РусАрх - Линник Ю.В. От шатра к кубу: реприза на Малом Колгострове

РусАрх

Электронная научная библиотека

по истории древнерусской архитектуры

О БИБЛИОТЕКЕ

КОНТАКТЫ

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

Источник: Линник Ю.В. От шатра к кубу: реприза на Малом Колгострове. Все права сохранены.

Материал предоставлен библиотеке «РусАрх» автором. Все права сохранены.

Размещение в библиотеке «РусАрх»: 2014 г.

Ю.В. Линник
ОТ ШАТРА К КУБУ: РЕПРИЗА НА МАЛОМ КОЛГОСТРОВЕ

Ильинская церковь на Малом Колгострове была воздвигнута в 1798 г. Это один из поздних кубоватых храмов, прилегающих к архитектурной традиции Поонежья. На её месте стоял шатровый храм. Литературные источники связывают его строительство с именем старца Демьяна (1). Вряд ли можно усомниться в том, что речь идёт о св. Дамиане (Диодоре) Юрьегорском, основавшем свой монастырь неподалёку – в среднем течении Илексы. Эта река впадает в Водлозеро – напрямую выносит к Малому Колгострову. Географической связью поддерживается и укрепляется связь духовная. Троицкий Юрьегорский монастырь для водлозёров был ближайшей святыней, местом паломничества. Включённость обители в экономическую и хозяйственную жизнь Водлозерья представляется самоочевидной. Она имела здесь и пашни, и тони. Правда, скорее всего, что уже после Диодора. Трудно представить, что воздвижение по соседству большого храма – разумеется, при наличии соответствия во времени – произошло без участия монастыря. Могли иметь место и совет, и помощь. А благословение видится чем-то и желательным, и обязательным. Однако попытки найти какую-то конкретную связь между строительством на Юрьевой горе и Малом Колгострове сугубо гипотетичны. Они не имеют документального подтверждения. Подобные сближения могут быть оправданы лишь в общем культурно-историческом плане. Два сакральных места, находящихся рядом: сомнительна их взаимная изоляция – естественно задуматься о возможности взаимодействия между ними.

Наряду с Елеазаром Анзерским, Диодор Юрьегорский был последним продолжателем дела Сергия Радонежского на Русском Севере – реформы патриарха Никона и учинение Синода фактически положили конец Северной Фиваиде. Пока по сути легендарная причастность Диодора к истории церкви на Малом Колгострове всё же не должна выноситься за рамки науки. Вот годы жизни святого: ок. 1575 – 1633 гг. На Илексе он обосновался уже в зрелые годы – учреждение монастыря относился к 1626 г. Можно ли этими хронологическими рамками задать вероятностную датировку шатровой предшественницы Ильинского храма? При отсутствии опорных первоисточников наше вопрошание носит риторический характер. Если строительство на Малом Колгострове велось во времена Диодора, то хорошо известно, что оно должно было начаться не на пустом месте – храм наследовал стоявшей здесь церкви. О её архитектуре мы можем строить лишь гадательные предположения. Перед нами своего рода эстафета во времени. Она ставит глубокие философские проблемы. Что сохранялось и что видоизменялось? Преемственность в архитектуре чем-то сродни биологической наследственности. Мы видим тут мощный консерватизм. Но вместе с тем и возможность мутаций! Канон – предмет сакрализации, канон – нечто нерушимое: он от предков. И потому бережно передаётся от поколения к поколению. Такова природа традиции.

Нынешний кубоватый Ильинский храм должен восприниматься в контексте истории шатрового зодчества. Аура шатра как бы витает над ним. Это его филогенетическая память. Насколько глубоко мы можем заглянуть в неё? Говоря о двадцатистеннной церкви в Великом Устюге (1490 г.). И.Е. Забелин пытался мысленно довести её историю вплоть до ХI века (2). Постоянство в его глазах безусловно доминировало над изменчивостью. Народное зодчество казалось ему надёжно защищённым от всяких новаций. Обветшав под натиском энтропии, храм как бы регенерировал: новодел был его точной копией. Где в таком случае начало исконных форм народного зодчества? И. Е. Забелин по сути искал его за горизонтом исторической памяти – тянул поисковую нить далеко на Восток, в романтизированную Индию. Хотя он оговаривался, что тут может иметь место не прямое родство, а скорее конвергенция, но всё равно его тексты ведут к выводу: шатры крайне архаичны – их корни уходят в праисторию. Этот взгляд оспаривался. Известна противоположная – но не менее радикальная в своих заключениях – позиция:

– первым шатром на Руси была церковь Вознесения в Коломенском (1532 г.);

– деревянные шатры возводились «на каменное дело» - по сути были их репликами. М.А. Ильин задаётся резонным вопросом: «Если деревянные формы шатровых храмов изначальны, первичны, а каменные вторичны, то почему это заимствование произошло в ХVI веке, а не раньше?» (3).

Здесь намечается антиномия. Оформим её в духе И. Канта:

ТЕЗИС АНТИТЕЗИС

Деревянные шатры изначальны – Первичны каменные шатры – они стали архетипом для шатров их деревянные аналоги следует

каменных. считать производными.

Вряд ли будет найден решающий аргумент в пользу тезиса или антитезиса. Принципиальная неопределённость тут может сохраниться навсегда. Этого не следует бояться. Антиномия благоприятствует диалогу, чья креативность несомненна. В этой ситуации будет методологически верной стратегия на уход от одностороннего выбора. Полезней искать дополнительность. Хорошей эвристикой здесь может быть платонизм: вечные идеи воплощаются многократно – в разные времена, в разном материале, в разном окружении. Идея шатра безусловно относится к числу таких идей.

Чем замечательна история Ильинской церкви на Водлозере? Она являет нам документально зафиксированное свидетельство того, как долго работал в народном сознании механизм преемственности: новый храм должен быть построен по образу и подобию старого. Своеобычнейшая авторепродукция! И вот этот надёжно отлаженный механизм даёт неожиданный сбой. Причина чисто внешняя: Архангельская духовная Консистория игнорирует просьбу водлозёров – навязывает им план храма, который должен быть выполнен в дереве, но по схематике пятиглавого каменного храма. Эстетический вкус народа оскорблён этим предложением. И в самом деле: на приложенном рисунке мы видим довольно безликое сооружение – оно оказалось бы совершенно чужеродным как в контексте традиции, так и в природном окружении. Его неорганичность вопиет о себе. И что делают водлозёры? Проявляя идущий от новгородских времён дух свободы, они отказываются следовать высочайшим указаниям – и находят компромиссное решение: возводят на Малом Колгострове пятиглавый кубоватый храм.

Подобное ослушание было характерно для Русского Севера. Яркий пример тому даёт история деревянного зодчества в Шенкурске. Ещё в 1681 г. здесь был построен Благовещенский собор «на каменное дело». Нечто очень похожее могло произойти и на Малом Колгострове. Достаточно сравнить рисунок, посланный водлозёрами из Архангельска, с обмером Шенкурского храма, который самолично выполнил В.В. Суслов: созвучье тут несомненно. Однако ещё М.В. Красовский интуитивно почувствовал: некоторые детали – и прежде всего прирубы – «сближают храм по общим массам с церквями шатровыми» (4). Тут имеет место своего рода инерция привычной формы. Очень сильная инерция! С дерзкой наглядностью она проявилась при строительстве в Шенкурске ещё одного деревянного храма. Он тоже был посвящён Благовещению. Вопрос о возможном рассогласовании в названиях шенкурских храмов мы здесь обсуждать не будем. Вот факт: в 1698 г. в Шенкурске соорудили уникальный собор, которому была суждена короткая жизнь – он сгорел в 1704 г. Недавнее исследование М.И. Мильчика воскресило его для науки (5).

