех, кто датировал его по фотографиям и некачественным чертежам; на тех, у кого было больше чистого теоретизирования, и на тех, кто предпочитал работать «от натуры»; на тех, кто пытался понять памятник в контексте всей архитектуры, и на тех, кто судил по отдельным фактам, вне теории, а то и вне культуры; на тех, кто так ничего и не увидел, и на тех, кто, хотя и увидел, но так ничего и не понял. Впрочем, как обычно бывает при таком разбросе мнений, были и «попадания», не стопроцентные, слабо обоснованные, но все же попадания.
Островская исследовательская какофония уходит корнями в начало XIX века. Просвещенные дворянские путешественники – карамзинисты (интересовавшиеся и Годуновым, и царскими подмосковными усадьбами) заметили только ложноготический столп иностранной работы. Будучи европейцами по культуре и не вникая в детали, они отнесли его к единственному запомнившемуся им мастеру-иностранцу, долго работавшему на Руси, – Алевизу4.
Первыми исследователями (в современном смысле этого слова) Преображенского храма в Острове были И.Э. Грабарь и его соратники, – творцы новейших художественных мифов XX столетия, люди европейски образованные, лично одаренные, можно сказать, «русские флорентийцы». Они «презентовали» церковь Преображения и дали ей высочайшую оценку. Введение этого храма в науку произошло на страницах первой коллективной «Истории русского искусства»5 и было, как памятник того заслуживает, в меру приподнятым, взвешенным и корректным. Лучшего начала систематического изучения для этого архитектурного шедевра нельзя было и пожелать.
Эти подлинные первооткрыватели церкви Преображения в Острове не сомневались, что памятник целостен. Они сделали акцент на псковско-новгородской стилистике, полагая роль псковичей ведущей в сложении архитектуры Московского государства с конца XV века. Разностильность памятника они оценивали по-своему, не торопясь придавать ей какое-либо значение, и видели памятник тоже по-своему – как соединение московского и псковского начал. Ничего готического они не разглядели, так как генеральной темой тех лет были взамоотношения «послеитальянской» Москвы, Новгорода и Пскова. «Не может быть никакого сомнения в том, то именно их рука (псковичей – В.К.) видна в одном из самых изумительных памятников раннего московского зодчества, в церкви Спаса-Преображения в подмосковном селе Острове»6. Даже романская аркада под большим карнизом была сочтена ими перенесенной с берегов реки Великой. Конечно, на самом деле это романо-готическая аркада, но поскольку архитектура Пскова в целом – романского происхождения, то очень большого отступления от истины в этом суждении нет. У псковских арочек и романской аркады столпа в Острове – общие истоки.
И.Э. Грабарь и его коллеги не только признали в островском памятнике псковскую работу, но и увидели его «в тени» церкви Вознесения в Коломенском. Подлинным «героем» истории русской архитектуры тогда был шатровый тип перекрывающей конструкции, а разностильность шатровых памятников долгие годы рассматривалась как элемент менее существенный, а то и вовсе не принималась во внимание. Шатер был знаком «русскости» и «народности». Любой древнерусский храм в глазах этих ученых был произведением безраздельно «народным» в прямом смысле слова, то есть «мужицким». Народ понимался именно «по-народнически», как стихийно талантливый элемент, как «народ-самородок», творящий из себя и вне культуры. Народность могла существовать и со знаком «плюс» – как порождение народного (точнее, национального) гения, и со знаком «минус» – как опрощение, мужиковатость, деревенскость, простецкость. К церкви Вознесения это понятие применялось в первом смысле, к церкви Преображения – во втором.
И.Э. Грабарь и его группа как историки архитектуры стояли на уровне своего времени. В архитектуре они видели саморазвивающийся организм, нечто вроде кораллового рифа, и были истинными предшественниками советской науки. (Эта установка нашла почти курьезное выражение в тексте дореволюционного очерка7: Ф.Ф. Горностаев ни разу не называет посвящения церкви (только в подписях под фотографиями), и зовет ее вполне по-советски «храм в Острове»). Соответственно, всеобщая история архитектуры как «мирового организма» распадалась на местные или национальные школы, последние, в свою очередь, на циклы, наблюдались смены стилей, в их рамках архитектура развивалась от простого к сложному, явственно обозначались зарождение, расцвет и упадок стилей по законам органической природной фазы. Эта вполне «гегельянская» теория крепко стоит на ногах, занимает достойное место, достаточно плодотворна, но иногда она, тем не менее, дает сбой, – как в Острове (подробно об этом мы поговорим позднее).
Конечно, оценка памятника грабаревской плеядой ученых была поверхностной хотя бы потому, что храм в то время был оштукатурен, догипсован и побелен. Исследователи, возможно, вообще посетили его один раз в наемном экипаже (И.Э. Грабарь сам выступал в качестве фотографа). На первой же опубликованной фотографии, выполненной И.Э. Грабарем8, был изображен находящийся в штукатурке портал северного придела, который исследователи тогда отнесли к середине XVII века, – при том, что саму Преображенскую церковь они датировали предположительно 50–60-ми годами XVI века, на которые приходился расцвет шатрового зодчества. Портал сочли поздней вставкой, результатом частичной реконструкции храма при Алексее Михайловиче. Если бы ученые знали, что этот портал находится in situ, – возможно, дальнейшая история изучения памятника выглядела бы менее катастрофично.
Тем не менее, интуитивное целостное понимание здания этими учеными стало одним из высших достижений науки об Острове, хотя их правота (в смысле не даты, но целостности) стала окончательно ясна только в наши дни.
После революции случилось то, что вполне можно назвать несчастьем для изучения островского храма: Ю.Н. Шапошников, один из членов общества «Старая Москва», высказал предположение, что приделы Преображенской церкви пристроены позже основного объема, и ярчайший представитель «кабинетной» науки, профессор А.И. Некрасов, обнародовал эту позицию9. С легкой руки последнего храм в Острове, один из шедевров древнерусской архитектуры, на долгие десятилетия превратился в конгломерат разностильных объемов и стал то ли памятником бездушной эклектики, то ли рядовым провинциальным произведением шатрового зодчества (А.Г. Чиняков в «Истории русской архитектуры» 1956 года даже отнес его к разряду «опытных», то есть несовершенных, произведений10).
А.И. Некрасов писал (со ссылкой на мнение Ю.Н. Шапошникова), что отдельные части церкви Преображения были созданы в разное время: «Памятник является сборным и содержит в себе черты стиля разных времен, нетрудно видеть, что пластика его крестчатого столпа, более заметная, чем даже в Коломенском, должна быть отнесена к первой четверти XVI века и весьма напоминает западное мастерство. Есть недостаточно подтвержденные данные, указывающие на то, что церковь в Острове строил Алевиз; это весьма правдоподобно, но ему, конечно, может принадлежать лишь столп, неизвестно как завершенный… К 50-м годам XVI столетия относится пристройка приделов и апсиды, возможно, псковичем, которые в это время строили в Казани и Свияжске. Полученная в Острове композиционная группа определяет ту живописную композицию, которая характерна для этой эпохи… Восьмерик и шатровой верх могли быть сделаны лишь после Василия Блаженного, не ранее 1560–1570, но, может быть, и в начале XVII века, когда переделки изменили внутреннее пространство. Есть сведения о вторичном освящении храма в начале XVII века, этим объясняется примитивизм, известная «демократичность» завершения Островской церкви… Приделы не сливаются с храмом, они мало связаны с ним, и лишь теснят его до такой степени, что угловые пилястры главного храма стесаны: приделы явно пристроены позднее. Создается более живописная, чем пластическая группа… Вместе с тем, во внешнем восприятии храм настолько рельефно отделяется от своих приделов, что это бросается в глаза каждому зрителю»11.
По А.И. Некрасову, «существенным отличием (церкви Преображения – прим. ред.) от коломенской церкви является присутствие апсиды, насильственная внешняя спайка алтаря обычного кубического храма с крестчатостью столпа и наличие главы. Вертикализм пространства и его пластическое выражение сохраняются, но далеко не в прежнем виде, без решительности подъема. Восточный рукав крестчатого плана не вливается в общее пространство, будучи отгорожен сплошной стеной и образуя поперечно организованное пространство, столь типичное для московского зодчества XVII века... Крестообразный столп церкви, почти лишенный ренессансных черт (за исключением карнизов), имеет чисто романский характер, вплоть до аркатурного пояса. Готических стрел нет, если не считать коротеньких треугольников под шатром и над ним. Зато мы видим подчеркивание крепостной архитектуры посредством введения машикулей в завершающем карнизе восьмерика и под главой. Таким образом, при ничтожности ренессансных и готических деталей, пластика в известной мере сохраняется, но в то время, как в коломенской церкви каждая последующая верхняя часть прямо вырастает из предыдущей нижней, как бы выталкивая ее, в островской церкви восьмигранник не фланкируется… В островской церкви каждый ярус кокошников карнизов отрезан от следующего, а переход от одного к другому подчеркнут лишь декоративными и живописными группами множества кокошников. Более того, на выступающих углах кровли крестчатого столпа стоят маленькие тумбы с куполками… Храм получает не один, а целую сумму завершений (ср. медведковскую церковь начала XVII века)… Целостность замысла и выражения в островской церкви отсутствует. Несмотря на пластику, мы все же видим различие масс при утере ренессансных черт, а в вертикальном отношении – измельчание, дробность и пересечение горизонталями при утере готических черт. Характерно чисто графическое выражение короткого восьмерика и шатра, известного от второй половины XVI века (ср. с Городней)»12.
Ценным является беглое суждение о Преображенской церкви выдающегося советского искусствоведа М.В. Алпатова: «В более позднем (относительно церкви в Дьякове – прим. ред.) храме в селе Острове под Москвой поставлена была задача связать широкий шатер главного храма с небольшими одноглавыми храмами, его боковыми приделами. Связь эта достигается при помощи образующего подобие сот множества килевидных и полуциркульных кокошников и аркатуры у основания главного шатра и главок приделов. Многократное повторение одного мотива придает постройке нарядный, сказочный характер. Но противоположность между шатром и одноглавыми храмами по бокам от него остается в силе, все здание не образует такого богатого внутренними ритмами целого, как коломенский храм»13.
Хронология М.В. Алпатова следующая: «Через пятнадцать лет после коломенского храма неподалеку от него в селе Дьякове, где жили царские слуги, дьяки (? – В.К.), был сооружен другой небольшой храм»14. Далее – вышеприведенные рассуждения об Острове. Потом – 1552 год, рассказ о взятии Казани и постройке Покровского собора. По-видимому, М.В. Алпатов полагал, что храм в Острове был построен около 1550 года.
Самое важное здесь – это, конечно, не датировка, а отмеченный М.В. Алпатовым «сказочный» характер архитектуры церкви Преображения, нарочитость горы кокошников (подобное мы находим на известной миниатюре с изображением Преображенского собора Соловецкого монастыря в Соловецкой Псалтири и на соловецких иконах рубежа XVI–XVII веков: гора кокошников, и вздымающийся из нее острый и голый шатер15).
С начала ХХ века в литературе о храме в Острове преобладала «очерковая» форма, позволявшая убирать подробности, предполагавшая необязательность датировочных выводов, дававшая возможность вычеркивать и вновь возвращать те или иные детали. В итоге дата постройки памятника «растянулась» почти на целое столетие. Нижним датировочным барьером стала середина XVI века – постройка Покровского собора на Рву, хотя свой анализ ученые по-прежнему оттачивали на сравнении с церковью в Коломенском. Достойным сожаления финалом этого анализа стало мнение М.А. Ильина о том, что Преображенский храм был «задуман» примерно таким, какой он есть, но выстроен на протяжении длительного времени.
Тем не менее, М.А. Ильину вполне удалось вернуть памятнику, так сказать, «честь и достоинство». Будучи настоящим ценителем церкви Преображения, ученый оставил о ней восторженную характеристику, несмотря на совершенно превратное представление, как и у А.И. Некрасова, о ее строительной истории.
Вслед за А.И. Некрасовым М.А. Ильин считал большую апсиду и приделы пристроенными позднее, а интерьер – непостижимым образом «преобразованным». Возможно, единственной пользой от этого заблуждения, в те годы всеобщего, было то, что принятая на веру ошибочная концепция развязала ученому руки. Он первым обратил внимание, что интерьер столпообразной части храма имеет все признаки понимания пространства, присущего XVII веку, аргументированно отнес к XVII столетию пирамиды кокошников под шатром и на шатре. Как и А.И. Некрасов, и М.В. Алпатов, М.А. Ильин не мог не видеть связи храма в Острове с иконографией строгановской школы, с архитектурным стаффажем на русских иконах и миниатюрах (М.В. Алпатов называл храм «сказочным», А.И. Некрасов находил в нем «живописное начало»).
Уже А.И. Некрасов, имея возможность не сообразовываться с единой датой Преображенской церкви, обратил внимание на отсутствие у нее крестчатого основания в строгом смысле слова, и у него появилось ощущение того, что он находится в храме XVII века. Эту же особенность памятника блестяще проанализировал и М.А. Ильин в главе своей книги о шатровом зодчестве, посвященной Острову16. XVII веком оба исследователя датировали и приделы.
В «Истории русского искусства» 1955 года М.А. Ильин писал: «По-видимому, к концу XVI века надо отнести основную часть храма села Острова (можно предполагать, что он был задуман как шатровый). Это – уникальное сооружение древнерусского зодчества XVI века... Архитектурные особенности центральной части свидетельствуют о том, что основной столп был возведен в XVI веке»17.
По М.А. Ильину, «столп представляет собой крестчатый в плане объем, подобный объему храма в Коломенском. Он поднимается на значительную высоту и завершается тяжелым карнизом. Углы обработаны мощными, сильно выступающими, профилированными в обломах лопатками романского типа. Они переходят в сочный аркатурный пояс, расположенный под карнизом. Пяты арок как бы срезаны наискось к поверхности стены, что подчеркивает не только пластическую весомость деталей убранства, но и массивность основной части здания. Узкие, слегка профилированные в откосах окна усиливают это впечатление, придавая широким плоскостям стен выступов крестчатого объема необычайную монументальную выразительность. Высокие по качеству архитектурные детали этого оригинального сооружения, к сожалению, искаженного позднейшими пристройками, близки деталям более ранних столпообразных храмов»18.
Главным заблуждением М.А. Ильина было то, что, по его словам, «к середине XVII века по бокам основного столпа были выстроены боковые приделы, а также пристроена апсида. Широкие орнаментальные пояса-фризы, выложенные из кирпича (на самом деле из белого камня – прим. ред.), украшают алтарные апсиды и барабаны глав. Их контррельефное построение в виде углублений различного геометрического рисунка, а также тонкие лопатки и легкие профили кокошников, расположенных тремя ярусами, подчеркивают спокойную гладь центрального столпа… В приделах сохранились прекрасные по рисунку круглые окна, окруженные лучевидным орнаментом. Вогнутое построение этого орнамента дает ясное представление о толще стен приделов. Этим глубоко продуманным приемом безвестный мастер органически связал приделы с центральным столпом… Недоисследованность храма села Острова мешает составить представление о его первоначальном завершении. Существующий шатер, украшенный в основании кокошниками, и восьмерик под ним, также окруженный четырехъярусной пирамидой кокошников, относятся, по-видимому, к 1646 году, когда храм был торжественно освящен в присутствии царя Алексея Михайловича. Действительно, техника белокаменной кладки верха, как и приделов с центральной апсидой, отличается от техники кладки центральной части (на самом деле не отличается – В.К.); кроме того, внутри выступают некоторые детали кладки (применен и большемерный кирпич), свидетельствующие о надстройке шатра»19.
Итак, наиболее близко к правильной датировке памятника подошел М.А. Ильин, прежде всего тем, что он первым взял на себя труд внимательно осмотреть и описать памятник. М.А. Ильин же был последним, кто продолжал считать памятник «многосоставным». Как ни парадоксально, это заблуждение привело его к истине, или к «полуистине», как будет угодно читателю. Так часто бывает: истину ждут с парадного, а она входит с черного хода. Пусть ученый не умел читать кладку, как это умеют современные архитекторы-реставраторы, но зато он умел – видеть. Дата – конец XVI века – как мы покажем далее, к этому времени уже была «на слуху», поэтому, «продлевая» строительство здания хотя бы на одно–два десятилетия, М.А. Ильин поневоле должен был «войти» в XVII век. Из этого странного сплава умения и неумения и родилось прозрение, так как непоследовательная позиция М.А. Ильина стоит многого: если есть признаки XVII века, – храм-таки XVII века! (Приемы и элементы XVI века могут «доживать» в архитектуре последующих столетий сколь угодно долго, а приемы и элементы XVII века не могут появиться на памятнике раньше этого столетия).
Ильин также писал: «Несмотря на то, что завершающая часть храма в Острове была осуществлена позднее, зодчий превосходно справился с поставленной перед ним задачей. По стройности силуэта, по выразительности ритма ярусов кокошников, по собранности и слитности памятник свидетельствует о выдающемся мастерстве его создателя. Остроугольные фронтончики, размещенные на гранях шатра поверх его декоративно обработанного основания, говорят о вкусе зодчего: благодаря этой незначительной, но важной в общем облике здания детали декоративное убранство приобрело то стремительное нарастание ввысь, которое так характерно для храма в целом. Маленькие остроугольные фронтончики в основании барабана шатра как бы подхватывают и одновременно закрепляют в венчающей части основной мотив здания. Ступенчатые машикули карниза под главой вторят вертикальной устремленности всего сооружения, соответствуя мощным вертикальным членениям нижней части… Несмотря на декоративность архитектурной обработки центрального столпа и приделов, черты крепостного сооружения, присущие нижней, более ранней части здания, заметно в нем преобладают. Они находят себе соответствие в архитектуре Ивана Великого и родственных ему сооружений. Эти черты светского, можно сказать, военно-оборонительного характера, проникшие в архитектуру храмов XVI века, сказались в полной мере лишь в постройке шатровых церквей»20.
Церкви Преображения в Острове была посвящена глава и в монографии М.А. Ильина «Русское шатровое зодчество. Памятники архитектуры середины XVI века»21 с хорошими фотоиллюстрациями и очень плохим чертежом плана храма. В этом труде М.А. Ильин выдвинул идею о двух мастерах Преображенской церкви – иностранце и русском (подробно о мастерах храма мы поговорим позднее), но почти не рассматривал псковских черт памятника. Ученый написал об «открытом гульбище», но умолчал о его конфигурации. Ранее, в «Истории русского искусства» 1955 года, о том, что разные части памятника выстроены в разное время (столп – отдельно, шатер – отдельно, приделы – отдельно и так далее), М.А. Ильин заявлял бездоказательно и в утвердительной форме, но в своей монографии он несколько «смягчает» свою позицию, утверждая, что храм был изначально задуман таким, каким он дошел до нас.
Может показаться, что мы отзываемся о неудачах наших предшественников излишне резко, но на это есть свои причины. Дело в том, что, когда автор этих строк в первые послевоенные годы, будучи еще студентом (выполняя «охранные» обмеры и того, что было разрушено войной, и того, что сохранилось), соприкоснулся с древнерусским зодчеством и кругом работавших с подмосковными памятниками реставраторов, хранителей и археологов, – у него сложилось мнение, не очень, к сожалению, детальное, что дискуссии о времени постройки Преображенской церкви в Острове и о том, как понимать памятник, себя уже исчерпали. Представление о храме, – так показалось автору, – выглядело полностью сложившимся, и все, как он помнит, сходились на том, что это – типично годуновский памятник. В том кругу энтузиастов древнерусского зодчества, куда был допущен и автор, наибольшей известностью пользовался П.Д. Барановский, но как раз его высказывания о храме в Острове автор, к сожалению, запамятовал. Но тогдашние аргументы специалистов, называвших себя «чернорабочими культуры», помнятся хорошо: они считали годуновской тройственную композицию памятника, говорили, что у островского храма типично годуновские приделы, – не псковские, как у Троицкой церкви в Доможирке, а именно годуновские, при центральном шатровом столпе. Никто не покушался противопоставлять этой дате церковь в Доможирке, тогда датировавшуюся с совершенно неоправданным удревнением. Гипотеза о позднем происхождении приделов вспоминалась разве что как курьез. Ироническое отношение к И.Э. Грабарю, неглубокое, но стойкое неуважение к М.А. Ильину эмоционально окрашивали эти спонтанно вспыхивавшие беседы. Над мнением находившегося в те годы в ссылке А.И. Некрасова откровенно посмеивались, при этом искренне сочувствуя трагической судьбе ученого.
