РусАрх

 

Электронная научная библиотека

по истории древнерусской архитектуры

 

 

О БИБЛИОТЕКЕ

ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ АВТОРОВ

КОНТАКТЫ

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

 

 

Источник: Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв. СПб., 1996. С. 35 - 280. Все права сохранены.

Сканирование материала и размещение его электронной версии в открытом доступе произведено: www.russiancity.ru («Русский город. Архитектурно-краеведческая библиотека»). Все права сохранены.
Размещение в библиотеке «РусАрх»: 2006 г.

 

 

 

М.Д. Приселков

История русского летописания XI–XV вв.

 

-35-

 ВВЕДЕНИЕ

        § 1. В кратком курсе «Истории Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков)» мы читаем (стр. 116): «Значит, историче­ская наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям коро­лей и полководцев, к действиям „завоевателей" и „покорителей" го­сударств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей народов».
        Нет никакого сомнения в том, что наши летописцы сводили историю именно к действиям князей и совершенно не касались истории трудящихся масс, истории народов. Ввиду этого наши летописи как исторический источник представляют собою для со­временного историка памятник, казалось бы, бедный содержанием, весьма узкий и однообразный. 1) О чем повествуют летописцы? Воен­ные столкновения князей между собою, походы на соседние народы, постройка городов (крепостей) и церквей, семейные дела князя, поставления и смерти высших церковников и т. п. Мало того, пред­ставляя собою придворное изложение «событий» того или иного феодального центра, летописи повествуют об этих «событиях» в придворных тонах, так что за их изложением можно иногда уловить лишь борьбу между собою феодальных центров или придворных партий того или другого центра, и только самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей. 2)
        Однако ни эта бедность и однообразие содержания летописных текстов, ни их придворный характер и угодливое изложение своему князю не препятствуют нашим летописям быть, правда, не основным источником, каким они наряду с официальными актами считались в дворянской историографии XVIII и половины XIX в., но все же источником необходимым и драгоценным для некоторых периодов нашего прошлого хотя бы потому, что только в этом источнике мы черпаем для этих периодов факты и последовательность событий.
        Если в дворянской историографии XVIII-половины XIX в. мы видим некоторые попытки изучения летописей, то попытки эти не представляют собою систематического и всестороннего изучения, поскольку данный источник, с одной стороны, предлагал этим

-36-

историкам тот самый материал, который был им нужен (государи как делатели истории), а с другой стороны, казался, как «сочиненный современными писателями тех времен», «великой вероятности достойным». Буржуазная историография второй половины XIX в., отводя летописям как источнику лишь второстепенное место, в существе продолжает ценить в них «великую вероятность», мало озабочиваясь войти в углубленное изучение этого сложного источника. И если в работах над летописными текстами А. А. Шахматова со­временное научное изучение летописей видит важные, пригодные и прочные результаты, то нельзя забывать того, что А. А. Шахматов подошел к изучению летописей не как историк, а как историк лите­ратуры к историко-литературному явлению, ставя при этом своею задачею только восстановление текста «Повести временных лет» как памятника литературы.
        Новая разработка нашей древней истории, начавшаяся в трудах советских историков, опирается, как известно, на тщательное и глу­бокое изучение источников и, желая избежать ошибок прежней историографии в отношении летописей, ищет овладеть летописями в той же манере и в той же мере, как и другими историческими источниками, т. е. изучить их и использовать всесторонне.
        Действительно, если историк, не углубляясь в изучение летописных текстов, произвольно выбирает из летописных сводов разных эпох нужные ему записи, как бы из нарочно для него заготовленного фонда, 3) т. е. не останавливает своего внимания на во­просах, когда, как и почему сложилась данная запись о том или ином факте, то этим он, с одной стороны, обессиливает запас возможных наблюдений над данным источником, так как определение первона­чального вида записи и изучение ее последующих изменений в летописной традиции могли бы дать исследователю новые точки зрения на факт и объяснить его летописное отражение, а, с другой стороны, при этом историк нередко может попасть в то неловкое положение, что воспримет факт неверно, т. е. в его московской политической трактовке, через которую прошло огромное количе­ство дошедших до нас летописных текстов.
        Например, в Воскресенской летописи мы читаем под 6840 (1332) г. 4) о том, что Иван Калита, вернувшись из Орды, «возвръже гнев на Новгород, прося у них сребра Закаменьское, и в том взя Тръжек и Бежецкий Връх». Никоновская дает то же чтение с неко­торым только подновлением в языке (вместо «возвръже» - «воз­ложи» и др.). Московский великокняжский летописец начала XV в., сохраненный нам весьма полно в числе других источников Симеоновскою летописью, ничего не сообщает об этом факте. Значит известие это попало в общерусское летописание XV и XVI вв. из нов­городского летописца. Открыв древнейший из сохранившихся до нас текстов новгородского летописания (так называемый Синодальный список Новгородской I, первой половины XIV в.), мы действительно там находим это известие в том чтении, которое приводит Воскресенская, но только после названий Торжка и Бежецкого Верха выскобленному месту приписано «за новгородскую измену». Конеч-