В Шенкурске любили шатры. Над Важским острогом возвышалась «древяна вверх» церковь Архангела Михаила. Она была соборной. Не возжелали ли шенкурские градостроители возвести ей в унисон ещё один шатёр? Словно упреждая это желание, архиепископ Афанасий Холмогорский априори противится ему – даёт в своей благословенной грамоте от 6 сентября 1696 г. совершенно чёткое указание: «верх на той церкви построить не шатровый» (6). Вкус выдающегося иерарха обнаруживает явную приверженность к формам каменной архитектуры. Таковые он пытается навязать мастерам-плотникам. Но был ли тут жёсткий диктат? Безусловное прещение? Непреложное вето? Ничего подобного! В порядной записи исполнителей заказа – выполнена не позднее мая 1697 г. – даётся совершенно конкретное предписание: «Средний верх сделать на шатре или как пристойнее и прикажут» (7). Но приказано было совсем другое! Или глава плотницкой артели не читал рекомендаций архиепископа? Следует подчеркнуть: это были дотошные, касающиеся многих частностей предписания – Афанасий Холмогорский имел особое пристрастие к Шенкурскому храму, намереваясь основать в нём святительскую кафедру. Мысленно он прорабатывал каждую подробность. И что же? Мастера ослушались архиепископа. А тот освятил собор без всяких упрёков к ним. Обратим внимание на характерную деталь в приведённой выше цитате: «средний верх». Значит были ещё верхи боковые. В реконструкции М.И. Мильчика нам явлен прекраснейший храм с шатром на крещатой бочке. Это историко-архитектурная сенсация. Доселе мы считали, что храмы подобного типа имеют весьма локальную область распространения – бассейны Мезени и Пинеги. Теперь их ареал приходится существенно расширить. В Шенкурске нам явлен якобы гонимый шатёр, окружённый вырастающими из бочек главками на узких барабанах: пятиглавие, чаемое начальством, налицо – и вместе с тем нет отступления от вековых эстетических привязанностей.

И на Водлозере, и в Шенкурске было найдено разное решение одной и той же задачи – её суть адекватно передаёт удачное выражение М.В. Красовского: мастера «примащивали пятиглавие к иной форме покрытия» (8). Инаковость задавалась деревом. Одно дело – пятиглавие на крыше каменного здания, другое дело – пятиглавие, венчающее деревянный храм. Автоморфизм при переходе от одного к другому в данном случае невозможен. Если соответствие осуществить насильственно, то нас ждёт художническая неудача – Спасо-Преображенский храм на Имже (1679 г.) является свидетельством такого провала. Его счастливо избежали и на Водлозере, и в Шенкурске. Почти столетие разделяет два храма. В их создании воспроизводилось ещё более ранняя коллизия. Вероятно, она означилась ещё до восшествия на патриарший престол Никона, однако устойчиво ассоциируется с его именем. Будто бы он табуировал шатры. Это представление обрело значимость своего рода мифологемы. Принятое без всякой критики и не подкреплённое прямой ссылкой на Никона, оно уже второй век циркулирует в историко-архитектурной литературе, получив статус некоей догмы. Лишь недавно предприняты попытки её расшатать. Крайне интересны исследования И.Л. Бусевой-Давыдовой «О так называемом запрете шатровых храмов патриархом Никоном» (в сб. Патриарх Никон и его время. М., 2004) и Д.Ф. Полознева «Патриарх Никон шатровых храмов не запрещал, или ещё раз о пользе обращения к источникам» (в сб. История и культура Ростовской земли, 2007. Ростов, 2008), материал которых мы используем в нашей статье. Не вдаваясь в обсуждение известных клише, всё же наметим антиномию, оформившуюся в самое последнее время.

ТЕЗИС АНТИТЕЗИС

Никон категорически запретил Представление о таком запрете строительство шатров. является легендарным.

Думается, что здесь надо искать золотую середину – односторонность уведёт нас от истины. За мифом нередко скрывается реальность. Но она утрируется, гиперболизируется. Никон как суровый гонитель шатров – их непримиримый противник: это преувеличение. Есть много знаков того, что патриарх любил шатры – но несомненно и другое: он благоприятствовал пятиглавию. Приоритет одной формы в нашей ситуации не предполагает полного остракизма другой. Жизнь шатров отнюдь не пресеклась в результате никоновых реформ. Вместе с тем несомненно, что в спокойное бытование народной традиции были внесены некоторые возмущения – и этим инициировалась удивительно плодотворная художническая реакция. Народ не хотел ссориться со священниками из-за вкусовых расхождений. Но не был расположен и к безвольному потаканию их сомнительным установлениям. Начался не знающий аналогий адаптационный процесс. Умащивание по М.В. Красовскому – это именно приспособление: своё, родное надо увязать с чужим, привнесённым. И сделать это с предельной органичностью: принять чужое внутрь себя, ассимилировать его – и выдать нечто художнически яркое, убедительное. Отвергнув путь эклектики, встать на путь симбиоза: вот какая цель замаячила перед северными зодчими.

Это наиважнейший факт для истории русской деревянной архитектуры: в середине ХVII века сложилась атмосфера, исключительно благоприятная для творческих исканий – формообразование как бы дало бифуркацию, пойдя сразу по нескольким успешным направлениям. Требуется пятиглавие? Русский Север на эту установку ответил троекратно – шатрами на крещатой бочке, кубоватыми покрытиями, многоглавиями. Это было похоже на зиждительный взрыв. Информационное разнообразие ландшафта чудодейственно обогатилось. Новые формы, новые силуэты! Русский Север обрёл воистину сказочные черты. Будто он предварил грядущее Преображение – и уже сейчас явил черты Небесного Иерусалима. Трудно переоценить значение этого великого перелома в развитии народной традиции.

Мы глубоко убеждены: Ильинскую церковь на Водлозере надо исследовать в исторической перспективе – от синхронии переходить к диахронии. Принципиальное значение имеет тот факт, что кубоватый храм наследует своему шатровому предтече. В конце ХVIII века Водлозерье воспроизвело ситуацию, характерную для середины ХVII века – соответствие тут полное, наиточнейшее. Это ли не поразительно? В поступательном ходе истории не так уж часто наблюдается повторяемость. А здесь перед нами именно повтор – как бы реплика, точно соответствующая оригиналу. На водлозерской коллизии конца ХVIII века можно изучать коллизию середины ХVII. Одна дублирует другую. Это указывает на две особенности:

– ход времени на Русском Севере в разных его регионах имел разную скорость – где-то он замедлялся, обнаруживая особо сильный консерватизм эти мест; Водлозерье не спешило ступать в ногу с эпохой – достаточно высокая степень географической изоляции содействовала его определённой стагнации, которая в историко-культурном плане имеет немалые позитивы; можно сказать так: в момент строительства Ильинского храма Водлозерье ещё ощущало импульсы, идущие от дониконовой поры; соседство со старообрядческим Поморьем в немалой степени работало на охранительные начала;

– логика архитектурного формообразования – особенно в тех случаях, когда привычные критерии проходят через горнило кризисных испытаний – имеет свои имманентные закономерности, не зависящие ни от какой внешней конъюнктуры: вечное тут возвышается над преходящим – внутреннее побуждение доминирует над внешним; поэтому переход от шатра к кубу – помимо всех вполне объективных социально-идеологических причин – осуществляется и сам по себе, в силу самодостаточных и самодовлеющих факторов, запуск которых если и может быть ускорен давлением со стороны, то таковое будет всё же не причиной, а скорее поводом.