Такова была тогдашняя обстановка неофициальных диспутов. Эти люди не имели ни желания, ни возможности печататься, а потому были склонными к безоглядным рассуждениям и смелым гипотезам.
Строго говоря, автор здесь ссылается на известные ему факты, относящиеся к так называемой «устной традиции». Корректно ли это? Видимо, да, так как, по счастью, сохранилось печатное свидетельство существования этого кружка инакомыслящих «чернорабочих культуры»: непосредственно под крылом Академии архитектуры, в ее чертежной, были подготовлены и трижды изданы иллюстративные таблицы, в том числе вошедшие и в «Историю русской архитектуры» 1956 года22, где, не иначе как по недосмотру редакции, под чертежами Преображенской церкви, выполненными на основе студенческих обмеров 1940 года, везде стоит «конец XVI века». Это и есть ориентировочная дата памятника, доказательству которой, в частности, посвящено данное исследование.
С этими взглядами, с этим пониманием памятника автор и вступил в жизнь. Уже тогда было ясно, что академическая наука разошлась с реставрационной практикой и археологией. Люди практических навыков перестали понимать ученых, ученые плохо прислушивались к мнению этих скромных «чернорабочих культуры». Например, редактор и составитель первого учебника по истории русской архитектуры А.Г. Чиняков в сопроводительной статье к теоретической части «Истории русской архитектуры»23 датировал Преображенскую церковь временем Ивана Грозного, – так же, как пятьюдесятью годами ранее храм датировали «мирискусники» Ф.Ф. Горностаев и И.Э. Грабарь. По-видимому, А.Г. Чиняков не захотел вступать с здравствовавшим в те годы И.Э. Грабарем в полемику. Поскольку статья носила обзорный характер, никаких аргументов при этом не высказывалось, в проблемы памятника А.Г. Чиняков не углублялся, предлагая принимать эту дату на веру. Потом эта точка зрения растиражировалась в многочисленных путеводителях по Подмосковью.
Академической науке не удалось ни назвать дату, ни показать культурную среду церкви Преображения в Острове. Чем ближе подходили ученые к памятнику, тем беспомощнее они становились. И наоборот, практики-реставраторы чувствовали памятник практически безошибочно, интуитивно делали правильные выводы, верно интерполировали его дату, но не имели ни малейшего желания передать свои выводы бумаге. Драмой реставраторов было и то, что они не видели проблемы в целом, их кругозор, теоретические знания были ограничены, они не имели вкуса ни к теории, ни к писанию вообще.
В бесплодных спорах прошли годы. Но разумные взгляды практически мыслящих профессионалов все же сделали свое дело: сегодня все ученые согласны хотя бы с тем, что церковь Преображения – здание одного строительного цикла. Специальной работы на эту тему даже не потребовалось, просто взгляды реставраторов подверглись нормальной общественной ассимиляции. Последняя попытка оказать сопротивление здравому смыслу была предпринята из стен ВПНРК. Приступая к предреставрационному исследованию храма в Острове, ее сотрудники все же заложили два шурфа в местах «стыков» столпа и приделов. Никакой необходимости в этих шурфах, еще раз подтвердивших единовременность возведения объемов памятника, разумеется, не было.
ГЛАВА III
СОВРЕМЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ И АТРИБУЦИИ ХРАМА
Парадоксы, связанные с церковью Преображения, далеко не исчерпаны. В наши годы точка зрения первой «Истории русского искусства» на дату храма вновь возобладала, несмотря на завершившуюся реставрацию, проведенные в Преображенской церкви архитектурно-археологические исследования и буквально всеобщее к ней внимание со стороны ученых. Возобладала, хотя и с некоторой разницей: Ф.Ф. Горностаев говорил о 1550–1560-х годах, новые авторы – о 1570-х. Это существенная разница: в 1570-е годы каменное строительство в государстве, переживавшем экономический и военный кризис, почти прекратилось.
Действительно, при отсутствии более серьезных оснований для датировки храма можно, как за соломинку, схватиться за то, что после 1564–1565 годов в связи с начавшимся опричным террором на Руси прекратилось погодное летописание, старый государственный аппарат был подвергнут разгрому, и летописная традиция прервалась на полуслове. Год учреждения опричнины и дает ученым условную «нижнюю» дату памятника. Поскольку церковь Преображения не попала и в помещенный в Пискаревском летописце реестр так называемых годуновских построек (возведенных в годы правления Бориса Годунова, конюшего боярина, потом царя), ученые находят для нее место во временном промежутке между учреждением опричнины и вступлением на престол в 1584 году царя Федора Ивановича (фактическим началом годуновского правления). «Геометрическим центром» этого двадцатилетия оказываются 1570-е годы.
Еще одной внешней, откровенно призрачной опорой для этой датировки являются Клировые ведомости (и повторяющая их церковная Метрика 1887 года), где приводится предание о постройке храма в эпоху Ивана Грозного. Истоки подобной легендарной датировки прекрасно известны любому историку: царский пошиб самой постройки, дворцовый статус села и неизменно притягательный для народного сознания образ Ивана Грозного. Для нас важно отметить, что это предание не опирается на источник, иначе бы Клировые ведомости на этот факт сослались. Подобные легенды, типичный продукт народной фантазии, кочуют по страницам старой литературы и не могут иметь научного значения. Мы можем указать и вероятную конкретную причину появления этой легенды: известно (и отмечено в летописи), что Иван Грозный принимал в Острове делегацию псковичей и жег им бороды.
Справедливости ради отметим, что датировку 1570-ми годами произносят люди, уже интуитивно понимающие суть памятника, правильно очерчивающие предмет, правильно поставившие границы исследования. Это уже другой уровень, ведь раньше даже выдающийся историк архитектуры и археолог П.А. Раппопорт считал храм перестроенным. После долгих десятилетий (как минимум, полувека) самого беспардонного фантазирования и весьма оживленных, не лишенных привлекательности, но совершенно своеобразных, зачастую суетливых и беспочвенных кабинетных гипотез и фантазий, ученые вернулись к здравой точке зрения И.Э. Грабаря на храм в Острове как на построенный в одном строительном цикле. Сама эта датировка, – как мы увидим далее, ошибочная, – обладает очень важным качеством: она цельная. Ученые поняли, наконец, что сконструированный, составленный из разнохарактерных объемов и деталей, – параллелепипедов, кубов, цилиндров, конусов, пирамид, многогранников, – памятник является не конгломератом более или менее случайных разновременных объемов, но изваян, так сказать, единым духом.
Впервые дата «1570-е годы» прозвучала, если мы не ошибаемся, в докладе ведущего реставратора памятника Б.Л. Альтшуллера в Институте археологии в Петербурге на чтениях памяти П.А. Раппопорта в 1990 году. Впрочем, в этом докладе, который мы прослушали с начала до конца, конкретных аргументов, связывающих церковь Преображения с этим архитектурно невыразительным, «вялым» десятилетием, не было. Ранее Б.Л. Альтшуллер, будучи руководителем авторского коллектива каталога «Памятники архитектуры Московской области», датировал храм более расплывчато – второй половиной XVI века, ориентировочно эпохой Ивана Грозного24.
Фактическая «зацепка» за 1570-е годы просматривается только в работе Вл.В. Седова25, посвященной псковской архитектуре XVI века. Исследователь полагал, что Иван Грозный вызвал в Москву для строительства церкви Преображения псковских мастеров, и они участвовали в возведении храма (прежде всего приделов) под руководством основного мастера – вероятно, иностранца. Этим Вл.В. Седов объяснял псковскую композицию и псковские перекрытия приделов, псковский декор центральной апсиды, характерные внутренние обрамления порталов центрального объема откосами с завершением «домиками», и, наконец, бровки на малых барабанах. Впрочем, по Вл.В. Седову, псковичи не были полностью свободны в создаваемых ими частях храма – творческая воля основного мастера заставляла их приноравливаться к общему стилю, и на фасадах приделов появилась ордерная декорация с узкими лопатками и карнизами в основании лопаток и в их завершениях. Появление завершения приделов в виде горки кокошников тоже следует считать результатом воздействия «основного мастера».
Вл.В. Седов писал, что комплекс храма Преображения в Гдове проясняет вопрос о псковских мастерах церкви в Острове: псковичи знали подобные сложные композиции, в которых башнеобразный объем фланкировался двумя бесстолпными приделами. Исследователь предполагал, что мастера, соорудившие комплекс в Гдове в 1557–1584 годах, были теми же самыми мастерами, которые участвовали в создании шедевра в Острове, и ему даже казалось возможным, что храм в Гдове был возведен позже церкви в Острове и уже являлся своеобразной переработкой основных особенностей последней – вертикали центра и симметричных «собранных» приделов. Если в сооружении храма в Острове псковичи не играли основной роли, то церковь Преображения «под колоколы» в Гдове можно с уверенностью считать прекрасным образцом творчества собственно псковских мастеров третьей четверти XVI века. По Вл.В. Седову, наиболее вероятным ктитором церкви в Гдове был сам царь Иван Грозный: вряд ли в этом небольшом городе воевода или прихожане создали бы этот монументальный комплекс явно мемориального назначения. Программа посвящений престолов в этом памятнике не дает каких-либо ориентиров, но Вл.В. Седов считал, что сооружение храма было связано с каким-то событием Ливонской войны, проходившей на противоположном берегу Чудского озера, и, соответственно, наиболее вероятной датой церкви Преображения в Гдове являются 1575–1577 годы26.
Таким образом, погибший в годы большевистского террора и недавно выявленный Вл.В. Седовым октагональный подколоколенный храм Преображения в Гдове с двумя симметричными приделами, – той же общей плановой схемы и во многом той же стилистики, что и церковь в Острове, – стал поводом для датировки последней 1570-ми годами. На Псковщине квартировала часто навещаемая царем Иваном русская армия, шла Ливонская война, и гдовская церковь Преображения, как полагает Вл.В. Седов, могла быть построена «при театре военных действий», по царскому заказу. Оба храма, – в Гдове и Острове, – действительно, имеют множество точек соприкосновения, начиная от композиции и кончая псковскими стилеобразующими (однако, в отличие от гдовской постройки, в островском храме присутствуют еще две стилеобразующие: романо-готическая и московская).
Несмотря на откровенно гипотетический характер этой версии Вл.В. Седова, – 1570-е годы, абсолютно «неудобные» для Москвы и не очень «удобные» для Пскова (то, что на протяжении Ливонской войны там велось каменное фортификационное строительство, не означает, что в прифронтовой зоне мог быть возведен не деревянный, а каменный храм); неизвестно откуда взявшиеся в московском храме готицизмы (в провинциальной псковской постройке нет даже намека на них); единый заказчик для двух далеко отстоящих друг от друга храмов, – не может не порадовать то, что ученый смог указать на относительный аналог церкви в Острове. Однако к вопросу о датировке подмосковного храма это только добавляет головной боли: во-первых, как мы уже сказали, у всех историков русской архитектуры 70-е годы XVI века в московском зодчестве справедливо считаются «мертвым сезоном», а во-вторых, если гдовский храм в любом случае остается псковским по рождению и его псковизмы натуральны и естественны, то псковизмы церкви Преображения в Острове явно вторичны и являются, хотим мы этого или не хотим, всего лишь «громко произнесенной цитатой». Между «источником» и «цитированием» могло пройти сколько угодно времени. Кроме того, через горнило Ливонской войны (если придерживаться просматривающейся в этом факте символики) прошел весь государев двор, все войско, все близкие царю служилые люди, в том числе будущий правитель России и ее признанный Соломон-строитель – Борис Годунов.
Псковские формы представляют собой непреодолимый соблазн для исследователей. Характерно, что Ю.П. Спегальский, написав с весьма националистических позиций свою работу о «новой теории возникновения шатрового храма в камне» и отнеся памятник в Острове к началу XVI века (раньше церкви Вознесения в Коломенском), опирался на те же «псковизмы»27. Само собой, эта «ультрапсковская» теория лежит за гранью науки.
Завершая обзор существующей литературы по Преображенской церкви в Острове, с сожалением отметим, что в посвященной архитектуре конца XVI века монографии А.Л. Баталова28, в которой подробно рассматривается русское зодчество от Василия III до конца годуновского правления, от чести открыто продатировать памятник в Острове исследователь деликатно уклонился. В этой работе церковь Преображения, неоднократно упоминаемая по тому или иному частному поводу, проходит разве что тенью. Можно лишь догадываться, что она датируется либо 1560-ми, либо 1570-ми годами. Понятно, что стилистически неоднозначный храм в Острове «неудобен» для теории А.Л. Баталова, интерпретирующего стилистику годуновской эпохи как вполне целостную «третью волну итальянизации», но разве можно было проводить обзор истории русской архитектуры XVI века без церкви в Острове, «вычеркнув» этот шедевр?
Не исключено, что именно «непристроенность» типологии и стилистики и стала главной причиной «выталкивания» памятника в не имеющее опознавательных характеристик пространство, в «штиль» тихих 1570-х годов. Храм в Острове никак не «укладывался» в выстраиваемые наукой типологические и стилистические ряды. Ученые «проходили» это диковинное сооружение в два этапа: сначала его «разнесли» по разным эпохам, потом, убедившись в его единовременности, но не утратив веру в его нарочитость и сочиненность, вынесли его в «антракт», как своего рода архитектурный дивертисмент. А 1570-е годы как раз и были таким «антрактом», такой «тихой гаванью», где памятник сравнивать не с чем.
Почему же пишущие авторы воздерживались от датировки церкви Преображения в Острове годуновским временем? Объяснение здесь достаточно простое: состояние источников создает иллюзию «просвеченности» событий этого времени, существуют не только облеченные в летописную форму манускрипты типа Пискаревского летописца, но и мемуары, и исторические повествования современников, и дневники, и официальные отчеты иностранцев. У историка может сложиться впечатление, что как раз об этом времени мы знаем все, особенно по сравнению с темным опричным периодом.
Но на самом деле это – заблуждение. В пискаревском списке29, например, вообще нет храмов, построенных Годуновым-царем (постройки бояр Дмитрия Ивановича и Бориса Федоровича Годуновых – это постройки эпохи царя Федора Ивановича, все они строились по челобитным, а Хорошево и Вяземы – дворцовые села, очевидно, переданные в вотчины царскому шурину). Ничего не говорится там и о постройке храмов во Владычном и Болдином монастырях, в Красном. Таким образом, список далеко не является исчерпывающим.
Современники, даже непосредственно приобщенные к событиям того времени, вряд ли знали все, что делалось в дворцовых селах. Более или менее полную картину можно увидеть только по бумагам Казенных приказов, а Казенные книги конца XVI века, за исключением одной, как раз не сохранились. А что, если храм в Острове строился долго, и по каким-то причинам на много лет остался неосвященным, то есть вне протокола? Едва ли храм освящали без хозяина. Может быть, его ждали, а он вообще не приехал, не «пришел» из Москвы, и освящение происходило второпях, и даже не шестого августа – в праздник Преображения? Вещь вполне обычная.
Как, наверное, уже догадался внимательный читатель, мы датируем храм в Острове именно временем царствования Бориса Годунова. Обоснование этой датировки и станет главной темой нашего дальнейшего исследования. А зная хотя бы приблизительную дату, мы сможем произвести более точную атрибуцию памятника и адекватно определить его место в истории русской архитектуры, по возможности восстановив справедливость и отдав должное здравому смыслу в науке.
ГЛАВА iv
датировка и Атрибуция храма
по ИСТОРИЧЕСКИм И АКТОВЫм ДАННЫм
Церковь Преображения была построена в старинном великокняжеском «островном» селе, в пойме Москвы-реки. Село Остров издавна считалось достоянием великокняжеской казны (в духовной Ивана Калиты упомянуто одним из первых), испокон веку было частью Домодедовской конюшенной волости, и, согласно документам Поместного приказа, никогда никому не давалось в прокорм, в вотчину или в поместье – ни государевым вельможам, ни государевым мастерам или слугам, вообще никому из царской родни или придворных чинов. Разумеется, получивший Остров в вотчину или поместье получил бы право поставить в нем свою церковь, однако кто стал бы строить безумно дорогой храм на земле, которую рано или поздно все равно пришлось бы возвращать в казну? В подобное плохо верится, а потому вариант приватного вотчинного строительства в отношении церкви Преображения следует сразу же исключить. Это казенная постройка в полном смысле этого слова, и мы ни на мгновение не сомневаемся, что построенная с невиданной роскошью и изобретательностью церковь в Острове – здание царской постройки, и что ее заказчиком и почетным ктитором мог быть только сам русский царь, и более никто.
Но если строителем этого изумительного храма был царь, то который? На протяжении второй половины ХVI века и до Смуты трон занимали три царя (когда после Смуты писцы стали описывать дворцовые земли, церковь Преображения в Острове уже стояла): Иван Грозный, его сын Федор Иванович и царь Борис Федорович Годунов. Первого Самозванца можно не принимать во внимание, хотя он по своим качествам более всех подходил для роли ктитора этого «ложноготического» храма: он правил всего год, и ему было не до строительства.
Отнесение памятника к времени Ивана Грозного, как мы уже видели выше, – дань укоренившейся народной романтической традиции, своего рода ученый фольклор, прямой результат печального незнания исторического быта русского народа. У Ивана IV было две главные подмосковные резиденции – ближняя и дальняя: Коломенское и Александрова Слобода. Больше не было. Остальное – хозяйственные села. Коломенское – село, Слобода – городское поселение, где были каменные церкви царского дворцового обихода. Остров в этом качестве был Грозному не нужен.
У Ивана Грозного в главной ближней подмосковной резиденции, Коломенском, была своя, построенная его отцом, не менее прекрасной архитектуры и тоже шатровая церковь – Вознесения. О том, что Коломенское было главной подмосковной вотчиной правящей династии, способной в случае необходимости разместить у себя двор и войско (правильнее сказать – «гвардию»), доказывает постройка в его приселке Дьякове личной, «персональной» церкви царя Ивана, посвященной дню его ангела, – Усекновения главы Ивана Предтечи (строительство которой также оказалось неотмеченным летописями, но с которой у ученых меньше проблем по той единственной причине, что она очень хорошо датируется как стилистически, так и с точки зрения материала и строительных приемов: она практически полная современница Покровского собора на Рву30).
Некоторые ученые считают, что Грозный имел в Подмосковье великое множество дворцовых казенных сел, числящихся в Большом поместном приказе, и все с каменными церквями. Эта фантастическая картина не имеет ничего общего с реальностью. Дворцовых сел было, действительно, множество, большинство с царскими хоромами и деревянными церквями, но вотчина с роскошными каменными храмами была одна-единственная – Коломенское. Второй ближней резиденции не было. Заводить вторую означало удвоение расходов и осложнение и без того перегруженной царскими заботами жизни. Была одна усадьба на все: Коломенское. По селам сидели управляющие – приказчики, «дворники» и т.п., с деревянными церквями царского обихода. Мы просмотрели книги Поместного приказа и обнаружили поразительную вещь: цари почти не строили в своих дворцовых селах каменных церквей. Мы выявили только две, совершенно не делающие погоды: в Напрудном и Синькове Бронницкого уезда. Во всех знаменитых, мелькающих на страницах летописей селах типа Воробьева или Крылатского каменных церквей испокон веку не было – ни царских, ни приходских. Таковы поразительные факты.
По той же причине ктитором церкви Преображения не мог быть царь Федор Иванович. В его распоряжении, как и в распоряжении его отца и деда, была все та же благоустроенная Коломенская вотчина.