Для адекватного и всестороннего понимания Ильинской церкви на Водлозере необходимо помнить о следующем:

– как исторически, так и морфогенетически куб неразрывно связан с шатром – приходит ему на смену, замещает его; поэтому исследуемый нами объект целесообразно рассмотреть на фоне шатрового зодчества;

– если не через прямую детерминацию, то окказионально – через косвенные опосредования – кубоватое зодчество связано с реформами патриарха Никона; учитывая его биографическую связь с рекой Онега, к архитектурной школе которой принадлежит Ильинская церковь на Малом Колгострове, мы должны пристальней всмотреться в личность великого преобразователя – попытаться чётче представить его архитектурные вкусы.

Независимо от того, запрещал ли Никон шатры или закрывал глаза на их продолжающееся строительство, мы не можем не признать следущее: небывалый всплеск формальных исканий на Русском Севере связан с его преобразованиями – в каком-то смысле спровоцирован ими. Конфликтные напряжения часто получают позитивное, весьма гармоническое разрешение. Спускаемый сверху норматив пятиглавия – при его бесспорной несостыковке с традиционными для Русского Севера и материалом, и обычаем, и чином – вёл к подобному противоречию. Обостряясь, оно подталкивало к своеобычному художническому бунту: установления Москвы отметались начисто – буквалистски им следовать было невозможно. Это претило народной душе. Однако вызов центру не был чистой анархией. Он оборачивался творческим обретением: создавалась форма-посредница, в равной степени удовлетворяющая и народ, и церковников. Идея пятиглавия воплощалась в жизнь – но не на той основе, которая виделась авторам храмозданных грамот: находились новые методы, рождались новые стилеобразующие приёмы. Народное зодчество Русского Севера формировались в уникальном, не знающем прецедента диалоге с церковной властью. Обе стороны обнаружили достославную толерантность. Нам даётся красивейший пример противостояния, перерастающего в сотрудничество – позитив берёт верх над негативом. Терпимость высоких иерархов по отношению к тем, кто продолжал – несмотря на все призывы – строить шатры, и к тем, кто экспериментировал с формой, дерзновенно творя новизну, вызывает чувство уважения. Сказывается демократическая закваска Русского Севера. Мудр его народ. Отвергая искусственные рамки и шоры, он вместе с тем чтит канонические установления, давая им свою редакцию.

Форма-посредница: это очень точное выражение. Разве покрытие Ильинской церкви не удовлетворяет предписаниям сверху? Это желаемое пятиглавие. Но здесь идея получила уникальное, не знающее аналогий преломление: больше нигде мы не увидим главок, которые расположены не на рёбрах куба, а по углам полиц. Напомним, что куб изначально был предуготовлен к тому, чтобы принять на себя пятиглавие – кокошники и фронтончики, которые можно было видеть на кубе Пятницкой церкви в с. Шуерецкое (1666 г.), в самой его пучине, уже как бы намечали будущие главы, являлись их своеобычной завязью. Следующий по времени куб, увенчавший Вознесенскую церковь в с. Кушерека (1669 г.), открыто процвёл пятиглавием. И ведь каждая кубоватая церковь взращивает его по-своему! На Ильинском погосте было найдено одно из самых оригинальных решений.

Какова роль патриарха Никона в развитии севернорусского деревянного зодчества? Скорее не запрет на шатры, ныне поставленный под сомнение, а настойчивое желание тотально утвердить пятиглавие, сыграли роль пускового зачина – освободили мощный формотворческий потенциал, таившийся в хорошо освоенных, обкатанных, потому уже как бы застывших формах – шатрах, бочках, главках. Эти формы пришли в движение. Морфогенез вышел на новые направления – обрёл невиданную доселе активность. Пусть чисто хронологически, но включение этого процесса связано с именем Никона. Хотя бы только поэтому он будет закономерно ассоциироваться с именем патриарха. Однако здесь просматривается не только чисто временная, но и более глубокая связь, ещё не получившая должного осмысления. Патриарх обновлял и церковь, и государство. Могла ли интенция на преобразование не коснуться архитектуры? Мы видим, сколь чутко она откликнулась на новые веяния – Русский Север тут обнаружил особую чуткость.

Патриарх Никон едва ли не демонизируется в качестве запретителя шатров. Можно привести длинный ряд цитат, где авторитетнейшие историки архитектуры повторяют одни и те же инвективы, не озаботившись надлежащей опорой на первоисточники. Перед нами своеобразный миф. Он показал свою власть над человеческим сознанием – и уже поэтому заслуживает пристального изучения. Это ведь по-своему интереснейший феномен. Мы видим, как под гипноз мифа попадают сильные умы – своё предубеждение они транслируют ученикам, последователям, читателям. Миф облекается в надёжную броню. К нему не подступиться. Начало этой эстафете кладёт Н.В. Покровский в публикации 1885 г. Там без убедительной доказательности и аргументированности говорится о «безусловном запрещении со стороны духовной власти сооружать церкви шатровые» (9). По сути этот тезис принимается на веру. Критическая функция разума блокирована. Предвзятое мнение прочно утверждается в исследовательской среде.

Патриарх Никон был наисложнейшей личностью. Это отразилось в его отношении к шатрам. Тут не однозначности. Притяжение соседствует с отталкиванием. Приведём некоторые малоизвестные детали из биографии Никона, помогающие живо ощутить противоречивость его архитектурного вкуса.

Критики патриарха почему-то упускают из виду факт, казалось бы говорящий в их пользу: именно по указанию Никона в 1658 г. была начата разборка Борисоглебского собора в Старице, построенного менее ста лет назад, в 1560-1561 гг. Пятишатровая композиция этого ошеломительного храма как бы пророчит о Нёноксе! Заметим, что в чисто системном отношении храм вполне изоморфен каноническому пятиглавию – шатры очень выразительно воплощают идею пентагональной симметрии. Хотя разрушение храма вскоре было приостановлено, но он претерпел столь большой ущерб, что его демонтаж стал фатально неизбежным спустя полтора века. Почему бы не обвинить патриарха Никона в вандализме? Безымянный свидетель описывает, как на ста подводах зимником вывозился белый камень, из которого был построен собор. Но куда? В Новый Иерусалим! Там он шёл на строительство самого грандиозного шатра на Руси. Враг шатров сооружает шатёр. Противоречие выступает со всей выпуклостью.