Соправителем при нем фактически был царский шурин, конюший боярин Борис Федорович Годунов, неутомимый и изобретательный строитель. Но он не имел соответствующих полномочий: не мог строить от своего имени на государевой земле. Такое богоугодное дело, как строительство церкви, не подлежало переадресовке, нельзя было инспирировать постройку храма царем Федором и царицей и ждать за это блаженство в будущей жизни для себя. Заслужить вечный помин можно было только строительством «собственной» церкви себе и своему потомству – священник начинал читать Синодик при всех обстоятельствах с тебя. Люди средневековья были вульгарно прагматичны: церковь молилась за ктитора, и ожидать за это спасение могли только ктитор и его семья. А строить от имени другого, нести это бремя за другого – не имело смысла.
А вот Борис Годунов в качестве русского царя – мог быть ктитором, заинтересованным в создании новой ближней царской подмосковной резиденции и в строительстве нового архитектурного шедевра посреди нее. Он тоже «наследовал» Коломенскую вотчину, но уже «в кавычках» – половина страны считала его узурпатором. Он-то и мог продублировать старую вотчину, во всяком случае, попробовать продублировать – в качестве основателя новой династии.
О том, что это было именно так, есть замечательное косвенное свидетельство. Унаследованная первыми Романовыми от предыдущей династии в качестве «родительской» Преображенская церковь никогда не была «ружной» (см. опубликованные В. и Г. Холмогоровыми «Ружные книги Казенного приказа»31), то есть не получала довольствие из Казенного приказа, а жила, как и большинство церквей страны, «подаянием», сама зарабатывала себе на жизнь, сама платила положенную церковную пошлину.
В отношении «царской церкви» это случай исключительный. Как показывают расходные книги Казенного приказа, в том числе и ружные, своими «отеческими» церквями Михаил Федорович и Алексей Михайлович считали все домовые, дворцовые царские и великокняжеские церкви, все архиерейские городские соборы (в том числе домонгольские), и все эти храмы поддерживались из Казенного приказа, о чем свидетельствуют расходные книги, в том числе такой максимально полный источник, как книги выдачи ладана за целое столетие. Но в церковь Преображения ни годовой, ни праздничный ладан не выдавался. И только тогда, когда ее, по протоколу, посещал Алексей Михайлович, шедший на богомолье в соседний Николо-Угрешский монастырь, находившийся напротив, на другом берегу Москвы-реки, – в Остров с нарочным посылался ладан, заменялись пелены, храм наскоро ремонтировался.
Казенное содержание всегда носило демонстративный характер и должно было свидетельствовать о благочестии государя. На казенное довольствие при желании и приложении определенных усилий становились многие приходские церкви, объявлявшие себя в челобитной сугубо царским богомольем. Преображенская церковь в Острове, прямой наследственный храм русских царей, время от времени царями посещаемый, – как видим, попасть на казенное довольствие не мог. Что означает этот нонсенс? В чем тут дело?
Это, безусловно, знак непризнания, нелюбви, тайной опалы. Непринятие громадного, эффектного, близкого к Москве Преображенского храма в число «личных», «любимых» церквей свидетельствует о тайне его происхождения. Этой немилости может быть только одно объяснение: церковь Преображения была построена Годуновым, подвергшимся после смерти со всеми присными царской опале. Годунов был признан узурпатором и убийцей святого мученика царевича Дмитрия Углицкого всей антигодуновской коалицией, включавшей предков русских царей – Романовых. Память Годунова как известно, преследовалась: была заштукатурена надпись под главой Ивана Великого, срублена литая надпись на Троицком колоколе.
Не молиться в Преображенской церкви и не делать в нее вообще никаких даров Романовы, разумеется, не могли (храм стоял на их земле, это было их богомолье, в любом случае – Божий храм), но по-человечески любить (хотя бы относиться с обычной для XVII столетия показной теплотой и энтузиазмом) и постоянно содержать, то есть признать «ближней», как множество других церквей, – тоже не могли. Иным образом объяснить этот нонсенс мы не беремся. В пользу нашей позиции свидетельствует и то, что в XVII веке «за штатом» оказался еще один великий годуновский памятник – Борисоглебская церковь в Борисове.
Еще одним косвенным фактом, на который мы можем опираться в деле датировки и атрибуции памятника в Острове, следует считать посвящение приделов. У Преображенской церкви их два. До того, как Екатерина II пожаловала село в вотчину Орлову, это были приделы Иоанна Богослова (южный) и Феодосия Печерского (северный), сейчас южный придел посвящен великомученице Екатерине, северный – мученикам-бессребренникам Киру и Иоанну. Мы видим, что ни один из первоначальных придельных храмов не был посвящен небесному патрону ни Ивана Грозного, ни Федора Ивановича, ни Бориса Федоровича: в царских постройках это не обязательно. Зато недалеко от церкви Преображения расположена церковь Рождества в Беседах (ктитором которой являлся боярин Дмитрий Иванович Годунов) с внешним северным приделом Феодосия Печерского.
Мы видим, что храмы в Острове и Беседах имеют по одинаковому северному приделу с одним и тем же редчайшим «монашеским» посвящением – Феодосию Печерскому. Оба храма тяготели к Николо-Угрешскому монастырю, соседствовали с ним, то есть их ктиторы ездили в монастырь на богомолье хотя бы из вежливости. Монастыри являлись уважаемыми и достопочтенными соседями, игравшими роль духовных центров округи, «магнитов» для окрестных вотчинников и помещиков. Если бы в Угрешском монастыре из нескольких престолов был хотя бы один такого посвящения, вопрос был бы снят. Однако источники ничего о церкви Феодосия Печерского в этом монастыре не сообщают. Тогда два одинаковых, одного и того же посвящения, северных придела в соседних храмах что-то значат для нашей темы: или это так называемые «местные» церкви (и тогда культ Феодосия должен был бы издавна существовать в этих краях, чего мы не наблюдаем), или это «клановые» приделы, то есть оба ктитора связаны этим праздником, имеют к нему какое-то отношение, что наиболее вероятно в том случае, если они родственники. Поэтому если дядя, Дмитрий Иванович Годунов, строил церковь в Беседах, а племянник, Борис Федорович, – церковь в Острове, то все становится на свои места.
Борис Годунов вступил на престол в 1598 году и правил до своей скоропостижной смерти в 1605 году, накануне своего вероятного свержения. Заложить новую вотчину он мог только в самое светлое время своей жизни – по восшествии на престол, в обстановке торжеств по поводу победы над татарами на Оке, или годом–двумя позже. Значит, датой закладки храма в Острове были или 1598–1599 годы, или, самое вероятное, 1600-й, так как именно эту дату нам сообщает единственный (к сожалению, очень поздний и совершенно испорченный) источник – опись 1749 года архитектора И.Ф. Мичурина (дурно списанная приказная справка из описи, включенная в смету И.Ф. Мичурина на ремонт храма). Временем окончания строительства можно считать 1603–1605 годы, причем самое вероятное, что церковь длительное время оставалась неосвященной, и освящена она была уже без прямого ктитора – приходскими священниками или по распоряжению московской администрации в Смутное время, что и стало официальной, законной причиной молчания источников. Ничего другого здесь просто не приходит в голову.
Таким образом, даже на основании общеисторических и актовых данных (а мы еще не рассматривали ни стилистику, ни типологию храма) становится ясным, что церковь Преображения в Острове – один из главных памятников строительной программы Годунова-царя, храм в его ближней подмосковной резиденции (в дальней резиденции – храм в Борисове Городке на Протве; столичная домовая церковь – так и не начатая строительством Святая Святых).
ГЛАВА V
датировка и АТРИБУЦИЯ ХРАМА
ПО стилистиЧЕСКИМ ДАННЫМ
Итак, общеисторические и актовые данные свидетельствуют о том, что церковь Преображения – один из центральных памятников годуновской эпохи. Но возможно ли подтвердить эту атрибуцию стилистическим анализом памятника?
Мы собираемся показать, что это возможно, и что для тех, кто хорошо знает памятник, – прежде всего его архитектурную археологию, – эта задача является вполне реальной. Причиной невиданного датировочного разнобоя, связанного с непониманием стилистической природы храма в Острове, оказалось то, что по чистой случайности «стилистическая сила» памятника оказалась заключенной в утраченных частях, как в волосах Самсона. Для неподготовленного исследователя полнокровная и развитая архитектура церкви без этих исчезнувших деталей – окон, наличников, порталов, папертей, фигурных столбов крылец и пр. – как бы онемела.
В поле внимания историков архитектуры неизменно оказываются пресловутые псковизмы и готицизмы, обязательно – шатровая конструкция церкви Преображения, очень часто – декоративное многоглавие и буквально набивший всем оскомину «крестчатый план». Ни сама конструкция храма, ни строительные приемы, ни девять недавно восстановленных (к сожалению, неверно) окон нижнего света, ни реконструируемое нами готическое окно-розетка на западном фасаде центрального столпа, ни порталы большой церкви, ни портал северного придела, ни утраченные паперти, ни утраченные пышные крыльца в рассуждениях этих авторов не фигурируют. Читатель может сказать, что многие из указанных элементов архитектуры храма или исчезли, или только что восстановлены (да еще, как мы утверждаем, неверно), – однако, как говорится, незнание материала не освобождает исследователя от ответственности.
Задачу изучения памятника, кроме недостатка архитектурно-археологической информации, усложняет и то, что Преображенская церковь выстроена вне привычных схем и известных типов, имеет с ними весьма мало общего. Храм построен размашисто, как бы вне традиции, вне школы, и ни на какой другой памятник не похож. Его формы прямо не указывают ни на одну из действовавших в XVI веке школ. Можно сказать, что это – архитектурный монстр. У него романо-готический центральный столп, псковские приделы и апсиды, московский шатер (шатровые храмы Пскова до нас не дошли, поэтому так выразиться дозволительно). Если бы исследователи были более осведомлены в архитектурной археологии церкви Преображения, они добавили бы к этому конгломерату причудливых атрибутов храмовой архитектуры еще и огромные, октагонально-крестообразного плана, крытые тесом паперти с отставными крыльцами и фигурными резными столбами, в результате чего памятник получил дополненный крыльцами план крестообразной конфигурации. Плюс броский художественный ход – тройственная композиция, сочетающая башнеобразную конструкцию с малыми бесстолпными приделами. Плюс пирамидальный тип шатра, несхожий ни с шатром в Коломенском, ни с шатрами Покрова на Рву, ни с звездчатыми шатрами в Муроме и Елизарове, ни с украшенными шатрами в Старице и на кремлевском Троицком подворье. Памятник напоминает макет из какого-то пиленого материала, пирамиду кубиков, конусов и цилиндров.
Церковь Преображения ни на что не похожа. Ни на что не похожа, ничего общего с современным ей зодчеством не имеет и церковь Вознесения в Коломенском, а Покров на Рву – и вовсе, можно сказать, архитектурный нонсенс, но эти памятники оказались безоговорочно ассимилированы московским народом, глубоко и навечно вписались в стереотипы национального сознания. Храм в Острове оказался неукорененным в массовом, народном искусстве, и его сила и узнаваемость остались в мелочах, в деталях его облика, напоминающего театральную декорацию. Невооруженный глаз неподготовленного человека этого просто не видит.
Исследователи, работавшие с Преображенским храмом в Острове на протяжении всего ХХ века, зная его, как правило, достаточно поверхностно, легко находили в нем те или иные детали, отдельные части или даже объемы, относящиеся к XVII веку, не смущаясь и не впадая в противоречия с собой, так как полагали, что в этом повинны перестройки и ремонты. Сегодняшние исследователи, убежденные в цельности памятника, уже не имеют права проявлять подобное легкомыслие. Они должны найти в себе мужество взглянуть правде в глаза и признать, что приемы и элементы XVI века могут «доживать в виде атавизмов» сколь угодно долго, а вот приемы и элементы XVII века не могут появиться на памятнике раньше этого столетия.
Из псковских элементов храмовой архитектуры ни один не оказался утраченным, а из готицизмов было утрачено круглое окно-розетка на западном фасаде центрального столпа, с раковинообразным наличником, того же типа, что и круглые окна приделов, близкой модификации, но с иной амбразурой (это показали предпринятые автором раскрытия кладки от штукатурки в месте утраты). Это окно погибло при устройстве графом Орловым в западном рукаве храмового креста деревянных помещичьих хор, располагавшихся в одном с ним ярусе. Если бы оно по случайности сохранилось, миф о разновременности объемов памятника не прожил бы и дня.
Таким образом, у памятника было три, а не два окна в форме готической розы, по одному на церковный объем: два украшали приделы, одно – шатровый столп. Эти круглые окна центрального и боковых фасадов (боковые фасады влитых приделов есть боковые фасады всего храма) освещают условно равноценные компартименты храма. Края разобранной кладки на западном фасаде показывают, что западная роза была тех же размеров, что и боковые, хотя можно было бы ожидать, что на большем фасаде она будет больших размеров. Это в известном смысле неожиданность. Однако мы вправе полагать, что, во-первых, оконная прорезь была несколько шире, и, во-вторых, конфигурация обрамления была принципиально иной – имела выступающий выпукло-врезной обод, а не только врезной, как на боковых окнах. Последнее понятно: западное круглое окно заместило собой церковное окно нижнего света с выступающим из плоскости стены обрамлением из тянутых романских колонок.
Круглые окна в русской архитектуре XVI века встречались в кокошниках, закомарах, внутри портального вымперга церкви в Коломенском, но самый близкий аналог таких окон Преображенской церкви в Острове – круглые окна под карнизом церкви Смоленской иконы Божьей матери в Кушалине, построенной в конце столетия. Единственная разница состоит в том, что в Острове архитектоника готическая, в Кушалине – ренессансная.
Раскрытия показали, что все остальные растесанные окна нижнего света Преображенской церкви были одеты в наличники романского типа (но поздней, «истонченной», годуновской модификации), далеким прототипом которых могут считаться окна алтарей московского Успенского собора, дошедшие до нас в копии XVI века – большом соборе Троице-Сергиева монастыря32. Таким образом, окна нижнего света храма в Острове (кроме, разумеется, готических роз) имели средние удлиненные пропорции, полуциркульный верх, наружные четверти и подковообразные разомкнутые наличники на маленьких импостах-кронштейнах, с капителями и пережабинами – бусинами, перебивающими тяги примерно посередине, то есть на большинстве окон весьма нестандартного храма были вполне стандартные для своего времени наличники. Близкие аналоги этих наличников мы находим в годуновском соборе Владычного монастыря в Серпухове, а прямые, внутри полностью подобной архитектонической системы, – в вотчинных церквях годуновского клана на Северке в Коломенском уезде. В XVII веке аналогичные наличники встречаются на Архангельском соборе Лаврентия Возоулина в Нижнем Новгороде (1628–1631 годы).
К сожалению, реставратор памятника Б.Л. Альтшуллер восстановил наличники этих окон без капителей и перетяжек, – очевидно, доверившись сохранившимся подковообразным окнам под карнизами крестчатой части храма (однако эти короткие окна, освещающие восьмерик, являются лишь упрощенным, укороченным вариантом главных храмовых окон: они врезались в подкарнизную аркатуру и были зодчим по возможности нейтрализованы, сделаны «стилистически неузнаваемыми»). Реконструированные Б.Л. Альтшуллером фигуры наличников окон нижнего света храма в Острове – существенная неточность его реставрации. Возможно, исследователь, находясь в плену своей датировочной концепции, боялся и избегал годуновских аналогий, уходил от них всеми силами.
Преображенский храм, по замыслу его строителей, должен был быть в изобилии снабжен жесткой, броской, геометричной резьбой позднеготического типа, орнаментальной вверху и листовидной внизу, часть которой была выполнена в натуре (до 150 пог. м). По низам храм с приделами и алтарями оказался дважды опоясан лентой – крупной «подушкой» жесткой листовидной резьбы, многократно крепованной на углах и уступах порталов, отдаленно напоминавшей архитектурные венки, витые валы, гирлянды, стилизованный гиматий. Обратный рисунок листовидного ленточного орнамента имеет «трефовые» очертания (волнистые с вогнутыми гранями ромбы – «трефы»). Лента проходила по центральному столпу, приделам, алтарям, и вторично – по папертям и крыльцам, играя роль то ли развитого панелевидного цоколя, то ли ложного парапета. Этот мотив для XVI века – уникальный и совершенно неизвестный, он лишь отдаленно напоминает высокий декоративный цоколь московского Архангельского собора, решенный в виде панелевидной ленты и не играющий какой-либо конструктивной роли. Генезис этого мотива не выяснен, – возможно, листовидная орнаментация была трансплантирована из недр европейской архитектуры. Надеемся, со временем ученые займутся этим вопросом специально.
В XVIII веке листовидные орнаменты почти по
всему периметру были стесаны, однако ряд их фрагментов сохранился достаточно
хорошо. Эта лента – элемент так называемого «высокого» (около
М.В. Алпатов, писавший о «сказочном» характере архитектуры церкви Преображения в Острове, отмечал нарочитость горы кокошников. Мы уже показывали, что подобное мы находим в известной миниатюре с изображением Преображенского собора Соловецкого монастыря в Соловецкой Псалтири и на соловецких иконах рубежа XVI–XVII века: острый и голый шатер, поднимающийся из горы кокошников. Наиболее раннее нагромождение кокошников – Покровский собор на Рву, но там – богатая, сложная форма, с обильными переходами. М.А. Ильин считал кокошники храма в Острове поздними и приводил их в качестве датировочного признака, и в этом смысле он был абсолютно прав.
Еще более, чем выступающий из кокошников шатер, указывает на время сооружения храма ярусная кровля приделов. Ни один ранний бесстолпный храмик такой кровли не имеет, это мотив конца XVI века.
Зафиксирована попытка одеть кокошники храма в Острове резными подзорами, от которой зодчий в процессе возведения храма отказался (сохранившаяся «проба» на нижней правой закомаре-кокошнике северного фасада Феодосьевского придела – громадная удача для исследователей памятника). Этот случай – редчайший, зафиксированный только в виде кирпичной бахромы внутри кокошников Благовещенской церкви Борисоглебского монастыря под Ростовом (XVII век). Такую плоскую резьбу, напоминающую лекала, должны были иметь все кокошники Преображенской церкви (как минимум, ее приделов). Это также указывает на начало XVII века и демонстрирует будущий «пряничный» стиль архитектуры времен Алексея Михайловича.
Датирующим элементом
храма являются и его карнизы. Карниз башнеобразной части крестчатого столпа
имеет самый большой в древнерусской архитектуре вынос (до
Карнизы нижних ярусов памятника выполнялись из мелкопрофилированных, большого выноса, белокаменных плит. Эти плиты-карнизы, напоминающие грибовидные древесные выросты, – яркий и сильный архитектурный прием конца XVI–первой половины XVII веков, берущий начало в архитектуре годуновского времени. Этот прием связан исключительно с белокаменной технологией, так как в кирпиче он практически невыполним. Заметно отсутствие переходного элемента от фуста колонн к карнизу. Своеобразная, запоминающаяся деталь: круглое тело полуколонки врезается снизу в плиту карниза. В карнизных тягах церкви Преображения отсутствуют два элемента классического трехчастного антаблемента, соответствующие архитраву и фризу. Антаблемента нет ни в одной межэтажной тяге, ни в карнизах, ни в архивольтах кокошников, ни в порталах, ни в капителях.
Вообще говоря, архитектурные шаблоны памятника очень своеобразны. Есть фризовая часть, «изображенная» другими средствами, псковскими: широкая полоса в виде утопленного поребрика под карнизом. Такая профилировка восходит к уходящей корнями в глубину веков романской традиции. Но если сочетание карниза с аркатурой в двух основных ярусах храма нас, так сказать, «успокаивает» (романская традиция исключает ордерное членение тяги), то отсутствие классического членения в нижних частях храма, – приделах, папертях и порталах, – бросается в глаза и вызывает множество ассоциаций с другими, достаточно поздними памятниками нашей архитектуры – храмами годуновского круга. А настоящими энциклопедиями этих мотивов мелкорезаных, «графических» профилированных карнизов-«полок» без элементов архитрава и фриза стали надстроенная Галовеем Спасская башня и купеческие церкви XVII века – Троицы в Никитниках и Вознесения в Великом Устюге.
Говоря о порталах Преображенской церкви в Острове, вспомним то, с чего нечаянно, волей случая, началась история изучения храма – с архитектуры портала северного придела Феодосия, сфотографированного и опубликованного в начале ХХ века И.Э. Грабарем. Этот портал стилистически принадлежит XVII веку: бусины, пропорции, высокий цоколь не оставляют нам выбора. Изысканной чертой является отсутствие наружного архивольта, то есть этот портал – врезной. Фотографировавший его в штукатурках и гипсовых долепках-тягах И.Э. Грабарь не мог знать, что он находится in situ и никогда не перетесывался, и абсолютно справедливо датировал его XVII веком, не догадываясь, что фактически эта датировка распространяется на весь храм. Таким же был, вероятно, и утраченный портал южного придела, – если когда-нибудь его обломки будут найдены в фундаментах существующей колокольни или перестроенной паперти, ученые смогут в этом лишний раз убедиться. (В последние годы в перекопах возле храма была найдена бусина с тонкой резьбой, характерной для XVII века; по размерам эта бусина соответствует бусинам портала северного придела, то есть весьма вероятна ее принадлежность порталу южного придела, что подтверждает предположение В.В. Кавельмахера – прим. ред.). Аналоги порталам церкви Преображения есть и в Ярославле, и в Костроме, – в самых «парадных» храмах этих волжских городов, являющихся для нас хранилищем архитектурной памяти. Здесь (прежде всего, конечно, в Ярославле) памятники архитектуры оказались настоящим арсеналом художественных приемов, сложившихся к началу XVII века. Ни в одном другом городе России нет такого богатства форм и такого качества исполнения, при этом город остался верен архитектуре прошлого, и местные корпорации каменщиков практически не приняли московского «нарышкинского барокко». Поэтому мы и находим в Ярославле множество поздних отголосков годуновской архитектуры.
Типично годуновской чертой храма в Острове являются и «мертвые» барабаны-тумбы, поставленные на карниз, как свечи на блюдо. Такие барабаны с деревянными луковицами встречаются только на памятниках годуновского времени, причем сплошь и рядом – на шатровых. После того, как деревянные луковицы подгнивали и падали, на обрезе карниза оставались грубые валуны с отверстием для крепления стойки с крестом. Такие «огнившие» главы на карнизах изображены на чертежах церкви Бориса и Глеба в Борисове.
Принято считать, что «мертвым» главам храма в Острове предшествуют декоративные главы Покровского собора на Рву. Разумеется, эта схема подсказана Покровским собором, но не более того: там главы функциональны, конструктивны, а в храмах годуновского круга главы «мертвы», начисто отрезаны от интерьера.
Сам интерьер Преображенской церкви, совершенно «голый» и пустой, видимо, был построен с расчетом на будущую роспись. После богатейшей архитектоники внутреннего пространства столпообразных храмов середины XVI века мы видим едва ли не нищету искусства интерьера, и это тоже косвенный датирующий признак. Для годуновских храмов типично и то, что интерьер почти полностью лишен межэтажных карнизных тяг.
Характерным признаком, относящим храм в Острове к рубежу XVI–XVII веков, являются железные связи со специфическими наружными сцепами (наблюдение Б.Б. Жиромского) и «коленами» (наблюдение Н.Н. Свешникова).
И, наконец, вспомним, что С.В. Маркусом в процессе укрепления фундаментов Преображенской церкви при реставрационных работах возле переходов между колокольней и храмом были вырыты обломки орнаментированных столбов и фрагменты архивольтов, покрытых выпуклой крупномасштабной резьбой пряничного характера, – чешуей, ромбами, накладными жгутами. Как мы уже говорили, эти находки служат надежным свидетельством того, что первоначальные крыльца (возможно, и первоначальные паперти) храма были богатейшими, предвещавшими будущую церковную и дворцовую архитектуру эпохи Алексея Михайловича, в частности, паперти церкви Благовещения в Тайнинском. По-видимому, в Острове были построены первые образцы этих пышных сооружений, поставленных на отлете в виде отдельных объемов, напоминающих церковные сени и кивории. Мы присутствуем при рождении национального стиля XVII века, образцы которого в Москве нам подарила церковь Троицы в Никитниках, в Костроме и Ярославле – памятники посадской архитектуры.
Итак, как мы уже говорили, в Преображенской церкви можно выделить три стилеобразующих начала: псковское, готическое и московское. Псковские элементы хронологически нейтральны, готические – тем более: это почти литературные реминисценции. А вот московские элементы, в значительной своей части утраченные, принадлежат исключительно концу XVI–первой трети XVII века. Как мы видели выше, это и наличники окон, и сухая геометрическая резьба, и мелкопрофилированные карнизы, и высокий гипертрофированный цоколь, «входящий» в порталы, – элемент ярославских и костромских церквей XVII века (на цоколь ставятся «половинки» порталов, подрезанные снизу, а в XVI веке все порталы еще имеют свой цоколь). Годуновскими признаками являются и «мертвые» главы по карнизу, и оконные наличники, схожие с наличниками церквей на Северке. Еще ряд черт, о которых мы также говорили выше, – прежде всего сугубая, предваряющая стилистику нарядность, декоративность всех деталей (вспомним обильную резьбу, планировавшуюся на подзорах кокошников, и изукрашенные крыльца с рундуками), – прямо указывают нам на неповторимую стилистику первой трети XVII века.
ГЛАВА VI
датировка и АТРИБУЦИЯ ХРАМА
ПО ТИПОЛОГИческиМ особенностЯМ
Типология церкви Преображения в Острове также дает нам основания для датировки храма годуновским временем.
Прежде всего, конечно, это сочетание центрального шатрового столпа с симметричными бесстолпными приделами. Существует достаточно много годуновских церквей подобной «тройственной» конструкции, но чаще всего мы видим сочетание крестовокупольного или бесстолпного храма с бесстолпными же приделами. А столь контрастную, – не побоимся сказать, дерзостную, – композицию обрели только два храма: в дворцовых селах Острове и Красном. Композиционно это – двойники. Больше таких церквей нет. Позднее, в XVII столетии, появились храмы трехшатровые, крестовокупольные с симметричными шатровыми приделами и т.п. А здесь – нечто ошарашивающее, вызывающее, дерзновенное.
Данная, поражающая смелостью рисунка, откровенно живописная схема – одно из признанных достижений годуновской архитектуры. Попытки современных ученых обнаружить столь же эффектную схему в храмах, ориентировочно датируемых серединой XVI века, – в Степановском под Москвой, в Доможирке и Гдове на Псковщине, – базируются лишь на самом факте наличия относительно симметричных парных приделов с севера и юга (причем в отношении церквей в Степановском и Доможирке симметрия не вполне доказана, так как в первом случае несомненно наличие северной паперти-трапезной, во втором – наличие такой паперти весьма вероятно). Есть и более ранний пример парных приделов с севера и юга, – Покровский собор в Александровской Слободе (1513 год), – но там полноценной пристройкой к основному объему является лишь северный придел, южный же представляет собой сакристию, открытую в церковь33. Подобная схема церкви Николы со Усохи – не более чем гипотеза. Гдовская же композиция, толкуемая Вл.В. Седовым как состоящая из трех храмов, – на самом деле существенно иная, вообще не имеющая аналогов в русском зодчестве: центральный храм имел облик колокольни, а его церковь, – где-то на втором ярусе, – играла роль придельной. Столп – на подклете, приделы – на земле. Этот «гдовский монстр» – несомненная импровизация, к тому же не имеющая надежной даты.
И почему мы должны исключать Преображенскую церковь в Острове из великолепного, неповторимого типологического ряда годуновских церквей с абсолютно аналогичной «троеперстной» композицией (Красное, Вяземы, Хорошево, Михнево, Троицкое-Лобаново, Беседы и пр.) и ставить ее рядом с весьма сомнительными в типологическом отношении храмами в Степановском, Гдове и Доможирке? Несомненно, «троеперстная» схема зарождалась и формировалась в течение всего XVI века, но своей зрелости она достигла только к концу столетия, и храм в Острове встал в один ряд с ее высшими достижениями.
В интерьере Преображенской церкви выделены борозды на стенах трансепта, куда должен был крепиться высокий иконостас. Под этот иконостас размыкался и единственный интерьерный карниз. Иначе говоря, храм был выстроен сразу под большой иконостас, который должен был занимать всю ширь трансепта, – а это характерно для XVII века (эта ситуация была в целом верно прочитана М.А. Ильиным). Когда строился Покровский собор на Рву, иконостасы не проектировались и вообще не принимались во внимание: под них просто срубался декор восточной стены столпа, в стенах рубились гнезда для тябел. А в храме Преображения был искусственно выделен трансепт, во всю длину которого был запроектирован и устроен высокий иконостас, – как в крестовокупольном храме. Нечто подобное мы встречаем в церкви Петра митрополита в Переславле. Этот трансепт в островской церкви изначально был выделен за счет площади, «украденной» у приделов ради увеличения ширины храма. «Отчужденное» у приделов пространство было сверху перекрыто распалубленной аркой над иконостасом. Отсюда и появилось впечатление шатра, смещенного к западу, чего на самом деле нет: это поперечный неф расширен на восток. На восток же сдвинуты и приделы.
Тип шатра Преображенской церкви в Острове – сквозной, пирамидальный. Шатер резко контрастирует с «пенной шапкой» кокошников и напоминает сюжет архитектурного стаффажа. Кокошники, поднявшиеся как пена, до такой степени поглотили восьмерик, что не осталось места для окон, – только под карнизом разместились крохотные окна. Это характеризует отдельную линию русского шатрового зодчества, самый ранний из сохранившихся памятников которой – шатровая церковь Брусенского монастыря в Коломне (1552 год). Следом за ней – церкви Ильи Пророка в Пруссах и Воскресения в Городне (обе – после 1566 года). Все эти три шатра весьма элегантно, красиво отточены, обрамлены килевидными закомарами и кокошниками. Одна из последних (перед островской) церквей с пирамидальным шатровым верхом – Петра митрополита в Переславле-Залесском (1585 год). Она уже имеет в плане нечто вроде поперечного трансепта: высокие иконостасы понемногу наступали на шатровую конструкцию и, так сказать, «портили идею». В Преображенской церкви эта «порча» выражена еще более явно. М.А. Ильин, которому идея храма-конгломерата развязала руки и который пошел значительно дальше, чем ему позволяла его исходная позиция, увидел в интерьере столпообразной части храма в Острове удлиненный трансепт, освещаемый двумя большими окнами, слабо уравновешенными узким тамбуром на западе, – в духе понимания церковного пространства, присущего XVII веку. Иконостас, вложенный в трансепт (или в рукав креста), – несомненная новация, знак кризиса и разложения самого шатрового типа храма.
Ветви трансепта церкви Преображения накрывают перебрасываемые обычно в бесстолпных четвериках две подпружные арки, напоминающие корректирующие формы, на которые водружается центричный свод (например, сомкнутый). В сводах ветвей даже положено по две связи. Это тоже дает ощущение памятника XVII века.
М.А. Ильин первым обратил внимание на открытую в храм Преображения огромную алтарную экседру, без каменной стены в роли алтарной преграды, то есть без той конструкции, которую мы видим в Покровском соборе на Рву и в дьяковском храме (в последнем уже есть большая арка, но она не открывает всей апсиды, – это уже не проход в каменной алтарной преграде, но еще и не экседра, целиком открытая в храм). Башнеобразный восьмигранник в середине–второй половине XVI века еще не мог быть возведен без одной из граней, без необходимой ему опоры. Апсида «нараспашку» – это уже XVII столетие.
Еще один поздний признак – то, что отдельные объемы храма в Острове не вырастают из него, а к нему зрительно, что называется, «приклеены», как бы в технике аппликации (А.И. Некрасов называл это «живописным стилем»). Подобные «претензии» никак не могут быть предъявлены, например, к Покровскому собору на Рву, в высшей степени пластичному.
Таким образом, типологический анализ церкви Преображения в Острове вновь подтвердил то, что наиболее вероятным временем окончания строительства храма являются 1603–1605 годы, то есть его датировкой можно считать начало XVII века. Поскольку это для многих прозвучит шокирующе, смягчим выражение: храм был построен на рубеже двух веков – XVI-го и XVII-го.
ГЛАВА VII
Место храма в ряду ЦАРСКИх УСАДЕБНЫх ЦЕРКВей XVI века
Итак, в Острове на рубеже XVI и XVII веков Борисом Годуновым была построена царская усадебная церковь, – не дворцовая, а именно усадебная. Последнее означает, во-первых, что у церкви Преображения есть «родственники» – другие царские (а ранее великокняжеские, но мы будем для простоты обобщенно называть их царскими) усадебные церкви, и, во-вторых, что она стояла отдельно от дворца, или двора. Это очень существенное уточнение, так как мы получаем возможность рассматривать памятник в кругу ему подобных каменных усадебных церквей, которых в XVI веке было построено немного: Вознесения в расположенном неподалеку Коломенском и Усекновения главы Иоанна Предтечи в том же селе, в приселке Дьяково. Оба храма – башнеобразной конструкции. Остальные усадебные церкви, которые были деревянными, до нас не дошли. Были еще церкви дворцовые, на дворах. Этот вопрос исследован мало, но мы можем определить как типологический признак, что усадебные храмы ставились отдельно от хором, выносились на кручи, ставились над рекой, а не упрятывались в валы и стены, дворцовые же располагались внутри двора, «на сенях». Сохранилось некоторое количество усадебных церквей, принадлежавших знати, построенных в подражание государю. Самым потрясающим был усадебный Борисоглебский храм в Борисове – замке конюшего боярина Бориса Годунова. Годунов освящал этот храм, уже будучи царем, но, строго говоря, церковь Бориса и Глеба все же начинала строиться не как царская.
Тому, что церковь Преображения в Острове стояла отдельно от дворца, имеется подтверждение, о котором мы уже упоминали: вселенские патриархи, гости Алексея Михайловича, по выходе из храма ехали на государев двор в каретах.
Признание усадебного статуса островского храма послужит нам точкой отсчета. Если поместить храм Преображения в короткий ряд дошедших до нашего времени царских усадебных церквей XVI века, – Коломенское, Дьяково, Остров, – многое становится понятным. Все три домовых храма поставлены, вопреки обычаю, на лоне природы, на открытых холмах, над речной долиной, в отдалении от царского жилища, в чем можно видеть нарушение многовековой средневековой традиции «прятать» церкви в ограде, на дворе.
Согласно западноевропейской терминологии, все три церкви представляют собой открытые для народа фамильные придворные капеллы (молельни). Их «выключение» из жилища и «включение» в природу представляет собой смелое, ренессансное по духу решение. А вот их башнеобразные высотные (в двух случаях шатровые) композиции, наоборот, восстанавливают сугубо национальную русскую традицию деревянных храмов, некогда во множестве существовавших в Подмосковье, – и так называемых «погостов великого князя», и вотчинных храмов, и сельских приходских церквей, принадлежавших всем и никому. Ничего подобного Западная Европа не знала, там приватная башнеобразная капелла есть нонсенс. Все великие капеллы Ренессанса принципиально построены при соборах и монастырях. В средневековых соборах Западной Европы это просто «боксы», открытые в храм. Такова, по крайней мере, общая картина: в западноевропейской архитектуре отдельно стоящие капеллы не смеют о себе заявить.
Таким образом, в царских усадьбах XVI века сошлись две традиции – европейская и русская, причем в первом же построенном усадебном каменном храме это получило наиболее наглядное, прямо-таки хрестоматийное выражение. Построенная в 1529–1532 годах гениальным Петроком Малым (Петром Аннибалом)34, церковь Вознесения в Коломенском стала эталонным произведением этого жанра и для царей, и для подданных. Церковь Вознесения – ренессансная кирпичная капелла в образе деревянного русского шатрового храма, с двойным куполом, с вертикализмом ренессансного же интерьера. По-видимому, вкус итальянского зодчего не принял им же запроектированного шатра, и поэтому в интерьере был сооружен второй, «компромиссный» полукупол.
Видимо, сообщивший о поразительной постройке летописец не имел достаточного представления о европейской архитектуре, в частности, итальянской, и не смог передать присутствия в церкви Вознесения второго начала. Его слова «на деревянное дело» остаются бесценными, но вторая культура, легшая в основу этого общеевропейского шедевра, не была им замечена. Для русской науки XIX-го, да и XX века эта лакуна стала источником сущей муки: ученые еще недавно никак не могли понять, почему у русского «на деревянное дело» храма присутствуют итальянские одежды, и называли их «декором». Каменную ренессансную структуру храма они просто старались не замечать. Забелинский миф о народе-плотнике безраздельно господствовал в умах, пленил их на многие десятилетия. Эта лжепроблема существует для многих и сейчас: кто был создателем храма – народ-плотник или европейский мастер? Сегодня мы знаем, что это был итальянский архитектор (по-русски – каменных дел мастер), и обязаны сменить традиционные акценты.
Значит, типологические и стилистические корни церкви в Коломенском лежат в каменном зодчестве, то есть каменному храму был придан образ деревянной шатровой церкви. Ничего прямо русского, кроме покрытия рукавов креста, крестчатого плана и – условно – шатра, памятник в себе не несет. Как было установлено бригадой архитекторов-реставраторов московской областной реставрационной мастерской, на стенах церкви Вознесения первоначально не было ни грамма известки. Она, за исключением облевкашенного и затертого шатра, была красно-кирпичной с белокаменными деталями, то есть европейской, в позднеготическом колорите.
В течение многих десятилетий отечественные ученые продолжали настаивать на сугубо народной природе храма в Коломенском, объявляя его авторами каменотесов и плотников, не видя его второй (и главной) основы – итальянской. Этот русский храм – если и народный, то в любом случае с итальянской душой. Такова его аристократическая природа. Церковь Вознесения – рафинированный памятник, дитя придворной культуры ренессансного двора. Его потрясающие формы были призваны поражать воображение подданных и тешить тщеславие заказчика. Таково содержание данного архитектурного шедевра.
Итак, первый памятник из трех по своему типу – ренессансная красно-кирпичная капелла с открытыми белокаменными деталями.
Второй – рядом, через овраг стоящий храм Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове, – пятистолпный, с приделами. Эта церковь не менее экзотична, чем церковь Вознесения, но по сравнению с последней грубовата и даже топорна. К счастью, она появилась не одна, а одновременно с Покровским собором на Рву и Борисоглебским собором в Старице, которые однозначно датированы (соответственно 1555–1561 и 1558–1561 годы). Эти церковные здания в Дьякове, Старице и Москве – одной поэтики и одного происхождения. Поскольку их постройка знаменовала полный, вызывающий разрыв с церковной традицией, приходится (хотя и условно) говорить о давшем благословение на их строительство митрополите Макарии как о «соавторе» этих храмов. Либерализм и терпимость Макария к западным влияниям общеизвестны: он разрешил молиться резным скульптурным образам – статуям, разрешил книгопечатание, разрешил украсить керамическими статуарными иконами в киотах Борисоглебский собор в Старице35. Поскольку двор Макария включал в себя кружок интеллигенции (литераторов, писателей проповедей и пр.), этот двор тоже причастен к созданию этих храмов.
Покровский и Борисоглебский соборы начали строиться с интевалом в три года, но были окончены одновременно. В это же время (возможно, сразу вслед за ними или незадолго до них) могла быть построена и дьяковская церковь. Эти «макариевские» храмы своими корнями уходят в европейскую кирпичную готику36. Это позднеготические произведения, в которых присутствует полный букет готических приемов (в середине XVI века в Италии уже господствовал Ренессанс, поэтому мы вправе уточнить, что эти приемы – немецко-готические).