Известно, сколь непростые отношения связывали патриарха с Алексеем Михайловичем – спектр тут широк: от паритета до гонения. Молодой царь отличался литературным дарованием. Известно его «Письмо Никону о смерти патриарха Иосифа». Оно преисполнено не столько скорбью по усопшему, сколько пиететом перед адресатом, которому уготовляется патриарший престол. Упокоившийся владыка был великим ценителем шатров. Они в числе четырёх представали перед его взором в патриаршем селе Троицкое. Один шатёр над наосом – два над приделами – плюс шатровая колокольня: этот гармоничный ансамбль был возведён по указу Иосифа в 1644 г. Естественно, что после кончины Иосифа в Троицком поселился его преемник – отлично сыгравшийся квартет шатров всегда был перед его взором. Он раздражал нового хозяина? Стала действовать новая метла? Мы не знаем, как Никон относился к Троицкому ансамблю – однако ясно, что село оставалось за ним. Лишь после уничтожения патриаршества его передали в казну. Новоиспечённое подчас негативно относится к стародавнему. Дерзит ему, отрицает его. Есть ли основание заподозрить действие данного алгоритма в нашем случае? Это кажется маловероятным.

Шатровый храм Успения Божией Матери в Вешняках был построен в 1646 г. Заказчиком выступил Фёдор Иванович Шереметев. В русской истории он оставил заметный след. Вот некоторые вехи его жизни: в 1607 г. занял Астрахань; в 1613 г. сыграл едва ли не решающую роль в призвании на царство Михаила Романова, в 1642 г. стал фактическим главой русского правительства; в 1649 г. – за год до смерти – принял иноческий постриг. Следует предполагать в роду Шереметевых особую склонность к шатрам. С именем дяди Фёдора Ивановича – Иваном Васильевичем (Большим) Шереметевым – мы связываем великолепную шатровую церковь Воскресения в Городне: её восьмерик поднимается «от пошвы», что уникально для храмов такого типа. Так вот: в 1656 г. принимается решение пристроить к Успенской церкви два придела – благословение было испрошено у Никона. Сохранилась храмозданная грамота, подписанная самолично патриархом: «…а главы на тех приделах были круглые, а не островерхие» (10). Схожие формулы мы находим ещё в двух храмозданных грамотах Никона, где предпочтения патриарха получили недвусмысленное выражение – владыка просит воздержаться от «островерхих» или «высоких» завершений при возведении церкви Рождества в г. Вятка (июнь 1655 г.) и церкви Покрова над гробом Сильвестра Обнорского (февраль 1656 г.). Никакого радикализма в указаниях патриарха нет. Вернёмся в Вешнякам. Разве ставился вопрос о снесении шатра? Нет, он мирно уживается с новодельными главками, отнюдь не диссонируя с ними. Подобную гармонию утвердил ещё митрополит Филипп, чьи мощи были перенесены в Москву по инициативе патриарха Никона. В построенном им Спасо-Преображенском соборе на Соловках мы видим центрический шатёр в окружении четырёх барабанов с главками. Необходимость компромиссного решения тут словно предчувствуется. Поиск иных его вариантов охватит в эпоху церковных реформ всё севернорусское пространство. Жизнь шатров не пресечётся. Но им придётся потесниться: рядом с ними встанут новые формы – доселе невиданные, воистину небывалые. Благодаря быстрым и ярким метаморфозам Север примет воистину мистериальный вид.

Метаморфоза: это слово более чем уместно в нашем контексте. Оно даёт ключ к пониманию перемен, изменивших архитектурный лик Севера. Шатёр не исчезает – шатёр превращается. В этом есть своя поэзия. Если мы сейчас вспомним И.-В. Гёте, то весьма кстати: великий поэт был ещё и великим морфологом. Изучая трансформацию растения, он удовлетворял не только своё любознание, но ещё и эстетическое чувство. Развитие растения – череда превращений. Парадоксальные и неожиданные, они подчас производят впечатление какого-то волшебства – кажутся чудом. Мы убеждены: гётевский «метаморфоз растений» эвристичен для исследователя, изучающего эволюцию деревянного зодчества. Конечно, это разные уровни: живые структуры – и рукотворные артефакты. Тем не менее мы вправе сополагать их. Для этого есть по крайней мере два основания:

– методология системного анализа оправдывает сравнение разнородных явлений – единство законов формообразования обусловливает их параллелизм;

– в каком-то смысле архитектура продолжает природу – тут может иметь место специфическая наследственность: зодчий будет повторять алгоритмы, уже найденные и опробованные природой.

Процитируем И.-В. Гёте: метаморфоз растений может трактоваться как «видоизменение одного единственного органа» (11). Кто бы подумал, глядя на семядолю, что это простое образование может развернуться веером разнообразных форм? Внешне столь непохожие, они перетекают друг в друга, будто нарочно затрудняя догадку о своём едином происхождении. И.-В. Гёте говорит о плоде: «это сжавшийся стебель» (12). Нужен намётанный взгляд для того, чтобы отчётливо увидеть: во многом сквозит единое.

Деревянное зодчество берёт у природы не только материал – архитектурная бионика выявляет здесь немало изоморфизмов. Любое здание – особенно культовое – антропоморфно. «Окно» – «главка» – «причелина»: язык отражает эту вочеловеченность здания. За выразительными метафорами мы должны просматривать сущностное единство. Интуиция подсказывает: деревянное зодчество биологично. Пока это весьма размытое утверждение. Навести его на резкость помогут специальные исследования. Мы ограничимся заострением проблемы. Главка – бочка – куб: эти формы давно поставлены в генетическую зависимость. Делается это чисто описательно, на уровне качественного сопоставления. Нельзя ли задействовать количественный подход? Для анализа биологических форм уже давно привлекается и аналитическая геометрия, и топология. Этот опыт может быть экстраполирован и на архитектуру. Е.И. Забелин видит в кубе «ту же крещатую бочку, только без обрезов, взамен которых со всех четырёх сторон устраиваются одни бочечные пучины» (13). Мы видим нечто очень похожее на топологические преобразования. Когда-то они осуществились в пространстве творческого мышления. Это произошло сознательно? Или бессознательно? Хочется промоделировать этот процесс. Тогда эволюционно-морфологические связи, пока лишь интуитивно предвосхищаемые нами, станут более очевидными, обретут доказательность. Гётевская морфология – деревянное зодчество – топология: пересечения этих линий весьма полезны и перспективны.