Древнерусская архитектура штучна. Между ее памятниками не всегда можно перекинуть мост без вреда для здравого смысла (как это часто делают, например, от церкви Вознесения в Коломенском к Покровскому собору на Рву, используя какой-нибудь один формальный признак, чаще всего шатер). Эти памятники построены в разных культурах. Между церковью Вознесения и церковью в Дьякове на местности – глубокий овраг, в архитектуре – пропасть. Один памятник принадлежит традиции Высокого Ренессанса, другой – традиции кирпичной европейской готики. Между постройкой того и другого памятника прошло не так уж много лет, но между культурой итальянского Возрождения и культурой германской «бакштайн-готики» и в прямом, и в переносном смысле лежат Альпы, причем готика коренится в XIV веке, а эпоха Рафаэля – в начале XVI-го, то есть церковь Вознесения была укоренена в «сегодняшнем» дне (1532 год – дата, близкая времени появления итальянского Ренессанса), а истоки построенной позже дьяковской церкви – древнее. Храм Иоанна Предтечи во многом копирует церковь Вознесения, «перерисовывает» ее, но каждое из этих зданий обладает собственными корнями и собственным стилистическим единством. Представления о развитии архитектурной формы от простого к сложному здесь неприменимы.
ГЛАВА VIII
«ложноготический» храм
В церкви Преображения в Острове, третьем памятнике из короткого ряда царских усадебных церквей XVI века, стили и времена смешаны еще сильнее, на грани эклектического безобразия, забавы, проделки. Между тремя храмами, – в Коломенском, Дьякове и Острове, – лежат не только годы, но и разные культуры, и нарочито разные поэтики.
Эклектизм храма Преображения не знает себе равных. У памятника – готический столп, русский поздний шатер с шапкой кокошников и приделы псковской стилистики. Памятник производит впечатление «сказочного». Он не просто эклектичен, – он подчеркнуто разностилен. Эклектика, как правило, стремится к единству, к созданию стиля (есть и понятие – «стиль эклектики»), и под ней обычно понимают сращение новой конструкции с какой-либо одной исторической стилистикой, – обычно в условиях отсутствия собственного стиля эпохи. Однако в годы, когда была построена церковь Преображения, существовал зрелый стиль. Поэтому этот храм – скорее даже «архитектурная фантазия». Несмотря на все свое своеобразие, он «ярко бесстильный», не привязывается ни к одной из школ. Читатель может сказать, что так не бывает, но все же так случилось. Памятник в этом смысле «сочинен», «литературен», напоминает театральную декорацию или, если угодно, павильонную архитектуру.
Мы уже говорили, что причина датировочного разнобоя в отношении церкви Преображения состояла не только в недостаточной квалификации историков архитектуры, но и в самых что ни есть объективных обстоятельствах – в выдающейся противоречивости самого предмета. Эклектизм памятника можно принимать спокойно, с достоинством (все государевы мемориалы, все усадебные церкви в той или иной степени эклектичны), а можно и растеряться. Первое поколение исследователей встретило эклектизм церкви Преображения как должное, – они решили, что это присуще храму «по определению». На рубеже 1930-х годов все пришло в смятение – ученые не могли спокойно смотреть на непостижимое сращение объемов и элементов разного стиля и попытались «разделить» эти формы во времени. Сегодняшним исследователям для того, чтобы убедиться в целостности памятника и одновременности всех его объемов, не нужно никаких специальных раскрытий и зондажей (смешно сказать, что еще в 1970-е годы были люди, пытавшиеся прибегнуть для разрешения этой ложной проблемы к археологическим раскопкам), а истинным камнем преткновения для исследователей был эклектизм памятника, его «сочиненность», нетрадиционность объемного построения. Преображенский храм – памятник очень сложной переходной эпохи, и ему эквивалентны совершенно иные здания.
Таким образом, главной причиной столь феноменального разброса мнений исследователей являлась, вне сомнения, сама архитектура островской церкви. Ничего подобного ее сумасшедшей эклектике Русь просто не знала. Эклектика московского Успенского собора притушена, самая яркая – в церкви Вознесения в Коломенском и в Покровском соборе на Рву, но последний – памятник готической традиции, и это не так бросается в глаза, не так шокирует. А памятник в Острове – шибающе эклектичен. У него – будто бы перенесенный с берегов Луары или Рейна ложнокрестчатый столп, псковские приделы и апсиды, московский шатер, московские пирамиды и пирамидки кокошников (в том числе и на приделах), – и все это не более чем архитектурные «цитаты». А истинный повод и смысл цитирования, – а значит, и культурно-исторический контекст, в котором столь странная церковь могла появиться, – от невнимательного исследователя ускользают. И это не все. Мы уже не раз отмечали, что у крестообразной, оригинально скомпонованной церкви в XIX веке оказались разломанными «дисгармонирующие» с ней пятигранная (полуоктагональная) в плане, некогда крытая тесом каменная паперть и три громадных, на три стороны, крыльца с рундуками и, вполне вероятно, под деревянными шатрами, – богатейшей, как показывают случайные археологические находки, архитектуры. Эти утраченные элементы, исключительно важные для грамотной, полноценной атрибуции памятника, тоже были московскими, однако до самого последнего времени они во внимание не принимались. В то же время все псковские и почти все готические элементы дошли до нас в относительной сохранности.
Итак, у храма три стилеобразующих, – готическая, псковская и московская, – причем все три присутствуют, что называется, «во взвешенном состоянии». Они повсюду «облетают» храм, буквально садятся на его стены, как бабочки. Например, из трех «толстых» барабанов (одного, кстати, диаметра) один – готический: завершенный раструбом цилиндр на большом шатре с «процарапанными» на нем подковообразными ложными машикулями. Все три церковных объема храма имели готические розеточные окна (равновеликие, но разных модификаций) и московские окна нижнего света. Порталы готического столпа – московские, дверные распалубки – псковские, и так далее.
Однако, поскольку перед нами великое произведение искусства, одна из стилеобразующих должна представлять собой – тайно или явно – так называемую «равнодействующую». Произведение должно быть «выдохнуто единым духом», быть целостным в высшем смысле.
Из трех стилеобразующих церкви Преображения должна быть признана «равнодействующей» готическая. О ней заставляют говорить и форма подкарнизной аркатуры столпообразной части храма, и карниз небывалого выноса, и позднеготические резные украшения, и, – пожалуй, в первую очередь, – материал и техника постройки. Белый камень здания, – не псковская плита, не московский кирпич, – есть не только результат близости мячковских каменоломен к Острову, но и эманация готической идеи постройки. Выбор белого камня для русского шатрового храма – исключение, для западноевропейской готической башнеобразной постройки – норма. Белый камень диктовал и формы декора: многие невиданные на Руси врезные орнаменты, геометрические, углубленные или выпуклые резаные листья, тонко прочерченные раковины, окна-розетки, мелкопрофилированные карнизы не могут быть истесаны в кирпиче. Традиционны для кирпичной архитектуры только бусины портала, аттический цоколь и, может быть, карнизы первого яруса храма. Огромные каменные, чисто тесаные плоскости – позднеготические. Не архитектонический убор, в Острове грандиозно эклектичный, составляет основу гармонии памятника (наоборот, он «рвет» его на части), а белый камень, повсюду льющийся на нас в виде огромных, чисто тесаных плоскостей, весь состоящий из кубов, изящно скомпонованных пирамид и цилиндров, «проникновенно теплой» (по И.Э. Грабарю) фактуры. Белый камень – истинная душа этого позднеготического шедевра. Памятник не «сложен», а «изваян». Он восходит к высокой готике, является антитезой кирпичному строительству и, в частности, кирпичной готике. В стране классической «бакштайн-готики» – Германии – каменные (из песчаника) храмы во второй половине XV века специально возводились в качестве альтернативы кирпичу.
К готике восходят и башнеобразная конструкция, и общее композиционное решение, и архитектонический убор, и орнаменты островского храма. Долгие годы у специалистов считалось, что погибшие при растеске девять окон нижнего света (приделов, алтарей и центрального столпа), непосредственно освещающие пространство, где совершается молитва (окна верхних ярусов от восьмерика до шатра, окна барабанов и круглые окна второго света только подсвечивают своды храма), имели удлиненные пропорции и украшались с фасада одной уступчатой нишей. Была даже сделана попытка восстановить их в таком виде. Однако, как мы уже упоминали выше, алтарная стена вокруг их остатков сохраняла следы стесанных окон романского типа.
Автор отдает себе отчет в том, что термин «ложноготический» в применении к памятнику архитектуры конца XVI–начала XVII века вызовет у многих специалистов массу возражений по двум, как мы понимаем, причинам. Во-первых, этот термин уже применяется к памятникам архитектуры конца XVIII–первой трети XIX века, связан с распространением культуры европейского романтизма и тем самым закреплен за ним. Во-вторых, церковь Преображения построена, – и это видно невооруженным глазом, – более в романском, нежели готическом стиле (речь идет о прямых заимствованиях из европейской франко-германской архитектуры XII–XIII веков), то есть, казалось бы, грамотнее было бы говорить о «ложнороманском» памятнике. Однако есть обстоятельства, не позволяющие это сделать. Первое: понятие «ложнороманская архитектура» русскому уху непривычно, и с этим необходимо считаться. Собственно романские формы, – в качестве «музейных», – можно встретить только в эпоху модерна, а архитектура рубежа XVI и XVII веков – ни коем случае не музей и не модерн. Второе: европейская романика и готика перетекают друг в друга и продолжают друг друга в деталях и частностях (известно, что городские и монастырские соборы, где выковывались эти стили, строились сотни лет и зачастую так и оставались недостроенными). Между готикой и романикой, особенно если здание не кирпичное, а каменное, часто вообще нет больших различий в деталях. Третье (и главное): готика – не столько стиль, сколько культура, общая философия мастерства, культурная традиция. В годы, когда строилась церковь Преображения, романика была мертва, а готика еще жива (в Германии она уже закончилась, но во многих других европейских странах еще до конца не исчезла). По культуре, мастерству, философии здание в Острове – позднеготическое, а не позднероманское. В нем много бутафории, а в романике ее вообще нет.
Термин «ложноготический» – во-первых, условный, во-вторых, культурно-оценочный. Он говорит, безусловно, о стилизации, об аллюзиях, к которым прибегали строители церкви Преображения в Острове. Основным источником мотивов здесь является европейская, – в первую очередь, немецкая, – поздняя готика, хотя допущенная зодчим стилизация включает в себя элементы от древних романских до начальных барочных и свидетельствует о чисто стилизаторской природе памятника. Прямой преемственности с готическим искусством (тем более с романским) здесь, разумеется, не предполагается. В ложноготическом стиле, с элементами начинающегося на европейском Западе барокко, построены верхи Спасской башни, ложноготической была Успенская колокольня на Соборной площади, взорванная Наполеоном. Оба памятника – младшие современники церкви Преображения.
В конце XVIII–начале XIX века термин «готический» применялся, как известно, ко всему древнерусскому, то есть «неклассическому», искусству. На этом языке изъяснялись Н.М. Карамзин, И.М. Снегирев, Н.Д. Иванчин-Писарев, любой другой представитель так называемой «дворянской культуры», открывшей для себя эстетику античности и не без отвращения взиравшей на «безобразные» памятники национального средневековья – как здания, так и иконы. Слово «готический» было синонимом слова «древнерусский» и означало, помимо прочего, что носители дворянской эстетики, так сказать, не «видели» древнерусского искусства и не вполне ориентировались в нем.
В наше время ни к одному явлению русского искусства термин «готический» уже не применяется, но термин «ложно- или псевдоготический» широко принят и известен каждому специалисту. Им обозначаются памятники архитектуры типа Петровского замка, царицынского дворца, нового Никольского собора в Можайске, Голутвина монастыря под Коломной, и он означает определенную стилистику, нарочитое воспроизведение некоторых особенностей готической архитектуры, чисто внешнее воскрешение готического искусства в целях своеобразной «интеллектуальной игры», в том числе возвращение к кирпичной фактуре, к «варварской» белокаменной резьбе, ажурным аркам, вымпергам, граненым колоннам, острым карнизам и шпилям. В стиле ложной готики было построено множество московских и петербургских архитектурных ансамблей. Обходиться без этого понятия невозможно, и выходить за ясно очерченные границы его локального применения весьма рискованно.
У людей карамзинско-пушкинской эпохи «готическими» считались и Покровский собор на Рву, и церковь Вознесения в Коломенском. Возможно ли для современной науки распространять применение этого термина на искусство, которое себя «готическим» еще не осознавало? Если мы не разделяем идеи бессознательного, «растительного» творчества, если мы хотим понять мотивы сознательного выбора и намерений других людей, если мы замечаем элементы разумной эстетической ориентации, – думаем, возможно и даже необходимо. Готическими и в прямом, и в переносном смысле были и Покровский собор на Рву, и церковь в Дьякове (памятников, намеренно воспроизводивших элементы и композиционные приемы готики, не так уж и мало), и современники это, полагаем, сознавали, пусть и не на уровне терминологии. Океан готического искусства с его колоссальной инженерией, захлестнувший в Средние века всю Европу, не мог не томить воображение русских людей, не волновать их души. Готическое искусство и готические каноны нет-нет, да прорывались, и не только в виде произведений декоративно-прикладного искусства, но и в оберегаемое православием церковное зодчество.
Из готического мира, где писаные алтарные иконы были исключением, где были сплошь статуарные алтари, этот прорыв состоялся дважды. В первый раз – при Андрее Боголюбском, Всеволоде Большое гнездо и его детях, во второй – при митрополите Макарии, который в годы самого деспотического правления допустил поклонение резным иконам и благословил постройку не только Покрова на Рву, но и «кощунственного» Борисоглебского собора в Старице, снизу доверху покрытого керамическими рельефными иконами. Однако применять термин «ложноготический» к этим произведениям древнерусского зодчества, благополучно ассимилированным на культурологическом (мы бы сказали, литературном) уровне, честно говоря, не хочется. А вот в отношении церкви Преображения это, очевидно, просто необходимо. В противном случае мы лишим себя главной нашей привилегии – понимания, и будем обречены, как наши многочисленные предшественники, разыгрывать идиллическую бытовую сцену русского и иностранца, простодушно обменивающихся навыками и секретами своего якобы нехитрого ремесла.
Сказать «ложный» о Покровском соборе язык не повернется, настолько он целостен, настолько нет в нем ощущения нарочитости. В Острове, как и в царицынском дворце, – это ощущение есть. Обращение к романо-готическому языку в обоих последних памятниках было сознательным, имел место один и тот же «код», одна и та же техника заимствования. Мы видим своеобразную преемственность между явлениями столь далеких друг от друга культур. Многие элементы храма Преображения (прежде всего его основной объем, так называемый крестчатый столп) кажутся перенесенными из Европы.
Покровский собор на Рву был ассимилирован Москвой и Русью односторонне, не оставил большой традиции, но все же был ассимилирован. Храм в Коломенском был своеобразно вписан в русскую архитектуру, стилизован под нее. Но столп Преображенской церкви не делает в направлении русской традиции ни одного движения, он, так сказать, беспардонно готический, и с этим согласны, независимо от выбора выражений, практически все, когда-либо о нем писавшие. Да еще он и белокаменный! Храм на Рву – хотя бы кирпичный, то есть для XVI века – менее шокирующей фактуры.
Разумеется, все поколения русских исследователей искали ответа на вопросы «что это такое» и «почему». И все, – обращаем внимание, все, – сошлись на том, что это – случайность, то есть объясняли явление не через идею, а «бытовым» образом, и им не приходило в голову, что памятник нарочно, а не нечаянно построен таким. И они настолько противоречили сами себе, что дело доходило до курьеза: два разных зодчих, никем не руководимые, даже не утвердившие макета, сходятся на берегу Москвы-реки и начинают строить островский храм, противореча и перебивая друг друга. Единственное, на что хватило ученых, – посчитать одного из двух умельцев иностранцем. Разумеется, мастер церкви в Острове должен был быть иностранцем, и, как мы увидим далее, был им. Но сам по себе этот факт вторичен, а не первичен.
Архитектура формируется не только мастером и заказчиком, – она в любом случае остается культурно ориентированной. Народной по происхождению (или олигархической, но лишь в современном смысле) была архитектура Новгорода и Пскова, и на нее влияла, как и на всю Прибалтику, северогерманская стилистика, архитектура прибалтийского региона – Ганзы. В Москве строила преимущественно знать, и к строительству церквей в царских резиденциях народ не имел прямого отношения (отрадно, что новые авторы, например, А.Л. Баталов, уже смело называют вещи своими именами). Московские храмы – памятники придворного зодчества, выражавшие в первую очередь вкус и волю заказчика, людей его круга. Конечно, в определенном смысле народные вкусы и понятия тоже формируют эту архитектуру, так как царь обычно хочет импонировать подданным, принимает во внимание существование на «своей» земле народа, его вкуса и общих воззрений, но конкретно следует им крайне редко. Соответственно, зодчество становится более индивидуальным, более изысканным, «образованным», но при этом более эклектичным.
Москва ориентировалась на западные образцы во многом бессистемно, под воздействием меняющихся исторических обстоятельств, и экспериментировала тоже во многом бессистемно. На Соборной площади Кремля все это хорошо видно: Успенский собор ориентирован на романскую архитектуру, а два здания, выстроенные вслед за ним в едином ансамбле с некоторым временным разрывом, – Архангельский собор и церковь-колокольня Ивана Лествичника, – откровенно разностильны. Архангельский собор – венецианский памятник, Высокое Возрождение. Колокольня мастера Бона – романо-готическая. Несмотря на то, что оба здания выстроены одновременно и «в ансамбле», процесс явно не конструировался. Наемные зодчие строили, кто во что горазд. Все это не составляет абсолютно никакого секрета, но в советской сервильной литературе на этом не было принято акцентировать внимание. Все это провозглашалось «народным гением».
На самом же деле, если к «выравненной» новгородско-псковской архитектуре может до известной степени применяться категория «народности», то к архитектуре московской аристократии – с огромной долей умозрительности. Это была архитектура авторская, зависевшая от народа разве что «в высшем смысле». Впрочем, народ мог ее ассимилировать, признавать в конфессиональном плане, переносить в эпос, заимствовать из нее, сделать фактом поэтического сознания, метафорой, символом, как Эйфелеву башню. Даже внутренне ориентированные на европейские образцы древнерусские памятники со временем усваиваются народом, как бы «присваиваются» им, и начинают видеться ученым как произведения искусства нерасчлененного, синкретичного, а то и «народного». Так стал «народным» Покровский собор на Рву, хотя почти никто не искал возможности его повторить. Почему так выборочно происходит это укоренение произведений искусства в народе – вопрос, над истолкованием которого билось не одно поколение мыслителей. Так же укореняется религия, это явления одного порядка (например, зороастрийские арабские племена, имевшие все возможности принять христианство, уже построившее на их землях монастыри и храмы, вдруг приняли молодой ислам). Эти процессы можно сравнить и с усвоением языком иностранных слов: спустя века вычленить их «чуждое» происхождение уже бывает очень непросто.
Имеем ли мы право называть храм Преображения в Острове, памятник русского национального зодчества рубежа XVI и XVII веков, «ложноготическим»? Со всеми уже сделанными и будущими оговорками, – безусловно, да. Главное – не оскорбить ухо, чтобы термин звучал хоть сколь-нибудь благозвучно, не «топорщился», не разрушал привычного восприятия, не шокировал, но будил внимание, обострял видение. Все зависит от контекста и уровня охвата темы. В данном случае слово «ложноготический» – это образ, метафора. Оно было выбрано автором нарочно, после долгих размышлений.
Этот термин неточен и расплывчат, но эта неточность и расплывчатость нам в данном случае импонирует. Дело в том, что все шесть шатровых и башенных колоссов, возведенных в Московском государстве в качестве своего рода эквивалентов западному башенному строительству, – церковь Вознесения в Коломенском, Покров на Рву, Борисоглебский собор в Старице, церкви в Дьякове, Острове и Борисове, – вопиюще разностильны. Каждый раз наличествует сознательно выбранная стилистическая доминанта, и почти каждый раз иная. Стилистически эти памятники очень сильно отличаются и друг от друга, и от других памятников архитектуры своих лет. Поскольку все они почитаются столпообразными или шатровыми, многие ученые причисляют их к единому стилю и объявляют «памятниками шатрового зодчества». Но шатровое зодчество – это еще не стиль. Затруднительно даже говорить о едином стиле трех «срединных» памятников – Покрова на Рву, церкви в Дьякове и собора в Старице. Позволим себе сравнить стилистику дворцовых храмов московских государей с пестрой стилистикой посланий Ивана Грозного.
Некоторые историки русской архитектуры, не видя проблемы в пестроте стилистики этих храмов, фактически рассматривают и их, и вообще все памятники древнерусского зодчества как произведения одного базового стиля, – стиля «рюсс». Есть новгородские, есть псковские храмы (обычно без уточнения тонкостей), есть московская архитектура такого-то века, есть зодчество таких-то десятилетий такого-то века, есть памятники фряжской стилистики и так далее. Стилистический «пейзаж» формируют почти исключительно конструктивные типы, и за этими типами ученые не видят пластику. Стилистические тенденции русского зодчества с трудом поддаются классификации, и отсюда – чисто типологические построения, выделение таких классов памятников, как шатровый, бесстолпный, надвратный, крестовокупольный, с крещатым сводом и пр. Появляется Покровский собор на Рву, весь целиком сотканный из элементов кирпичной германской готики, – и его спокойно принимают в «национальные». Все огульно – памятник такой-то школы, такого-то типа. Любимый термин – архитектура такой-то области.
Но существует одна тонкость: «впитываемость» русской архитектуры, как и архитектуры вообще, безгранична. Мотивы заимствуются отовсюду, произвольно и капризно меняя свой облик. Архитектура ассимилирует все и вся, и лишь при достаточном приближении к нашему времени появляется явный привкус нарочитости. Но на самом деле не только авторские произведения Нового и Новейшего времени, но и все шесть столпообразных памятников XVI века являются штучными архитектурными фантазиями, в создании которых народ или «народный гений» напрямую не участвовал, а лишь в отдельных случаях их косвенно предварял или им косвенно следовал (например, в деревянном зодчестве). Выбор стиля в наиболее значительной степени осуществлялся заказчиком (царем или митрополитом) и архитектором, нанятым по случаю. Мы даже вправе предположить, что вслед за постройкой того или иного башнеобразного шедевра следовал «высочайший мораторий» от царя или митрополита, то есть почти как в легенде об ослеплении зодчего Покровского собора. Впрочем, причина этой штучности могла быть гораздо более прозаичной: страшная дороговизна новых архитектурных затей.
В итоге «впитываемость» русского зодчества, пестрота мотивов и заимствований оказалась не меньшей, чем в архитектуре любой крупнейшей европейской страны. И в истории древнерусской архитектуры, как и архитектуры европейской, основное значение приобретает изучение общих, базовых стилеобразующих принципов, а не отслеживание бесконечных вариаций типологии и стилистики.
ГЛАВА IX
О мастерах храма
Препятствия в понимании и изучении памятника в Острове, как и других родственных ему башнеобразных шедевров XVI века, были унаследованы от прошлого научного представления о непременно эволюционном развитии архитектурной формы, о ее «народности», о «большом мастере» – народе, об эволюции как основном типе развития. Здесь же – разрыв с традицией, смута, революция, хотя в терминах молодой науки сегодняшнего дня это звучит несравненно более прозаично: авторское произведение, исключительно удачный результат принятия и выполнения заказа (сегодня «творческую ответственность» мы в определенной степени перекладываем на заказчика). В памятнике нет ничего рутинного, нейтрального, не продиктованного идеей. Все – от материала до последней частности в конструкции или декоре, до последнего изгиба формы, – было мобилизовано для реализации авторского замысла.
Признание церкви Преображения единым авторским произведением тяжело далось науке. До сего дня продолжают выходить труды, где утверждается, что храм построен то ли разными артелями, то ли разными мастерами, то ли артелью и неким приглашенным мастером, в общем – «разными руками». Непонимание сформировавшей памятник художественной воли и творческой мысли – одна из главных проблем его изучения.
Приписывание какого-либо сложного памятника сразу двум зодчим (прием, получивший в последние годы заметное распространение) призвано объяснить разноречивость архитектурного образа, заключенные в здании стилистические, художественные противоречия. Одним из «полигонов», где происходила отработка этой совершенно неверной теории, стала во второй половине ХХ века церковь Преображения в Острове: М.А. Ильин и Вл.В. Седов пытались таким образом объяснить разностильность здания, приписывая его разным одновременно работавшим, взаимно почти независимым мастерам (по Вл.В. Седову – зодчему-иностранцу и строившей одновременно с ним, практически независимой от него артели псковичей). Это является лучшим доказательством того, что ученые не знают, что думать о памятнике, так как если бы, например, Вл.В. Седов обратил внимание на низы храма, на его декор и еще ряд «московских» признаков, – боимся, ему пришлось бы «вовлечь» в процесс строительства еще одну артель, на сей раз москвичей. Если быть последовательными, то ему нужны были бы и другие москвичи – для возведения шатра, костромичи или ярославцы – для сооружения двух придельных порталов, нижегородец Возоулин – для тески наличников, и так далее.
По сути, такая теория – наиболее «простой» способ объяснить явления архитектурного эклектизма. Но эклектиком может быть и сам мастер, в эклектизме могут быть повинны и условия заказа, результат чужой навязанной воли, иногда даже безвкусицы и пр. Разве архитектура не может фантазировать, «изобретать», – иногда удачно, иногда неудачно? Явления эклектики присутствуют в любой архитектуре, присущи самой природе этого искусства. Архитектура всегда втайне эклектична, и задача любого зодчего – по возможности добиваться гармонии множества разноречивых идей, приемов и условий.
К теории двух и более взаимно независимых зодчих на одном памятнике примыкает теория «натурного проектирования», – один из наименее привлекательных национальных мифов. Эта теория базируется на ничем не доказанном утверждении, что русские зодчие обходились без макета и чертежей, якобы продолжая выдумывать здание и в процессе строительства, используя ажурную деревянную конструкцию, которая потом обкладывалась камнем. Теория эта порождена не столько стереотипами «российской культурной отсталости» и «слабых производственных технологий» (все это, как минимум, не доказано), сколько консерватизмом самих ученых, до сих пор повторяющих старые мифы об «умельцах, которые не знают грамоте, но умнее всякого немца», о «превосходстве природной смышлености над ученостью», о неком «особом русском пути развития».
На самом же деле базовые принципы строительства едины во всем мире. Зодчие всей Европы, в том числе немецкие, французские и итальянские, в XV–XVI веках эскизировали в глине (как Микеланджело), резали из дерева макеты и предъявляли их заказчику. В европейском зодчестве постройке храма обязательно предшествовало утверждение заказчиком макета, то есть, говоря современным языком, перед закладкой происходило вполне полноценное проектирование. Ученые хотят сказать, что церковь Преображения строилась без утвержденного макета, – но это ведь то же самое, что сегодня строить без проекта! Так могут фантазировать только те, кто никогда не строил. Сошлемся в этом вопросе на недавно вышедшую обзорную статью Ю.Е. Ревзиной «Особенности профессиональной традиции в архитектуре итальянского Возрождения»37. Однако достаточно и «Десяти книг о зодчестве» Альберти38, чтобы быть уверенными: и общий вид здания, и его план обязательно должны были проходить стадии утверждения и «открытия финансирования» у заказчика. Количество макетов в музеях мира исчисляется сотнями. Макет могли корректировать, от него могли намеренно или случайно отступать. Но без макета нельзя построить, нельзя действовать на стройплощадке. Это не вавилонская башня. При строительстве скромных, типовых сооружений роль макета могла играть ссылка на образец (как минимум, словесное описание образца), но при возведении штучной вещи – заведомо нет.
На стройке, как и на корабле, во все времена царило единоначалие, На определенном этапе ктитор может, разумеется, вмешаться, потребовать что-то переделать и т.п. Но сквозь строительные леса «видит» здание только один человек – зодчий. Опять же, напрашивается аналогия с кораблем: если на борту король, то это не значит, что на борту нет капитана.
Теоретически наличие на стройке двух мастеров возможно, но на эту тему мы можем философствовать лишь в тех случаях, когда источники нам об этом сообщают: Кривцов и Мышкин, таинственные Барма и Постник («два мастера» Покровской легенды могут принадлежать городскому фольклору). Как это выглядело на практике, мы не знаем: то ли мастер и подмастерье, то ли соавторы (что с профессиональной точки зрения не так уж и хорошо), то ли архитектор и поставщик стройматериалов, то ли просто запомнившиеся летописцу имена кого-то из руководителей строительства. Вариантов здесь возможно бесчисленное множество.
В защиту теории двух и более взаимно независимых мастеров, как и теории «натурного проектирования», иногда приводятся неоднократно встречаемые на памятниках архитектуры следы перестроек, самокорректирования и пр. По всей видимости, такие следы действительно вызваны изменением замысла в процессе строительства либо ошибками строителей, но эти случаи были достаточно редкими и в случае принципиальных изменений обязательно влекли за собой создание нового макета.
Итак, великолепная царская церковь Преображения в Острове строилась по проекту (макету) и сочинялась до, а не по ходу постройки. И в этом смысле у нее был один автор. Естественно, любые соображения о том, кем именно мог быть этот зодчий, носят сугубо предварительный характер, но все же выскажем их.
Церковь Преображения в Острове строилась на рубеже двух веков, тогда же, когда возводилась и другая великая шатровая церковь, на сей раз безукоризненно годуновской стилистики, – Бориса и Глеба в Борисове (судим, разумеется, только на основании ее иконографии, введенной в научный оборот П.А. Раппопортом39). С трудно поддающимся уразумению фактом, что два царских усадебных шатровых памятника строились почти одновременно, но в разной стилистике, нам придется теперь научиться жить. Это не был, таким образом, «зодчий Бориса Годунова», чье существование было некогда столь блестяще доказано40.
Ложноготическая, жесткая, «фанерная» стилистика памятника в Острове непосредственно предшествует стилистике Спасской башни Московского Кремля Христофора Галовея и несохранившейся Успенской звонницы Джона Талера. Более «бутафорской» архитектуры, чем архитектура Спасской башни, наше зодчество не знало вплоть до появления екатерининской псевдоготики. Мы полагаем, что на рубеже XVI и XVII веков таким «Галовеем» или «Талером» и был автор церкви Преображения. Это был европейский зодчий, который в своем творческом поиске использовал знание приемов и поэтики европейской готической архитектуры. Параллельно он воспроизвел не только ряд местных, московских черт, но и множество признаков зодчества самой западной провинции русского государства – Пскова (в частности, церкви Преображения в Гдове). При этом он убрал «наиболее готические» черты псковской архитектуры – испещренные нишами фасадные щипцовые фронтоны, одел приделы в московские одежды, разбил фасады на ложные прясла как бы с позакомарным покрытием, декорировал своды горой кокошников. Таким образом, псковизмы памятника были намеренно, до известной степени, подавлены, смягчены и нейтрализованы.
Национальная принадлежность архитектора видна прежде всего в мелких технических приемах. Зодчий не берется делать оконный переплет из местного хрупкого камня, но не может отказаться от розеточной формы. В пользу иностранного мастера свидетельствует тот факт, что храм был покрыт белокаменной лещадью, о которой говорят и хранящаяся в РГАДА Мичуринская опись, и фотографии реставрационных раскрытий в архиве ЦНРПМ. Устройство малых барабанов с «юбкой» в основании, тонкопрофилированные архивольты кокошников, карнизы, уступы имеют все черты европейской архитектуры. Как ни дико в хронологическом смысле звучит оброненное Н.Д. Иванчиным-Писаревым суждение об Алевизе как о зодчем храма в Острове, – в нем больше правды, чем в приписывании церкви Преображения псковичам или в полном игнорировании И.Э. Грабарем и его соратниками присутствия в постройке европейского мастера.
Церковь Преображения изваяна рукой мастера европейского Возрождения, человека Нового времени. По способностям и знаниям его можно было бы назвать в понятиях ХIX–ХХ веков академиком архитектуры в лучшем смысле слова. Он был, как А.В. Щусев, убежденным бесстрашным эклектиком и модернистом; блестяще знал европейскую архитектуру, – думаем, прежде всего Германию. Возможно, это был перешедший на русскую службу ливонский военнопленный, знакомый не только с архитектурой Европы, но и с храмами Псковщины, – в частности, Гдова.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Введенный в науку в начале ХХ века группой блистательных представителей «Мира искусства», храм в Острове прошел сквозь уходящее столетие непознанным и непонятым. Количество самых противоречивых высказываний о дате постройки и мастерах церкви Преображения уже само по себе является научным феноменом, причина которого столь же проста, сколь и прискорбна: памятник по разным причинам довольно поверхностно изучался в натуре. Негативную роль здесь сыграл и исключительный эклектизм его архитектуры. В итоге храм оброс множеством мифов – и историографических, и художественных.
На самом же деле церковь Преображения выбивается из «большого стиля» архитектуры конца XVI–начала XVII века не более, чем выбивается из своего времени, например, Покровский собор на Рву. В Острове мы присутствуем при зарождении национального зодчества XVII столетия, образцы которого нам подарили церкви Троицы в Никитниках, Вознесения в Великом Устюге, памятники посадской архитектуры Ярославля и Костромы. Преображенский храм стал истинным предтечей зодчества времен Алексея Михайловича.
В ХХ веке вершиной развития шатрового зодчества объявлялась церковь Вознесения в Коломенском, все остальное воспринималось уже под знаком определенного упадка и снижения. Но парадоксальность ситуации состоит в том, что церковь Вознесения действительно является вершиной, – но, тем не менее, памятником другой культуры, чем Покровский собор на Рву и церковь в Дьякове, а тем более церковь в Острове, и поэтому такое рассуждение не вполне корректно. Шатровый вариант храма на примере церкви Преображения не «опростился», не «опустился», не «подурнел», не «усложнился» в негативном смысле этого слова, а стал художественным открытием, дерзостью, архитектурным щегольством.
Церковь Преображения в Острове, великолепный усадебный храм Бориса Годунова, для древнерусской архитектуры – не «упадок жанра», а откровение. Не «старение», а смена поэтики. Не «утрата», а приобретение. Не «потеря себя», а разумное формотворчество. Не «распад стиля», а рождение архитектуры XVII века.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В частности, такая позиция нашла отражение в следующих изданиях: Седов Вл.В. О дате церкви Успения и соборной колокольни в Гдове. В кн.: Археология и история Пскова и Псковской земли. 1993. Псков, 1994. С. 60; Памятники архитектуры Московской области. М., 1975. Т. 1. С. 310.
Отметим, что в последнем издании приведен наиболее точный из когда-либо опубликованных планов церкви Преображения.
2. Иванчин-Писарев Н.Д. Прогулки по древнему Коломенскому уезду. М., 1843. С. 9.
3. Ильин М.А. Русское шатровое зодчество. Памятники середины XVI века. М., 1980. С. 75–84.
4. Иванчин-Писарев Н.Д. Указ. соч. С. 9.
5. История русского искусства. М., 1910–1915. Т. 1, 2.
6. Там же. Т. 1. С. 254.
7. Горностаев Ф.Ф. Путеводитель по Москве и ее окрестностям. М., 1903.
8. Там же.
9. Некрасов А.И. Очерки по истории древнерусского зодчества XI–XVII вв. М., 1936. С. 269.
10. История русской архитектуры. М., 1956. С. 155–159.
11. Некрасов А.И. Указ. соч. С. 270.
12. Там же.
13. Алпатов М.В. Всеобщая история искусств. М., 1955. Т. III. С. 259.
14. Там же.
15. Щепкина М.В. Царские лицевые рукописи конца XVI–начала XVII вв. Дис. ... к. иск. М., 1945. С.22–23. Часть диссертации М.В. Щепкиной, посвященная анализу выходной миниатюры Вахрамеевской рукописи, опубликована: Щепкина М.В. Соловецкий монастырь в изображении миниатюры XVI века. В кн.: Соловецкий монастырь. Из архива П.Д. Барановского. М., 2000. С. 56–63.
16. Ильин М.А. Русское шатровое зодчество. Памятники середины XVI века. М., 1980. С.75–84.
17. История русского искусства. Т.
18. Там же. С. 456–457.
19. Там же. С. 457–458.
20. Там же.
21. Ильин М.А. Русское шатровое зодчество. Памятники середины XVI века. М., 1980. С. 75–84.
22. История русской архитектуры. М., 1956. С. 156.
23. Там же. С. 155.
24. Памятники архитектуры Московской области. М., 1975. Т. 1. С. 310.
25. Седов Вл.В. Псковская архитектура XVI века. М., 1996. С. 229–231.
26. Там же. С. 231.
27. Спегальский Ю.П. Каменное зодчество Пскова. Л., 1976. С. 71-75.
28. Баталов А.Л. Московское каменное зодчество конца XVI века. М., 1996. С. 124, 125, 133, 139, 145, 164.
29. ПСРЛ. Т.
30. Подробнее см.: Кавельмахер В.В. О позднеготических истоках и мастерах Покровского собора на Рву, Борисоглебского собора в Старице и церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Статья была скомпонована С.В. Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера и вошла в качестве приложения в кн.: Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Древний Борисоглебский собор в Старице. М., 2008. С. 99–111.
31. Материалы для истории, археологии и статистики московских церквей, собранные из книг и дел преждебывших патриарших приказов. Ч. 1. Холмогоров В.И., Холмогоров Г.И. Под руководством И. Е. Забелина. М., 1884.
32. Подробнее см.: Кавельмахер В.В.. К вопросу о
первоначальном облике Успенского собора Московского Кремля. В кн.:
Архитектурное наследство. Вып.
33. Подробнее см.: Кавельмахер В.В. Покровский собор Александровой Слободы и его место в истории русской архитектуры XVI в. Статья была скомпонована С.В. Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера и вошла в сборник: Кавельмахер В.В. Древности Александровой Слободы. М., 2008. С. 121–173.
34. Подъяпольский С.С. Архитектор Петрок Малой. В кн.: Памятники русской архитектуры и монументального искусства. Стиль, атрибуции, датировки. М., 1983. С. 34-50.
35. Об этом храме подробнее см.: Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Древний Борисоглебский собор в Старице. М., 2008.
36. Подробнее см.: Кавельмахер В.В. О позднеготических истоках и мастерах Покровского собора на Рву, Борисоглебского собора в Старице и церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Статья была скомпонована С.В. Заграевским из черновых рукописей В.В. Кавельмахера и вошла в качестве приложения в кн.: Кавельмахер В.В., Чернышев М.Б. Древний Борисоглебский собор в Старице. М., 2008. С. 99–111.
37. Ревзина Ю.Е. Особенности профессиональной
традиции в архитектуре итальянского Возрождения. В сб.: Архив архитектуры. Вып.
38. Альберти Л.-Б. Десять книг о зодчестве. Т.
39. Раппопорт П.А. Зодчий Бориса Годунова. В кн.: Культура Древней Руси. Л., 1966.
40. Там же.
С.В. Заграевский,
профессор, доктор архитектуры
о «ближних» и «дальних»
царских подмосковных резиденциях XVI века
Итак, мы прочитали фундаментальное исследование В.В. Кавельмахера, посвященное самому широкому кругу вопросов архитектурной истории церкви Преображения в Острове, которую ученый, – по нашему мнению, абсолютно убедительно, – датировал рубежом XVI–XVII веков, годами царствования Бориса Годунова. Но наш обзор «ближних» и «дальних» великокняжеских (а с 1547 года – царских) подмосковных резиденций XVI века мы начнем не с церкви Преображенияе, а с дворцово-храмового комплекса XVI века в Александровской Слободе. В дальнейшем для простоты мы будем обобщенно называть царскими резиденции не только царей, но и великих князей (до 1547 года).
То, что в Александровской Слободе в начале XVI века существовал дворцово-храмовый комплекс (загородная резиденция) Василия III, исследователи знали уже в середине ХХ века. Это напрямую следовало из сообщения «Троицкого летописца», говорящего об окончании строительства великокняжеского двора в Слободе: «Лета 7021 октября 3 в Сергиеве манастыре основаша ворота кирпичныи, а на воротех во имя Сергия чюдотворца. Лета 7022 (1513 – С.З.) ноября 28 священа бысть црквь древяная в Клементьеве. Того ж лет декабря 1 сщнна бысть црквь Покров стеи Бцы в Новом селе Олександровском. Тогды ж кнзь великий и во двор вшел (курсив мой – С.З.). Того ж мсца декабря 15 сщнна бысть црквь кирпичнаи в Сергиеве манастырь на воротех стый Сергий, а сщал ее епспъ Митрофан Коломенский да игумен Памва, а на сщние был кнзь великий»1.