Наши рассуждения являются преамбулой к попытке обобщить взгляды замечательного русского писателя и искусствоведа И.В. Евдокимова (1887-1941 гг.). Это был вдохновенный поэт русского шатра. Видя в нём осевой архетип национального культового зодчества, И.В. Евдокимов утверждал: клинчатая крыша, многоглавие, куб – вариации на тему шатра, иносказательное раскрытие его идеи. Здесь имеется только ассоциативная сцепка? Её выстраивание субъективно? Даже если и так, то всё равно взгляды И.Е. Евдокимова сохраняют ценность – они захватывают своей новизной, экспрессией, эмоциональностью. Что является инвариантом всех поименованных форм? Доминанта высотности – вертикальное устремление – порыв к небу. Клетские храмы, имеющие клинчатые покрытие, как бы пророчат о шатре, являются их предчувствием. И.В. Евдокимов пишет так: они «издали и теперь производят впечатление шатровых» (14). Сходство силуэтов исследователь считает решающим для единого эстетического впечатления. Он глубоко убеждён: в исходной форме шатрового храма – с восьмериком, идущим от основания – нашла своё полное выражение душа русского народа. Среди критиков патриарха Никона И.В. Евдокимов находится в числе самых непримиримых. Не сомневаясь в его ответственности за судьбу шатров, он усугубляет вину реформатора, когда утверждает: запрет коснулся не только самых дорогих народному сердцу покрытий, но и восьмериков. Намеченная здесь корреляция представляет интерес сама по себе – независимо от конкретных исторических реалий, обстоятельств, персон. По убеждению И.В. Евдокимова, четверик уменьшает художественную выразительность храма, заземляет его, профанирует заложенную в нём трансцендентную идею. Однако народ находит решения, компенсирующие вынужденные потери. «Назойливый четверик»: его надо скрыть, замаскировать (15). Четыре симметричных прируба решают эту задачу. Цитируем И.В. Евдокимова: «Крещатый храм с могуче парящим над ним восьмигранником и шатром, с лёгким, воздушным, великолепного рисунка повалом в основании шатра, действительно создаёт полную иллюзию древнего шатрового храма» (16).

Шатёр словно уходит от преследования, принимая всё новые обличья, которые тем не менее обеспечивают его узнаваемость. Посмотрим глазами И.В. Евдокимов на Кижи – Преображенская церковь «кажется подготовленной для принятия шатра» (17). Пирамидальное многоглавие рассматривается как его очередная трансформация. Будто на наших глазах лопается восьмигранный бутон, выплёскивая из своих глубин гроздевидное соцветие, варьирующее знакомую идею! Всё по Гёте. Но пока на метафорическом уровне. Впрочем, вряд ли можно сомневаться в том, что основные элементы деревянного зодчества действительно наделены способностью к модификациям, производящим впечатление органического, изнутри задаваемого процесса. Куб для И.В. Евдокимова – одна из таких модификаций: «только видоизмененный, снова пред очами художника дорогой шатёр» (17).

Форма в деревянном зодчестве – одновременно константа и переменная: при всей своей определённости она в то же время вариативна – используя удачный термин В.Н. Беклемишева, её можно морфопроцессом. Превращения могут совершаться и плавно, и прерывно. Так, покрытие Пятницкой церкви в Шуерецком ещё сильно напоминает шатёр – как бы посредствует между ним и кубом в его характерном для Поонежья оформлении. Подобные наглядные примеры мягкого перетекания одной формы в другую являются редкими. Преобладает всё же дискретность: мы видим ряд хорошо обособленных, самодовлеющих, вполне выраженных форм. Но филогенетическая связь между ними очевидна для интуиции.

Эволюционный морфопроцесс, о котором идёт речь, видится нам имманентным, направляемым изнутри. Здесь тоже намечается антиномия:

ТЕЗИС АНТИТЕЗИС

Эволюция деревянного зодчества Эволюция деревянного

эндогенна – направляема как логикой зодчества экзогенна: спектр

формообразования, так и потенциалом внешних факторов разнообразен

возможных решений, заложенным в – это и заимствование, и

материале. подражание, и следование

установкам заказчика.

Конфронтацию взглядов порой удаётся превратить в дополнительность. Такое вероятие возможно и в данном случае. Это не означает паритета: один подход может остаться доминирующим – другой будет выполнять вторичную, но тем не менее весьма значимую объяснительную функцию. И.В. Евдокимов был безусловным сторонником эндогенеза: «Не надо было никаких заимствований, влияний откуда бы то ни было, чтобы мастер плотник на первых же порах создал форму для храма округлую, восьмигранную. Проявление же шатрового перекрытия вызывалось уже самой конструкцией восьмигранника» (19). Предетерминация со стороны дерева: она имела места – и с нею надо считаться. В силу своей природной прямизны дерево плохо подходит для строительства зданий типа ротонды. Гнутию брёвна не поддаются. Нас должна удовлетворить аппроксимация круга. Таковой и стал восьмерик, который в глазах И.В. Евдокимова – сущая классика. Но всё начинается с клети – четверик прямо связан с нею. Четвертная – шестерная – восьмеричная – десятеричная симметрия: этот арифметический ряд легко заполняется известными нам объектами. Здесь действует простой и строгий алгоритм. Он обусловливает направленность – или номогенетичность – в развитии формы. Восьмерик стал оптимумом. Возврат от него к четверику, о чём интересно пишет И.В. Евдокимов, может в терминах эволюционной теории трактоваться как своеобразная неотения – повторение начальной формы, обращение развития вспять, при котором однако сохраняются прежние эволюционные обретения. Более того: неотения открывает новые пути для формообразования. Это мы и видим в случае крещатых храмов. Четверик здесь включается в совершенно новый контекст, обогащаясь и прирубами, и декором. Первоначальное негативное отношение к нему у И.В. Евдокимова постепенно слабеет. Оно полностью сходит на нет, когда в его поле зрения попадают четверики, увенчанные многоглавиями. Речь идёт в первую очередь о храмах в Чухчерьме и Заостровье. Сколь монументальные основания! Ригористически строгий четверик в этих сооружениях дивно гармонирует с прихотливым покрытием. Подобный контрапункт мы видим и в кубоватых храмах. Титаническая мощь, заложенная в четверик Ильинской церкви на Водлозере, неожиданно разрешается невесомостью куба, окружённого четырьмя лёгкими главками. Храм словно играет на антитезах. И это вносит живость в его эстетическое восприятие.

Высотность является главной категорией русского народного зодчества. Ей соответствуют как шатровые, так и кубоватые храмы – между ними хочется видеть не только историческую, но и динамическую преемственность, похожую на передачу импульса. Было бы интересно привлечь кубоватое зодчество для решения ещё одной антиномии, порождённой шатрами – речь идёт о семантике их устремления. Или об энтелехии вектора, заданного им самой конструкцией.

ТЕЗИС АНТИТЕЗИС

Шатры возносят ввысь – Шатры осеняют прихожан – вырабатываемая ими по их вертикалям нетварная энергия

духоподъёмная тяга поднимает стекает долу.

к небу.

Снизу вверх – или сверху вниз? Это серьёзная и семиотическая, и аксиологическая, и психологическая проблема. Склоняясь к её комплементарному решению, обратимся к аналогиям, связанных с готикой. Известно, что её вдохновитель, аббат Сюжер, находился под сильным влиянием Дионисия Ареопагита, как бы перевернувшего – подставившего к небу – эманационную лестницу неоплатонизма. О готике можно сказать так: это архитектурная экспликация философии, содержащейся в «Ареопагитиках». Генетическую связь русских шатров с западно-европейской готикой пытался установить А.И. Некрасов (20). Поначалу его гипотеза была отвергнута. Но ныне она вновь дискутируется (21). На Руси тоже увлечённо читали «Ареопагитики». Напомним некоторые небезынтересные факты:

– славянский перевод «Ареопагитик» привёз на Русь митрополит Киприан (1330-1406); обосновался он в селении, которые ныне известно как Троицкое-Голенищево: очень возможно, что его изумительный шатровый храм имеет более древние прототипы-аналоги, строившиеся на этом же месте;

– известны списки «Ареопагитик» ХV века, хранившиеся в Кирилло-Белозерском и Антониево-Сийском монастырях – это ареал широчайшего распространения шатровых храмов;

– в 1504 г. игумен Кирилло-Белозерского монастыря Гурий Тушин собственноручно переписал «Ареопагитики;

– в библиотеке патриарха Никона хранилось четыре списка «Ареопагитик». Приведём две цитаты из русского перевода трактата «О небесной иерархии» (ГИМ, собрание Уварова № 264). Первая цитата соответствует вектору неоплатонизма – благодать низводится сверху вниз: «всякое Божественное озарение по благости Божией различно нисходит на управляемых Промыслом» (22). Но во второй цитате речь идёт о восхождении: «ведь невозможно нашему уму восходить к невещественному созерцанию небесных чинов и уподоблению небесным чинам иначе, чем через посредство вещественного» (23). Тут имеется ввиду знаменитое anagogicus mos – постепенный подъём к нетварному свету, поддержанный снизу светом тварным, его подобием. Метафизическое получает опору в физическом, сверхприродное отзывно резонирует в природном. Как и готические шпили, русские шатры вполне обеспечивают анагогическое приближение к запредельному зениту – апогею исихастского экстаза. Мейстер Экхарт на Западе – Григорий Палама на Востоке: оба вдохновлялись трудами Дионисия Ареопагита. Европейская готика и русские шатры возникли в схожей духовной среде, их творцы – несмотря на богословские расхождения и пространственные разрывы – питались по сути из одного источника.

Связывая шатры с идеей осенения, М.А. Ильин возводит их генезис к малым архитектурным формам – среди них обращают на себя внимание шатровидные кивории. Подобные сравнения полезны. Но вряд ли из них следует делать широкие обобщения. Надпрестольная сень – и шатровый храм: тут различны не только масштабы, но и функции. Как и любой храм, шатровая церковь осеняла молящихся – но шатёр прямо не участвовал в этой мистерии: обычно он был зашит «небом». Семиотически внешняя форма храма имела большее значение по сравнению с его внутренним пространством. Взлётность, порывность шатра передаётся нам при его созерцании снаружи. Восхождение явно превалирует над нисхождением.

Вспомним Иоакимо-Аннинский храм в с. Моржегоры. Шатёр у него имеет характерную подёрнутость. Не пророчит ли закругление его граней о пучине куба? Трудно представить стекание по такому шатру каких бы то ни было энергий. Для выполнения функции осенения он не подходит. Ведь площадь, на которую направляется стекание, здесь неожиданно сужается. Меняется само направление потока – внезапный уклон не поддаётся интерпретации в духе М.А. Ильина, требуя каких-то иных толкований.

Эти соображения небесполезны и для анализа семиотики куба. Перед нами явно не сень! Пучина вносила бы в нисходящий небесный поток некую турбулентность. Тогда как напряжение, направленное на подъём ввысь, выражается со всей наглядностью и убедительностью. Повторим: два потока могут встретиться и пересечься. Пластика куба вполне подходит для этого. Но доминирует всё же вектор восхождения.

Можно ли в северном кубоватом зодчестве проследить инородные влияния? Гипотетические их источники искали и на Юге, и на Востоке, и на Западе. Рассмотрим каждое из этих направлений.

После присоединения Украины к России на Севере появились южане-переселенцы. Восьмигранные покрытия-баньки неоднократно увязывались с их вероятным воздействием на местную традицию. В с. Зачачье такая банька сменила пострадавший после удара молнии шатёр (1748 г.). Примерно в это же время аналогичные покрытия были использованы для башен Ростовского кремля. Им тоже предшествовали шатры. Сходство тут разительное. Указывает ли оно на генетическую связь? Восьмерик Никольской церкви в с. Зачачье очень органично продолжен весьма нетипичным для Севера завершением. Не хватило средств для восстановления шатра? Как бы то ни было, но восьмерик столь же естественно распускается здесь банькой, как четверик – кубом. Думается, что на мастеров из Зачачья могло повлиять кубоватое зодчество, тогда как оглядка на южные образцы – там эта форма со всей очевидностью вписывается в стилистику барокко – всё же представляется весьма сомнительной. Банька в Зачачье видится нам вполне автохтонной.

А вот ростовские покрытия очень выразительно говорят о своём барочном происхождении. Мы впадаем в противоречие? Почему бы не предположить, что где-то между Зачачьем и Ростовом пролегает граница, возле которой могли совпасть в результатах – проконвергировать – две независимых традиции. Феномен конвергенции имеет огромное значение для понимания не только архитектуры, но и ноосферы в целом. Одни и те же идеи могут воплощаться в разном материале – в разных регионах – в разных эпохах. Самобытность и сходство не являются взаимоисключающими понятиями. Унисон этих моментов представляет огромный интерес. Утверждая единство в разнообразии, конвергенция выявляет наличие параллелизмов в самой тонкой области: это мир духа – пространство творческого воображения.

Уместно вспомнить, что закарпатское деревянное зодчество имеет в своём спектре не только восьмигранную баньку, но и традиционный – в нашем севернорусском понимании – четырёхгранный куб. Приведём два примера: это Михайловская церковь из Шелестова (1777 г.) и Введенская церковь из Торуни (1809 г.). Пусть кубы тут не вытягиваются в стрелку, а имеют сложное пирамидальное продолжение, но конвергенция в главных чертах – это прежде всего пластика объёмов и наличие пучины – интригует и зачаровывает.

Закарпатскую Русь задели формотворческие волны, идущие из Западной и Центральной Европы, но их барочная амплитуда получила здесь весьма специфическое преломление. Тем не менее это бесспорно: перед нами манифестация барокко. Прямых аналогий и для закарпатских, и для севернорусских кубов на Западе мы не найдём. У банек масса подобий. Достаточно мысленно перенестись в Мюнхен, чтобы увидеть вокруг себя восьмигранные покрытия с пучиной, знакомые нам по Зачачью, Чекуево, Ростову. С кубом всё сложнее. Однако определённые приближения к нему мы всё же сможем обнаружить. Церковь Суперга в Турине (1715-1731 гг.): две башни, фланкирующие её, имеют покрытия, напоминающие вычурные кубы. Церковь св. Карла Барромея в Вене (1715 г.) возникла в том же стилевом поле. Создатели этих шедевров – Ювара Филиппо и Фишер фон Эрлах – находились в творческом контакте. Венские башни покрыты уплощёнными кубами, чей пропорциональный строй близок их поздним поонежским аналогам. Конечно же, эти созвучья условны и относительны, но проходить мимо них нельзя. Филетическую зависимость в нашем сравнительном ряду следует исключить начисто. Отсюда не следует, что до Русского Севера не могло дойти эхо чужестранных архитектурных исканий – обширный до бескрайности, далеко не везде он был глухоманью; в каких-то его точках имели место пусть опосредованные, но достаточно тесные соприкасанья с европейскими гештальтами. Возьмём то же село Шуерецкое, где была построена первая кубоватая церковь. К его причалу приставали суда, плававшие под свейскими и фряжскими, аглицкими и немецкими флагами. Там находилась весьма значимая для Беломорска таможня. Местный люд мог быть осведомлён о заграничных реалиях. Следует ли отсюда соблазн подражательства? Шуерецкий куб рос изнутри. И тем не менее – скажем это со всей ответственностью – был вписан в мировое целое: отразил дух времени.