Впрочем, истинный масштаб этого архитектурного комплекса оценен не был, так как сохранившиеся до нашего времени храмы Слободы датировались следующим образом:
– Покровский, ныне Троицкий, собор (в дальнейшем будем без оговорок называть его Покровским) датировался 1513 годом на основании вышеприведенного сообщения «Троицкого летописца»;
– Троицкая, ныне Покровская, церковь (в дальнейшем будем без оговорок называть ее Троицкой) обычно датировалась вторым строительным периодом Слободы – пребыванием в ней Ивана IV (с 1565 по 1582 год; поскольку строительство теоретически могло начаться несколько ранее приезда Грозного в Слободу, то в качестве даты ориентировочно принимались 1560–1570-е годы). Основанием для такой датировки был ее шатровый верх. Традиционно считалось, что первым шатровым храмом была церковь Вознесения в Коломенском, построенная в 1529–1532 годах, и на базе этой теоретической предпосылки Троицкая церковь не могла датироваться одновременно с Покровским собором;
– Успенская церковь условно датировалась либо годами строительства Покровского собора, либо годами строительства Троицкой церкви;
– Распятская колокольня (до 1710 года – церковь Алексея митрополита) также датировалась 1560–1570-ми годами. После того, как в 1940-е годы А.С. Полонский выявил внутри нее более раннее столпообразное здание2, последнее стали относить к первому строительному периоду Слободы и датировать, как и Покровский собор, 1513 годом (в дальнейшем для простоты мы будем называть Распятской колокольню в ее современном виде, а церковью Алексея митрополита – столпообразное здание, находящееся внутри нее).
Соответственно, в великокняжескую резиденцию Василия III в Слободе исследователи середины ХХ века включали только Покровский собор и церковь Алексея митрополита с гипотетическими смежными дворцовыми палатами, масштаб которых был неясен.
В этом виде датировки памятников Слободы XVI века и общие представления о дворцово-храмовом комплексе Василия III просуществовали до исследований В.В. Кавельмахера. В 1980–1990-е годы ученый провел беспрецедентную по масштабам серию раскопок и зондажей, выявивших принципиальный факт: Покровский собор, Троицкая церковь, Успенская церковь и церковь Алексея митрополита (в дальнейшем будем для простоты называть их первыми храмами Александровской Слободы) вместе с окружающим их комплексом дворцовых палат были возведены в одном строительном периоде.
Во всех этих памятниках В.В. Кавельмахер отмечал материалы (кирпич и белый камень) сходных кондиций, однородное связующее, идентичное связное железо, технику смешанной кладки, единый итальянизирующий «графический» стиль русской придворной архитектуры XVI века, с применением одних и тех же, отчетливо унифицированных, узлов и деталей – корытообразных филенок, наборов профилей цоколей, венчающих тяг и капителей. Кладка всех храмов изначально имела открытый характер – не красилась и не белилась, подкрашивались белым левкасом только некоторые выполненные из кирпича элементы декора. Все выступающие белокаменные элементы были скреплены однотипными скобами. Все храмы (за исключением столпообразной церкви Алексея митрополита) были построены с приделами и смежными дворцовыми палатами, а Троицкая и Успенская – даже с погребами. В интересах всего ансамбля ложный подклетный ярус и ложную паперть со звонницей получила и церковь Алексея митрополита. Различались постройки между собой только объемом и качеством покрывающей их «фряжской» резьбы, однако В.В. Кавельмахер отмечал единый стиль этой резьбы (за исключением орнаментальных поясов Покровского собора, скопированных с Троицкого собора Троице-Сергиевой Лавры)3.
Эта аргументация В.В. Кавельмахера была справедливо воспринята всеми без исключения исследователями как исчерпывающая4, и неминуемо возник вопрос о коррекции принятых ранее датировок.
В.В. Кавельмахер, ссылаясь на вышеприведенный текст «Троицкого летописца» и близость стилистики первых храмов Александровской Слободы к стилистике итальянизирующих кремлевских соборов Ивана III и Василия III5, датировал храмы Покрова, Троицы, Успения и Алексея митрополита первым строительным периодом Слободы – 1509–1513 годами. Ко второму строительному периоду – 1560–1570-м годам – В.В. Кавельмахер относил только перестройку церкви Алексея митрополита и пристройку к Троицкой церкви трапезной на погребе и подклете6 (именно эти строительные работы могли отметить немцы-опричники И. Таубе, Э. Крузе и Г. Штаден7).
Подтверждению верности датировок В.В. Кавельмахера и критике существующих в наше время формально-стилистических теорий поздней постройки первых храмов Александровской Слободы8 посвящены специальные научные труды автора этого исследования9, здесь же имеет смысл лишь бегло перечислить основные аргументы в пользу датировки первых храмов Слободы 1509–1513 годами.
Во-первых, необходимо уточнить, о каком Покровском соборе – каменном или деревянном – говорится в процитированном сообщении «Троицкого летописца». Речь идет о четырех постройках (крепостных воротах Троице-Сергиевой Лавры, церкви в селе Клементьеве, надвратной церкви Сергия Радонежского в Лавре и Покровском соборе в Александровской Слободе). В трех постройках указан строительный материал, причем очень точно (кирпичные здания названы именно кирпичными, а не обобщенно «каменными», как это обычно делалось в летописях), но относительно самой значимой из перечисленных построек – Покровского собора на великокняжеском дворе – о материале вообще ничего не говорится.
Конечно, просто забыть сделать необходимое уточнение в отношении материала постройки великокняжеского храма летописец вряд ли мог. Гораздо более вероятно, что такого уточнения и не требовалось – так же, как не требовалось уточнений в отношении, например, строительных материалов Успенского собора Фиораванти, Архангельского собора Алевиза Нового или Троицкого собора Троице-Сергиевой Лавры. То, что главный собор великокняжеской резиденции – Александровской Слободы – был каменным, было ясно «по умолчанию». Таким образом, мы обязаны полагать, что сообщение «Троицкого летописца» говорит об освящении в 1513 году именно каменного Покровского собора.
Во-вторых, визуально-тактильный анализ строительной техники показал: в Покровском соборе, Троицкой и Успенской церквях, церкви Алексея митрополита мы видим «мягкую», «теплую» кладку, характерную и для кирпичных построек Московского Кремля рубежа XV и XVI веков, и для собора Петра митрополита в Высоко-Петровском монастыре (1514–1517 годы). Характерен и строительный раствор – с исключительно высокой вяжущей способностью, с очень малым содержанием в извести песка и прочих примесей. Многочисленные белокаменные украшения и в Слободе, и в Кремле вытесаны так, что кажется, будто камень «дышит». В соборе Петра митрополита кирпичный декор, как и в Слободе, был покрыт левкасом «под белый камень».
В отличие от вышеперечисленных зданий, Распятская колокольня выстроена из «сухого», «пережженного» кирпича, на легко крошащемся растворе с высокой примесью песка. Из такого же кирпича, на таком же растворе построен собор Покрова на Рву. Белокаменный декор Распятской колокольни также вытесан, как на соборе Покрова на Рву, – жестко, геометрично, «сухо».
И в Распятской колокольне, и в соборе Покрова на Рву строители применяли наряду с железными связями деревянные. В храмах Покрова, Троицы, Успения и Алексея митрополита в Александровской Слободе все связи изготовлены исключительно из железа высокого качества10.
В-третьих, колокольня Александровской Слободы, как мы уже отмечали, была построена в течение двух строительных периодов. Это доказывается нижеследующими положениями:
– кладка, и раствор, и стилистика, и исполнение декора у церкви Алексея митрополита и Распятской колокольни абсолютно различны;
– обследование автором второго яруса церкви Алексея митрополита показало: окнам этого яруса была придана (причем весьма аккуратно) другая форма еще до обстройки стенами будущей Распятской колокольни. Весьма сомнительно, что в течение декады–двух после постройки могло потребоваться проведение значительных работ по приданию окнам принципиально новой формы;
– ознакомление с зондажами А.С. Полонского и В.В. Кавельмахера, сделанными в местах примыкания пилонов Распятской колокольни к фасадам церкви Алексея митрополита, показывает: к моменту обстройки пилонами церковь Алексея митрополита успела «врасти в землю» примерно на полметра. Теоретически это могло произойти и в течение сравнительно короткого времени (в случае целенаправленных подсыпок грунта), но в данном случае это крайне маловероятно, так как ниже мы увидим, что примерно такой же культурный слой успел нарасти и вокруг Троицкой церкви к моменту возведения ее западной пристройки;
– по зондажам А.С. Полонского и В.В. Кавельмахера внутри лестничного ризалита Распятской колокольни видно, что в местах примыкания стен и пилонов Распятской колокольни на раскрытых зондажами фрагментах белокаменного цоколя и облевкашенного кирпичного декора церкви Алексея митрополита присутствуют следы выветривания, которые не могли успеть появиться в течение декады–двух.
Из вышеперечисленного следует, что между возведением церкви Алексея митрополита и Распятской колокольни прошел значительный срок, гораздо больший, чем десять–пятнадцать лет. Таким образом, эти здания должны быть отнесены к двум разным строительным периодам. За все время существования Александровской Слободы как резиденции московских государей таких периодов было всего два – 1509–1513 и 1560–1570-е годы. Значит, мы обязаны относить церковь Алексея митрополита к 1509–1513 годам, а Распятскую колокольню – к 1560–1570-м.
В-четвертых, после сооружения Троицкой церкви к ее западному фасаду была пристроена новая дополнительная секция, состоявшая, как и предыдущие, из палаты, подгреба и подклета (палата была разобрана в 1680 году11). В.В.Кавельмахер привел убедительные аргументы в пользу того, что эти пристройки были возведены существенно позже (не менее чем через несколько десятилетий) после Троицкого храма:
– в отличие от двух старых секционных объемов, новая секция получила иное плановое решение (квадратный, перекрытый в направлении север-юг коробовым сводом погреб; двойной, разделенный продольной стеной подклет) и иную трактовку объемов;
– щелыга разобранного в 1680 году свода палаты достигала церковного карниза и врубалась в него;
– новая секция была заложена на иной, чем Троицкая церковь, отметке (в момент ее постройки вокруг храма уже образовался культурный слой до полуметра толщиной);
– пристройки принадлежали более низкой культуре строительства12.
Следовательно, возникает ситуация, аналогичная рассмотренной выше в связи с перестройкой церкви Алексея митрополита: мы обязаны относить постройку западной палаты с погребом и подклетом ко второму строительному периоду Слободы, а возведение самой Троицкой церкви – к первому строительному периоду, т.е. к 1509–1513 годам.
Таким образом, мы имеем независимые документальные и архитектурно-археологические данные о возведении в 1509–1513 годах Покровского собора, церкви Троицы и церкви Алексея митрополита. Подчеркнем – эти данные взаимно независимы, т.е. в отношении каждого из перечисленных храмов базируются на собственной системе доказательств.
Не будем забывать и то, что В.В. Кавельмахер независимо от всех вышеприведенных данных показал (и его точку зрения приняли все без исключения исследователи), что храмы Покрова, Троицы, Алексея митрополита и Успения были построены в одном строительном периоде. Этот аргумент, в отличие от всех предыдущих, нельзя назвать самодостаточным, но при однозначной датировке 1509–1513 годами хотя бы одного из первых храмов Слободы (а тем более трех, как мы видели выше) он дает столь же однозначную датировку этим временем и всех остальных храмов.
Все вышесказанное дает нам право полагать, что датировка первых храмов Слободы 1509–1513 годами доказана с избыточностью, весьма значительной по меркам истории древнерусской архитектуры.
Итак, сейчас мы можем утверждать уже с полной уверенностью, что в 1513 году в Александровской Слободе было в целом окончено строительство двора Василия III, имевшего вид хорошо укрепленного, занимавшего почти всю территорию существующего Успенского монастыря13 дворцово-храмового комплекса с четырьмя храмами и примыкавшими к ним большими и малыми каменными дворцовыми палатами с погребами и подклетами, а также с множеством деревянных палат и переходов между ними. По масштабам этот комплекс уступал только московскому Большому Кремлевскому дворцу14.
Понимание этого важнейшего историко-архитектурного факта дает нам возможность по-новому посмотреть на ряд принципиальных вопросов истории архитектуры XVI века, прежде всего генезиса шатрового зодчества и типологии царских подмосковных резиденций.
Мы видим, что первым шатровым храмом была не церковь Вознесения в Коломенском (1529–1532 годы), а церковь Троицы в Александровской Слободе, построенная в 1509–1513 годах. Это дает нам возможность разрешить две принципиальные проблемы, с которыми сталкивалась господствовавшая до конца ХХ века теория, предписывавшая считать первым каменным шатровым храмом церковь Вознесения, а Троицкую церковь в Слободе – памятником 1570-х годов. Суть этих проблем состояла в следующем.
Во-первых, если полагать Троицкую церковь памятником не начала, а второй половины XVI века, то она по сравнению с Вознесенской (а тем более с Покровским собором на Рву) оказывалась «безобразным и регрессивным явлением»15. Это выглядело очень странно, так как Иван IV, уделявший каменному церковному строительству особое внимание, построивший такие шедевры, как Покровский собор на Рву, церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове и многие другие, вряд ли мог возвести в своей основной подмосковной резиденции – Александровской Слободе – «безобразный и регрессивный» дворцовый храм.
Во-вторых, более чем странной выглядела постройка церкви Вознесения в Коломенском – совершеннейшего архитектурного шедевра, огромного здания невиданных пропорций, с «летящей» архитектоникой, – безо всякого предшествующего опыта каменного шатрового строительства как на Руси, так и в Западной Европе (для средневековой западноевропейской церковной архитектуры абсолютно нехарактерно перекрытие наоса шатром).
В-третьих, отмеченное еще в «Истории русского искусства» 1955 года под редакцией И.Э. Грабаря16 отсутствие в коломенском храме архитектурных деталей и конструктивных приемов, говорящих о прямом воздействии деревянного зодчества, противоречило множеству данных (в том числе летописных17), свидетельствующих о происхождении каменного древнерусского шатрового зодчества от деревянного (подробно все эти данные приведены в специальном исследовании автора этой статьи18).
Теперь же, когда мы понимаем, что примерно за двадцать лет до церкви Вознесения была построена небольшая шатровая церковь Троицы в Александровской Слободе с ее традиционными формами четверика, рядом несообразностей в конструкции шатра19 и упрощенной, «прямоблочной» архитектурой, ассоциирующейся с деревянным зодчеством (В.В. Кавельмахер, в частности, отмечал утрированные полицы шатра, карниз без архитрава и фриза, отсутствие капителей у лопаток, «придел-прируб» и щипцовые порталы)20, – в теории генезиса каменного шатрового зодчества все становится на свои места.
В начале 2000-х годов автору этого исследования удалось назвать имя зодчего, построившего дворцово-храмовый комплекс Василия III в Александровской Слободе. Базируясь на тех же принципах, по которым С.С. Подъяпольский определил для церкви Вознесения в Коломенском авторство итальянского архитектора Петрока Малого21, мы показали, что зодчим первых храмов Слободы был строитель Архангельского собора в Московском кремле – Алевиз Новый.
Подробно этот вопрос рассмотрен в специальных трудах автора этого исследования22, здесь же имеет смысл остановиться лишь на базовых моментах:
– в 1508 году Алевиз Фрязин окончил работу над московским великокняжеским дворцом, а Алевиз Новый – над Архангельским собором23;
– в 1513 году в Александровской Слободе был завершен великокняжеский дворец и освящен Покровский собор;
– в 1514 году великий князь повелел одному из Алевизов возвести в Москве 11 церквей, в том числе собор Петра митрополита в Высоко-Петровском монастыре и церковь Благовещения в Старом Ваганькове24.
Такая взаимоувязанная цепочка дат вряд ли могла оказаться простой случайностью. Поскольку С.С. Подъяпольский сделал вывод об авторстве Петрока Малого в отношении церкви Вознесения на основании наличия временной лакуны между вероятным приездом зодчего в Москву в 1528 году и началом строительства Китай-города в 1534 году25, мы применяем этот принцип к строительству дворцово-храмового комплекса в Слободе. Основываясь, кроме вышесказанного, на ряде итальянизирующих черт всех перечисленных построек, мы в указанных специальных исследованиях сделали вывод об авторстве в отношении дворцово-храмового комплекса в Слободе одного из итальянских зодчих, известных нам под именем Алевиза.
Замысел великокняжеского слободского ансамбля полностью соответствовал масштабам любого из Алевизов – одновременное возведение очень большого для того времени комплекса построек, абсолютно уникальных, не похожих одна на другую, но при этом объединенных единым «загородным» стилем (в отличие от «столичного» стиля, реализованного в Большом Кремлевском дворце и Архангельском соборе).
Рассмотрев все документальные свидетельства, относящиеся к вопросу, кто из двух зодчих, известных под именем Алевиза, строил храмы Александровской Слободы, мы в указанных специальных исследованиях на основании анализа имеющихся летописных сообщений об Алевизах пришли к выводу об авторстве Алевиза Нового26.
Отметим, что мы не вправе исключать авторство (как минимум, соавторство) Алевиза Нового и в отношении ряда построек Большого Кремлевского дворца: утонченная «фряжская» резьба, характерная для произведений зодчего (Бахчисарайский дворец, Архангельский собор, первые храмы Александровской Слободы) присутствует на порталах и Благовещенского собора (галереи которого фактически были частью дворца), и Грановитой палаты. Да и различия в декоре южного и северного фасадов Архангельского собора говорят о том, что храм фактически был частью дворцового ансамбля.
Но для того, чтобы подчеркнуть колоссальную значимость великокняжеского усадебного строительства в Александровской Cлободе, вполне достаточно и того, что оно велось под руководством зодчего, незадолго до того построившего шедевр древнерусской архитектуры – Архангельский собор27.
И все же, несмотря на ряд новаторских архитектурных решений, типологически «дальняя» подмосковная резиденция Василия III в Слободе еще принадлежала средневековью. Это укрепленное поселение можно назвать городом, замком, крепостью, но никак не «виллой». Такой «виллой», подлинно ренессансной, вынесенной на бескрайние речные просторы, стала построенная примерно через двадцать лет после дворца в Слободе «ближняя» загородная резиденция Василия – Коломенское. Итальянский зодчий Петрок Малый (разумеется, не без участия ктиторов – Василия III и его второй супруги Елены Глинской, воспитанной в европейской культурной традиции) совершил революцию в усадебном дворцовом строительстве, вывел усадебный храм из «домового» контекста и придал ему качества монумента.
Тем не менее, на протяжении всего XVI века Коломенское так и не сравнялось с Александровской Слободой – ни по статусу, ни по масштабам дворцово-храмового комплекса. Во-первых, там не было каменных дворцовых палат, необходимых с точки зрения и пожароустойчивости, и поддержания статуса государства в глазах иностранных послов. Во-вторых, сам «открытый» тип резиденции на Руси во многом опередил свое неспокойное время, еще требовавшее серьезных крепостных укреплений.
Иван IV, несомненно, любил и обустраивал новую подмосковную резиденцию своего отца – Коломенское. Доказательство тому – возведение в середине XVI века28 еще одного шедевра монументальной храмовой архитектуры – церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в коломенском приселке Дьякове. Но все же, покинув в конце 1564 года Москву и вначале приехав в Коломенское, царь Иван уже через две недели отправился на северо-восток, в старую отцовскую резиденцию – Александровскую Слободу, которая и стала фактической столицей государства вплоть до 1582 года. Для выполнения столичных функций в Слободе имелись все условия, прежде всего комфортабельный, в значительной части каменный, надежно укрепленный дворцовый ансамбль, потребовавший лишь минимального усовершенствования.