Северные кубы – и традиция барокко: не будет ли поиск корреляции между этими явлениями чем-то надуманным, субъективным? Думается, что нет. Искони связанный с Новгородом Великим, Русский Север всегда был открыт Западу. Но сейчас мы говорим не о влияниях и заимствованиях. Очень вероятно, что в эволюции стилей есть некая синхронность, когда их очаги независимо возникают в разных местах. Этого нельзя сказать о готике: она распространялась из одного места – это аббатство Сен-Дени. Распространялась по законам синергетики, быстро охватив всю Европу! И дав массу местных преломлений. Но вот источник модерна уже трудно локализовать. Если в случае готики имела место своеобычная монофилия – развитие из одного корня, то модерн скорее даёт нам пример полифилии: стиль разворачивается сразу по нескольким независимым линиям, являющим удивительный параллелизм. А как обстоят дела с барокко? Его веяние ощущается и в северных кубах, и в северных многоглавиях. Вспомним убедительную статью С.Л. Агафонова «Кижи – памятник барокко» (24). Ключевые признаки этого стиля легко угадываются в изгибистом контуре ильинского покрытия.

О. Шпенглер писал о «динамической, барочной физике Ньютона» (25). Казалось бы, причём здесь физика? Но ведь именно барокко в отличие от всех других стилей сознательно реагирует на силу тяжести. Готика пыталась игнорировать её в своей дематериализации – тогда как барокко включает в арсенал формообразующих средств. Придавленные спирали барокко! Они похожи на пружины амортизаторов. Внутренняя экспрессия куба – и её линеарное выражение – сродни барочным спиралям.

Как О. Шпенглер характеризует классику? Это «чувственно чистые линии» – и это «ясные координаты» (26). Барокко словно пропускает через них гравитационные волны! И этим привносит «…элементы вибрирующих и вздувающихся частей здания» (27). Используемые великим культурологом понятия – вибрация, вздутие – хорошо подходят для характеристики куба. Крайне важно сказать о специфическом значении пучины в северном зодчестве. Эта деталь может рассматриваться как нейтральная для стилевой идентификации. Но создаётся ощущение, что ХVII-ХVIII века сообщили ей типично барочное звучание – и вряд ли это лишь субъективная ассоциация.

Крупнейший знаток барокко Г. Вёльфин писал о бочарном своде, который топологически может быть соотнесён с кубом – являет как бы его изнанку: «прежде всего существенно то, что свод даёт впечатление движения: кажется, будто короб свода изменяется каждую минуту» (28). Эта вариативность весьма существенна при восприятии кубоватых завершений. Несомненно, что во многом она задаётся криволинейной симметрией, радикально обогащающей формообразование. Родившись в лоне биологии, это понятие обнаруживает свою эвристичность при экстраполяции на архитектуру – хотелось бы закрепить его в словаре архитектурной бионики. Оно было введено выдающимся русским палеонтологом Д.В. Наливкиным. Изучая раковины брахиопод (им присуща симметрия) и пелеципод (они асимметричны), Д.В. Наливкин обнаружил интересную закономерность: искривляя плоскость симметрии первых, мы получаем изогнутые панцири вторых – переход от таксона к таксону осуществляется благодаря геометрическому преобразованию.

Двускатная крыша – и бочка, четырёхскатная крыша – и куб: мы видим, что переход от формы к форме в данном случае осуществляется благодаря закономерному искривлению пространства – эстетический эффект от этой операции может быть очень сильным. Почему северные плотники осуществили её? Мы вправе утверждать, что они стремились к достижению информационного разнообразия – желали максимально усилить художническое впечатление. Искривление пространства может рассматриваться как его остранение в смысле В.Б. Шкловского. Ведь чего добивается зодчий, возводящий культовое здание? Он хочет отделить его от обыденного фона – придать ему звучание, настраивающее на высокий лад. Криволинейная симметрия хорошо работает на решение этой задачи. Прямые углы и скаты – для мирской архитектуры. Тогда как небу подобает закруглённое! Криволинейная симметрия в деревянном зодчестве указует на космологические представления народа.

Теперь нам остаётся бросить взгляд на Восток. Ещё А.П. Брюллов отметил в русском зодчестве «сближенность с индийскою архитектурою» (29). Л.В. Даль даже планировал экспедицию в Индию! Там он хотел найти архетипы, исподволь направившие поиск прекрасного на Святой Руси, всегда тяготевшей к стране гимнософистов. Или нагомудрецов. Так у нас называли брахманов, пренебрегших земными условностями. Архитектура Индии издревле трансцендирует – направляет дух к высшему, запредельному. Свой пытливый взор обращал на Восток и И.Е. Забелин, ценивший «самобытное искусство Индии, с которым немало родственного находится именно в нашей архитектуре, которое дало свои основы и для магометанского Индостана и Персии» (30). Генезис пучины И.Е. Забелин возводил именно к Индии (31). Причём он исключал возможность прямого подражания, указуя на некое формальное созвучье или унисон, который сегодня мы назвали бы конвергенцией (32). Несмотря на подобные оговорки, восточные аналогии наших маститых теоретиков архитектуры не принимались всерьёз – их отвергали с порога. Не поспешно ли? Системное сходство не предполагает генетической связи. Речь идёт именно об аналогиях, а не гомологиях, указующих на единство происхождения. Ассоциирование индийской и русской архитектуры самоценно. Н.А. Клюев писал:

Кто несказанного чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает,

Индию в красном углу.

Или ещё:

Певчим цветом алмазно заиндивел

Надо мной древословный навес,

И страна моя, Белая Индия,

Преисполнена тайн и чудес!

Индия в русском сознании стала метафорой всего сказочного, нездешнего. Сакральная архитектура моделировала именно эту несбыточность – эту чудесность – эту остранённость. Могут ли игровые сближения перерасти в серьёзный анализ? Метафорическое сходство порой содействует раскрытию глубинного изоморфизма. Индийская архитектура ещё очень мало изучена в аспекте её возможных соответствий русским формам. Общность некоторых архетипов бесспорна. Таков архетип пирамидальности. Кижское Преображение так естественно накладывается на индийскую пагоду! Эта конгруэнтность и очаровала Л.В. Даля. Если говорить о кубах, то приведём в качестве примера два великолепных сооружения, где их подобия играют важную роль в создании впечатления. Это усыпальницы Великого Акбара (1613 г.) и Итимур-ул Даулата (1628 г.). Обе находятся в Агре. К форме куба часто приближаются так называемые чаттри – декоративные навесы на четырёх колоннах. Заметим, что в гравюре Паскаля Коста (1867 г.), изображающей Исфахан, мы находим типичнейший шатёр на восьмерике. Доверимся интуиции Н.А. Клюева. Называя Северную Русь Белой Индией, он прозревал скрытые резонансы, природа которых ещё очень далека от рационального понимания.

У О. Шуази мы находим описание ситуации, которую хочется перенести на русскую почву: «В Индии деревянная конструкция была настолько распространена, что в первые времена употребления камня к нему применяются приёмы деревянной конструкции» (33). Очень возможно, что впечатляющие шикхары – башни с выгнутыми рёбрами, в которых явно намечается пучина – строились «на деревянное дело». Если история шатра релятивизирует эту проблему, то история куба – по крайней мере в координатах Русского Севера – однозначно указывает: каменных прототипов у него не было.

Перед нами своего билингва: дерево и камень – как разные языки. Возможен ли здесь адекватный перевод? И есть ли в нём необходимость? Процитируем П.Н. Максимова: «говорят о попытке пересказать в дереве формы каменных куполов на барабанах и позакомарных перекрытий» – то есть перенести форму из одной знаковой системы в другую (34). Такой перенос возможен – инварианты не теряются. Но сколько своеобразия задаётся субстанцией! У дерева и камня разные интонации и артикуляции, разная аура. Ильинский храм свидетельствует о самобытности деревянного зодчества. Отстояв право на эту самобытность, водлозёры на какое-то время продолжили жизнь замечательной традиции, которая в ХIХ веке пресеклась навсегда.

ЦИТИРОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Ополовников А.В. Памятники деревянного зодчества Карело-Финской ССР. – М., 1955. – С. 165; Кутькова Г.А. Ильинская церковь на Водлозере (история одного памятника) // Народное зодчество. Межвуз. сб. – Петрозаводск: ПГУ, 1999. – С. 140. Недавно опубликованная статья А.В. Пигина «Неизвестные факты из истории Ильинской церкви на Водлозере» (Ильинский Водлозерский погост: материалы науч. конф. «Водлозерские чтения: Ильинский погост» – Петрозаводск: ПетрГУ, 2009. – С. 25-37) вводит в научный оборот ценнейший документ из архива Е.В. Барсова, призванный показать и доказать, что нынешний Ильинский храм был построен около 1708 г. на месте своего сгоревшего от молнии предшественника. Остаётся открытым вопрос, когда был построен погибший храм и какую форму он имел. Связь между Диодором Юрьегорским и Ильинским погостом А.В. Пигин возводит к опрометчивой ошибке В.Р. Чевского, корреспондента «Олонецких губернских ведомостей», опубликовавшую в них – за подписью В.Ч. – статью «От Пудожа до Водлозера» (№ 77, 1 октября 1869 г.). Если это так, то перед нами случай, когда ошибка – здесь в её основе лежит вполне понятное ассоциативное сближение по смежности – способна положить начало специфическому мифу. Ныне он получил довольно широкое распространение. Почему В.Р. Чевский связал Ильинский погост с именем Демьяна? Сыграло ли здесь роль бытовавшее среди водлозёров представление о том, что на Малом Колгострове тоже когда-то существовал небольшой монастырь с богадельней при нём? Опирался ли пудожский краевед на народное предание? Или попросту спутал реалии? Всё-таки трудно представить, что он мог отождествить Юрьеву гору и Малый Колгостров, однако очень возможно, что в свете доказательных фактов придётся вменить ему этот огрех. Хорошо бы исследовать статью В.Р. Чевского в соответствующем контексте. Так или иначе, но публикация А.В. Пигина делает судьбу Ильинской церкви ещё более интересной и драматичной, внося в неё неожиданные обертона. Согласно данным К.К. Логинова, Ильинская церковь имеет по меньшей мере три исторических ипостаси: первоначальный храм, датировка которого возводится к 1582 г. или остаётся неназванной – храм, возобновлённый после пожара 1592 г. (строительство могло быть довольно быстрым, ибо водлозёры получили на два года соответствующие льготы) – храм 1798 г. (Логинов К.К. Этнолокальная группа русских Водлозерья. – М., 2006. – С. 36). А.В. Пигин интерполирует в эту последовательность ещё одно, принципиально важное звено. Остаётся проблема: почему через 80 лет храм пришёл в аварийное состояние? Столь короткая жизнь храма не типична для северного деревянного зодчества. Соединяя данные К.К. Логинова и А.В. Пигина, мы видим, что информация о прямом участии старца Демьяна в строительстве храма на Водлозере в период 1626-1633 гг. становится ещё более проблематичной, но это лишь заостряет и углубляет вопрос о связях между Юрьевой горой и Ильинским погостом.

2. Забелин И.Е. Черты самобытности в древнерусском искусстве. – М., 2007. – С. 467.

3. Ильин М.А. Русское шатровое зодчество. Памятники середины ХVI века. – М., 1980. – С. 18.

4. Красовский М.В. Курс истории архитектуры. – Ч. 1. – Пд., 1916. – С. 273.

5. Мильчик М.И. Деревянный собор в Благовещенске конца ХVIII века в Шенкурском остроге // Народное зодчество. Межвуз. сб. – Петрозаводск: ПГУ, 2004. – С. 139-171.

6. Там же. – С. 145.

7. Там же. – С. 167.

8. Красовский М.В. Цит. соч. – С. 273.

9. Покровский Н.В. Древности костромского Ипатьевского монастыря // Вестник археологии и истории. – Вып. 4. – СПб., 1885. – С.33.

10. Барсуков А. Род Шереметевых. – Ч. 4. – СПб., 1884. – факсимиле грамоты Никона между с. 242 – 244, без пагинации.

11. Гёте И.-В. Избранные сочинения по естествознанию. – М., 1957. – С. 20.

12. Там же. – С. 57.

13. Забелин И.Е. Цит. соч. – С. 452.

14. Евдокимов И.В. Север в истории русского зодчества. – Вологда, 1920. – С. 27.

15. Там же. – С. 32.

16. Там же. – С. 33.

17. Там же. – С. 38.

18. Там же. – С. 34.

19. Там же. – С. 26.

20. Некрасов А.И. Проблема происхождения древнерусских столпообразных храмов // Труды Кабинета истории материальной культуры. – Вып.3. – М., 1930.

21. Заграевский С.В. Новые исследования памятников архитектуры Александровской слободы. – М., 2008. – С. 48-61.

22. Древнерусские Ареопагитики. – М., 2002. – С. 223.

23. Там же. – С. 226.

24. Агафонов С.Л. Кижи – памятник барокко // Архитектура и строительство России. – 1989. – № 12. – С. 6-8.

25. Шпенглер О. Закат Европы. – Т. 1. – М., 1993. – С. 409.

26. Там же. – С. 243.

27. Там же. – С. 243.

28. Вёльфин Г. Ренессанс и барокко. – СПб., 1913. – С. 116.

29. Цит. по: Забелин И.Е. – Цит. соч. – С. 437.

30. Там же. – С. 439.

31. Там же. – С. 475.

32. Там же. – С. 475.

33. Шуази О. История архитектуры. – Т. 1. – М., 1935. – С. 143.

34. Максимов П.Н. Творческие мотивы древнерусских зодчих. – М., 1976. – С. 178.

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

Все материалы библиотеки охраняются авторским правом и являются интеллектуальной собственностью их авторов.

Все материалы библиотеки получены из общедоступных источников либо непосредственно от их авторов.

Размещение материалов в библиотеке является их цитированием в целях обеспечения сохранности и доступности научной информации, а не перепечаткой либо воспроизведением в какой-либо иной форме.

Любое использование материалов библиотеки без ссылки на их авторов, источники и библиотеку запрещено.

Запрещено использование материалов библиотеки в коммерческих целях.

Учредитель и хранитель библиотеки «РусАрх»,

академик Российской академии художеств

Сергей Вольфгангович Заграевский