Наличие у Василия III и Ивана IV стабильной пары главных загородных резиденций – «ближней» и «дальней» – заставляет нас задуматься над вопросом, было ли нечто подобное у Ивана III. До недавнего времени никакой информации, на которую мы могли бы опереться при построении хотя бы ориентировочных гипотез, у нас не было. Но в конце 1990-х годов В.В. Кавельмахер сделал следующее наблюдение относительно времен Ивана IV (процитируем):
«Некоторые ученые считают, что Грозный имел в Подмосковье великое множество дворцовых казенных сел, числящихся в Большом поместном приказе, и все с каменными церквями. Эта фантастическая картина не имеет ничего общего с реальностью. Дворцовых сел было, действительно, множество, большинство с царскими хоромами и деревянными церквями, но вотчина с роскошными каменными храмами была одна-единственная – Коломенское. Второй ближней резиденции не было. Заводить вторую означало удвоение расходов и осложнение и без того перегруженной царскими заботами жизни. Была одна усадьба на все: Коломенское. По селам сидели управляющие – приказчики, «дворники» и т.п., с деревянными церквями царского обихода. Мы просмотрели книги Поместного приказа и обнаружили поразительную вещь: цари почти не строили в своих дворцовых селах каменных церквей. Мы выявили только две, совершенно не делающие погоды: в Напрудном и Синькове Бронницкого уезда (курсив мой – С.З.). Во всех знаменитых, мелькающих на страницах летописей селах типа Воробьева или Крылатского каменных церквей испокон веку не было – ни царских, ни приходских. Таковы поразительные факты» 29.
В.В. Кавельмахер датировал церковь Трифона в Напрудном серединой XVI века30. Открытый его раскопками бесстолпный одноапсидный белокаменный храм в селе Синькове Раменского района Московской области, имевший схожие габариты и строительную технику, он датировал примерно тем же временем31. Конечно, в середине столетия эти небольшие храмы «погоды не делали». Однако в последние годы автор этого исследования подтвердил верность «классической» датировки (концом XV века), предложенной Л.А. Давидом еще в 1940-е годы32. Основными нашими аргументами в пользу этой датировки были следующие33:
– строительство в значимом царском селе маленького и скромного храма для середины XVI века маловероятно;
– возведение белокаменного храма вдали от каменоломен также маловероятно для середины XVI века;
– всем условиям возникновения на рубеже XV и XVI веков крещатого свода, – новшества, ставшего «законодателем архитектурной моды» на много десятилетий вперед, – удовлетворяет только церковь Трифона в Напрудном.
На основании анализа иконографии Большого Сиона владимирского Успенского собора мы уточнили, что возведение Трифоновского храма наиболее вероятно во временном промежутке с середины 1470-х до середины 1480-х34.
А учитывая то, что Напрудное было центром царских охотничьих угодий и в нем был построен первый в древнерусской архитектуре бесстолпный центрический храм с крещатым сводом35, гипотеза о том, что в этом селе находилась главная «ближняя» подмосковная резиденция Ивана III, буквально напрашивается.
В связи с этим мы вправе предположить, что если Напрудное было главной «ближней» загородной резиденцией Ивана III, то Синьково (церковь в котором по аналогии с Трифоновской мы вправе датировать концом XV века) было «главной дальней». В пользу этой гипотезы говорят следующие факты:
– с начала XVI века каменные храмы уже строятся в боярских подмосковных вотчинах (Юркино – Голохвастовы, Благовещенский погост – Нагие, Чиркино – Шереметевы36). Ктиторами таких храмов в это время уже выступали и купцы (церкви Николы Посадского в Коломне37 и, вероятно, Зачатия Анны в Китай-городе38). Соответственно, главные подмосковные резиденции великого князя к этому времени уже не могли не иметь каменных храмов (и в Напрудном и Синькове такие храмы существовали);
– Напрудное не имело крепостных укреплений, Синьково имело39. Эта ситуация, как мы показали выше, характерна для «ближней» и «дальней» усадеб Василия III и Ивана IV.
Соответственно, если у Ивана III была «главная дальняя» загородная резиденция (как у его преемников на Московском великокняжеском столе), то других вариантов, кроме Синькова, не остается. В этом случае мы получаем дополнительное основание для ранней датировки синьковской церкви.
Теперь мы можем вслед за В.В. Кавельмахером40 выдвинуть соображения, касающиеся «ближней» и «дальней» главных усадеб Бориса Годунова – как во время его фактического правления при царе Федоре (в дальнейшем для простоты будем называть это эпохой Годунова-правителя), так и во время его царствования (эпоха Годунова-царя).
Борис Федорович не пользовался главными наследственными подмосковными резиденциями Рюриковичей – Коломенским и Александровской Слободой (возможно, он не считал это этичным; возможно, они вызывали у него неприятные воспоминания о временах Ивана Грозного, когда каждый неверный шаг мог стоить ему головы). У Годунова-правителя были две основные резиденции, где он построил каменные храмы, – Хорошево (церковь Троицы, 1590-е годы41) и Большие Вяземы (церковь Преображения, ныне Троицы, конец 1590-х годов42). Храмы в этих резиденциях не являются шатровыми и относительно скромны по масштабам (во всяком случае, по сравнению с храмовыми комплексами в Александровской Слободе и Коломенском).
В самом конце своего правления в статусе боярина Годунов начал строить колоссальную шатровую церковь Бориса и Глеба в Борисове (ок. 1597–1601 или 160343). Как показал В.В. Кавельмахер44, во время своего царствования Годунов возвел еще один огромный шатровый храм – Преображения в Острове.
Отметим еще один важный факт: Большие Вяземы и Борисов имели укрепления45, Хорошево и Остров – нет46.
Экстраполируя имеющиеся у нас данные относительно «ближних» и «дальних» главных подмосковных резиденций Ивана III, Василия III и Ивана IV на эпохи Годунова-правителя и Годунова-царя, мы можем предположить следующее.
Главной «ближней» загородной резиденцией Годунова-правителя было «пленэрное» Хорошево, главной «дальней» – укрепленные Вяземы. Храмы в этих резиденциях не являлись шатровыми и не обладали «царской» монументальностью. В связи с этим в конце своего правления в статусе боярина, полностью утвердившись в качестве первого лица в государстве, Борис начал строить колоссальный шатровый храм в еще одной своей резиденции – Борисове. К тому времени, как в этой резиденции появились храм и укрепления, Годунов уже венчался на царство, и Борисов стал полноценной «дальней» царской резиденцией.
Осталось ли главной «ближней» подмосковной резиденцией Годунова-царя Хорошево? Известны многочисленные приемы Борисом Федоровичем в этой резиденции иностранных послов47, но мы полагаем, что при Годунове-царе Хорошево уже имело лишь временный статус «главной ближней»: хорошевский храм слишком мал и скромен, и вряд ли он мог соответствовать престижу царя, построившего церковь Бориса и Глеба в Борисове и готовившего постройку в Кремле еще более величественного храма – «Святая Святых»48.
В связи с этим мы можем полагать, что позиция В.В. Кавельмахера относительно того, что во время своего царствования Годунов начал строить достойный его статуса храм в Острове49, получила дополнительное подтверждение в виде системы главных «ближних» и «дальних» царских подмосковных резиденций, прослеживающейся на протяжении всего XVI века. Остров, в котором во время царствования Бориса Федоровича был построен колоссальный белокаменный шатровый храм Преображения, должен был стать новой главной «ближней» загородной царской резиденцией вместо Хорошева, но завершить обустройство островской усадьбы Годунов не успел.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. ОР РГБ. Ф. 304. Ед. хр.
2. Кавельмахер В.В. Памятники архитектуры древней Александровой Слободы. Сборник статей. Владимир, 1995 (далее – Кавельмахер, 1995). С. 76; Кавельмахер В.В. Древности Александровой Слободы. М., 2008 (далее – Кавельмахер, 2008). С. 96.
3. Кавельмахер, 1995. С. 8-11; Кавельмахер, 2008. С. 26-30.
4. Подъяпольский С.С. О датировке памятников
Александровой Слободы. В кн.: Труды Центрального музея древнерусской культуры и
искусства имени Андрея Рублева. Художественная культура Москвы и Подмосковья XIV–начала XX веков.
Сборник статей. Т.
5. Кавельмахер, 1995. С. 7, 17, 24-29; Кавельмахер, 2008. С. 26, 32, 59-64.
6. Кавельмахер, 1995. С. 13; Кавельмахер, 2008. С. 30.
7. Таубе И., Крузе Э. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе. В кн.: Русский исторический журнал. Кн. 8. Пг., 1922. С. 51; Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. М., 1925. С. 67, 90, 91.
8. Подъяпольский, 2002. С. 163–180; Баталов А.Л. Московское каменное зодчество конца XVI века. М., 1996; Баталов А.Л. Памятники Александровской Слободы в контексте развития русской архитектуры XVI века. В кн.: Зубовские чтения. Вып. 3. Струнино, 2005. С. 30–37.
9. Заграевский С.В. К вопросу о датировке и авторстве памятников Александровской Слободы. В кн.: Зубовские чтения. Сб. статей. Вып. 3. Струнино, 2005. С. 69-96 (далее – Заграевский, 2005); Заграевский С.В. Новые исследования памятников архитектуры Александровской Слободы. М., 2008 (далее – Заграевский, 2008).
10. Кавельмахер, 1995. С. 8; Кавельмахер, 2008. С. 26.
11. Кавельмахер, 1995. С. 37; Кавельмахер, 2008. С. 68.
12. Подробнее см. Кавельмахер, 1995. С. 36-37; Кавельмахер, 2008. С. 67-68.
13. Кавельмахер В.В. Государев двор в Александровой Слободе (опыт реконструкции). В кн.: Якоб Ульфельдт. Путешествие в Россию. М., 2002 (далее – Кавельмахер, 2002). С. 487.
14. Кавельмахер, 2008. С. 153; Кавельмахер, 2002. С. 487.
15. Кавельмахер, 1995. С. 43, 70; Кавельмахер, 2008. С. 71, 90.
16. Ильин М.А., Максимов П.Н., Косточкин В.В. Каменное
зодчество эпохи расцвета Москвы. В кн.: История русского искусства. Т.
17. Тихомиров М.Н. Малоизвестные летописные памятники XVI в. В
кн.: Исторические записки. Кн.
18. Заграевский, 2008. С. 53-55.
19. Кавельмахер, 1995. С. 43, 70; Кавельмахер, 2008. С. 71, 90.
20. Кавельмахер, 1995. С. 28; Кавельмахер, 2008. С. 62.
21. Подъяпольский С.С. Архитектор Петрок Малой. В кн.: Памятники русской архитектуры и монументального искусства. Стиль, атрибуции, датировки. М., 1983 (далее – Подъяпольский, 1983). С. 34-50.
22. Заграевский, 2005; Заграевский, 2008.
23. ПСРЛ 6:247; 13:10.
24. ПСРЛ 6:254.
25. Подъяпольский, 1983. С. 44.
26. Заграевский, 2005; Заграевский, 2008.
27. Так, В.В.Кавельмахер отмечал, что Покровский собор – памятник московской дворцовой архитектуры, построенный сразу же после Архангельского собора, на той же архитектурной волне, тем же заказчиком, возможно, теми же зодчими, с теми же профессиональными издержками, под диктовку заказчика, поставившего иноземного архитектора в трудные условия. Архангельский и Покровский соборы – здания сопоставимые и соразмерные, сформированные одними и теми же обстоятельствами и запросами (Кавельмахер, 2008. С. 160).
28. О дате постройки церкви в Дьякове см.: Кавельмахер
В.В. К истории постройки именинной церкви Ивана Грозного в селе Дьякове. М.,
1990; Баталов А.Л. О датировке церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в
Дьякове. В кн.: Русская художественная культура XV–XVII веков. Государственный
историко-культурный музей-заповедник «Московский Кремль». Материалы и
исследования. Вып.
30. Заграевский С.В. Архитектурная история церкви Трифона в Напрудном и происхождение крещатого свода. М., 2008. (Далее – Заграевский, 2008). С. 5.
31. Там же. С. 6.
32. Давид Л.А. Церковь Трифона в Напрудном. В кн.: Архитектурные памятники Москвы XV–XVII века. Новые исследования. М., 1947.
33. Подробнее см.: Заграевский, 2008.
34. Там же. С. 28.
35. Там же.
36. Там же. С. 20-28.
37. Там же. С. 21.
38. Там же. С. 20, 32.
39. Наблюдения, сделанные автором этого исследования в
2008 году, показали, что крепость в Синькове имела форму неправильного овала
длиной примерно
40. Подробнее см. настоящую публикацию В.В. Кавельмахера.
41. Баталов А.Л. Московское зодчество конца XVI века. М., 1996. С. 57.
42. Там же. С. 58.
43. Там же. С. 60.
44. Подробнее см. настоящую публикацию В.В. Кавельмахера.
45. Информация об остатках рва в Вяземах имеется на Интернет-сайте http://www.odintsovo.info/goroda/?id=2834.
46. Преображенская церковь стоит на территории
древнего селища, но никаких остатков укреплений в Острове археологические
исследования не обнаружили (Археологическая карта России. Московская область.
Ч.
47. Баталов А.Л. Указ. соч. С. 55.
48. Баталов А.Л. Гроб Господень в замысле «Святая Святых» Бориса Годунова. В кн.: Иерусалим в русской культуре. М., 1994. С. 154-171.
49. Подробнее см. настоящую публикацию В.В. Кавельмахера.
А.Ю. Виноградов,
кандидат исторических наук,
старший алтарник храма Преображения Господня в селе Остров
Новейшая история церкви Преображения в Острове
Храм Преображения Господня в селе Остров был закрыт в 1939 году. Последними священниками церкви были о. Василий, арестованный и умерший в лагере, архимандрит Сергий, живший в церкви и похороненный на островском кладбище, и схиигумен Аркадий, скончавшийся после закрытия храма в Троице-Сергиевой Лавре. Но даже закрытый храм продолжал пользоваться уважением жителей села, и отчасти поэтому не претерпел существенных разрушений. Были лишь сброшены колокола; церковные иконы оказались частично в храме села Беседы.
Новая история островского прихода началась в 1990 году. Первым его настоятелем стал о. Анатолий; с 1992 года по сей день настоятелем является протоиерей Леонид (Грилихес). Восстановление храма пришлось на трудные в экономическом отношении 1990-е годы, но горячая вера прихожан помогла возобновить богослужение, пусть и в самых стесненных условиях. Первоначально службы круглый год проходили в большом храме, где зимой иногда стоит 20-градусный мороз. С течением времени удалось восстановить северный придел в честь свв. врачей-бессребренников Кира и Иоанна, где богослужение совершается с Покрова (14 октября) до Пасхи.
Несмотря на стесненные условия, настоятель и приход храма всегда выказывали любовь к благолепному украшению храма, соответствующего его древней и сложной истории. В Киро-Иоанновском приделе был сооружен иконостас с образами в стилистике XVI века – времени сооружения храма. В том же стиле написаны и другие иконы, а также выполнено церковное шитье (подвесные пелены) и другие предметы. В настоящее время сооружается иконостас в большом храме. В островской церкви было введено и знаменное пение за богослужением, благодаря которому лучше раскрывается в том числе архитектура древнего храма, прежде всего, его акустика.
Восстановлению храмового убранства весьма помогли советы специалистов-искусствоведов, которые стали друзьями и даже прихожанами храма. А.Л. Баталов, О.С. Попова, В.Д. Сарабьянов, Э.С. Смирнова неоднократно обследовали храм и давали ценные консультации по реконструкции его интерьера. Часто посещал храм и его реставратор – Б.Л. Альтшуллер, отпевание которого состоялось в любимом им храме. Среди прихожан храма также много искусствоведов и художников.
Такая атмосфера в островском приходе создана трудами его настоятеля – протоиерея Леонида, который также возглавляет кафедру библеистики Московской духовной академии, преподает древние языки и ведет семинар «Язык Библии» на филологическом факультете МГУ. О. Леонид составил учебники древнееврейского и арамейского языков, написал книгу «Археология текста», посвященную семитской реконструкции Евангелий, а также выпустил книгу духовных стихов «Мемры».
Приход объединяет не только обитателей села Остров, но и жителей Москвы, Подольска, Лыткарино и других городов. При храме действует воскресная школа и детская художественная студия. Часто проводятся показы слайдов с христианской архитектурой и живописью, а также проводятся концерты классической музыки. Так, в доме причта выступали такие мастера, как В. Кулешов, члены трио «Рославец». Здесь же совместно с журналом «Знамя» устраиваются поэтические вечера с участием известных современных поэтов.
Чрезвычайно приятно, что островский храм дождался, наконец, и достойной книги о своей истории и архитектуре. В.В. Кавельмахер был замечательным знатоком древнерусской архитектуры, и отрадно, что его внимания удостоилась и Преображенская церковь в Острове. Хочется надеяться, что настоящая книга станет первой вехой в новой истории изучения такого замечательного памятника древнерусского искусства, каким является храм Преображения Господнего в селе Остров.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
В.В. Кавельмахер. 2002 год.
Храм в Острове. Вид с востока.
Храм в Острове. Южный придел.
Храм в Острове. Вид центрального столпа с юго-запада.
Храм в Острове. Портал северного придела.
Храм в Острове. Один из сохранившихся in situ
орнаментированных блоков цоколя.
Храм в Острове. Верхняя часть северного придела. На
правом нижнем кокошнике видна неоконченная резьба.
Храм в Острове. Бусина, вероятно, принадлежавшая
порталу южного придела (справа), рядом с бусинами портала северного придела in
situ (слева).
Храм в Острове. Интерьер центрального столпа.
Храм в Острове. Чертеж западного фасада (по кн.:
История русской архитектуры. М., 1956. С. 156).
Храм в Острове. План (по кн.: Памятники архитектуры
Московской области, М., 1975. Т. 1. С. 310).
Храм в Острове. Чертеж западного фасада с пометками
В.В. Кавельмахера (по кн.: История русской архитектуры. М., 1956. С. 156).
Намечены первоначальные паперти, окна, главы.
Храм в Острове. Разрез по линии запад-восток (по кн.:
История русской архитектуры. М., 1956. С. 156) с пометками В.В. Кавельмахера.
Намечены первоначальные окна.
Александровская Слобода. Покровский (ныне Троицкий)
собор.
Александровская Слобода. Троицкая (ныне Покровская)
церковь.
Александровская Слобода. Успенская церковь.
Александровская Слобода. Распятская колокольня.
Успенский монастырь в Александрове. План (по кн.:
Кавельмахер В.В. Государев двор в Александровой Слободе. Опыт реконструкции. В
кн.: Якоб Ульфельдт. Путешествие в Россию. М., 2002. С. 486.)
Цифрами на плане обозначены:
1. Покровский собор.
2. Колокольня.
3. Троицкая церковь.
4. Успенская церковь.
5. Святые ворота и надвратная церковь Федора
Стратилата.
6. Богадельня и Сретенская церковь.
7. Кельи.
8. Колодец.
Церковь Вознесения в Коломенском.
Церковь Трифона в Напрудном.
Церковь в Синькове.
Реконструкция В.В. Кавельмахера.
Синьково. Приблизительные
контуры укреплений (реконструкция С.В. Заграевского).
Церковь Троицы в Хорошеве.
Церковь Преображения (ныне Троицы) в
Больших Вяземах.
Борисов городок. Церковь Бориса и Глеба, крепость.
Изображение конца XVII века.
Борисов Городок. План XVIII века.
Все материалы библиотеки охраняются авторским правом и являются интеллектуальной собственностью их авторов.
Все материалы библиотеки получены из общедоступных источников либо непосредственно от их авторов.
Размещение материалов в библиотеке является их цитированием в целях обеспечения сохранности и доступности научной информации, а не перепечаткой либо воспроизведением в какой-либо иной форме.
Любое использование материалов библиотеки без ссылки на их авторов, источники и библиотеку запрещено.
Запрещено использование материалов библиотеки в коммерческих целях.
Учредитель и хранитель библиотеки «РусАрх»,
доктор архитектуры, профессор
Сергей Вольфгангович Заграевский