-37-

но, перед нами след московской обработки известия, потому что в Новгороде так записать не могли. Что же было записано в Новгороде и выскоблено московскою рукою? К счастью, в т. наз. Новгородской I младшей редакции уцелела первоначальная новгородская запись, в которой вместо слов о новгородской измене читаем «черес крестное целование». Итак, новгородское летописание обвиняло Ивана Калиту в нарушении присяги, данной Новгороду. Запальчивая московская рука, выскоблив это обвинение, перенесла обвинение на новгородцев. Митрополичье общерусское летописание начала XV в., желавшее избегать в своем изложении таких резких столкновений интересов и перекоров сильных тогда феодальных центров между со­бою опустило слова о крестном преступлении Калиты, что усвоило и последующее московское летописание.
        Наши летописи не были литературными произведениями в узком смысле этого слова, а политическими документами. Та правящая верхушка, которая в том или ином феодальном центре налаживала у себя дело летописания, в изложении событий, заносимых на страницы своего летописца, озабочивалась, конечно, не правдивос­тью передачи, а созданием такого повествования, которое в данном случае было бы выгоднее всего для этой местной политической власти. Иногда мы, к сожалению, не имеем данных, чтобы вскрыть за этим придворным изложением подлинную обстановку события, но часто эти данные можно найти в сопоставлении рассказов об одном и том же событии в летописях разных феодальных центров. Так, например, до открытия для научного изучения т. наз. Рогожского летописца мы в Никоновской летописи под 6855 (1347) г. читали, после известия о третьем браке Семена Московского, весьма зага­дочную фразу следующего содержания: «Того же лета пресвященный Феогнаст, митрополит киевский и всея Русии, посоветова нечто духовне с сыном своим великим князем Семеном Ивановичем, а тако послаша в Царьград к патриарху о благословении». Фраза эта не ста­ла понятнее с тех пор, как мы стали располагать т. наз. Симеоновскою летописью, где, как уже сказано выше, весьма полно сохранился до нас Московский великокняжеский летописец начала XV в., так как в нем под тем же 6855 (1347) г., после известия о третьем браке Семена и следующего за тем известия о победе немцев над Литвою, читалось: «Того же лета князь великий Семен и Феогност митрополит послаша в Царьгород о благословений». Рогожский летописец драгоценен тем, что в нем уцелели куски Тверского великокняжеского свода, не подвергшиеся московской редакции. Вот что там рассказано о загадочном факте посольства в Царьград из Москвы: «А женился князь великий Семен утаився митрополита Фегнаста. Митрополит же не благослови его и церкви затвори, но олна посылали в Царьгород благословенна просить». 5) Перед нами эпизод аналогичный и хорошо известный из истории борьбы церкви королевскою властью на Западе, когда церковь, избрав подобного рода факт личной жизни государя, давала открытый бой, втягивая в него вассалов и подданных против короля. Московская летописная традиция всегда затушевывала подобного рода события, что

-38-

приводило некоторых исследователей к убеждению о якобы неизмен­но дружной работе церковной и княжеской власти в пору возвы­шения Московского княжества.
        Сопоставлениями первоначальной летописной записи с последующею ее обработкой, как и сопоставлениями изложения летописца одного феодального центра с изложением о том же летописца другого феодального центра, конечно, не исчерпывается для историков воз­можность углубления наших знаний о прошлом. Изучение летописания одного и того же феодального центра в его последова­тельных редакциях не в меньшей мере может обогащать запас наших наблюдений и данных, поскольку редакторская работа над летописными текстами диктовалась соображениями не литератур­ными, а политическими. Например, в Радзивилловском списке, который в основе является Владимирским сводом 1212 г., находим против Лаврентьевской, которая сохранила нам Владимирский же свод, но более ранней редакции, опущение некоторых записей: под 1193 г. опущено поучение по случаю пожара во Владимире; под 1194 г. опущены два известия о ремонте церквей во Владимире и Суздале, произведенном епископом Иваном, причем последнее из этих известий сопровождается рядом комплиментов этому Ивану. Владимирский свод 1212 г. составлялся после смерти Всеволода, передавшего великое княжение Владимирское второму своему сыну Юрию, тогда как старший сын Константин получил Ростов. Весь Ростово-Суздальский край в церковном отношении представлял тогда единую епископию, глава которой находился в Ростове. В завязав­шейся борьбе Константина с Юрием ростовский епископ Иван занял враждебную Юрию позицию, и в 1214 г. «володимерци с князем своим Гюрьем изгнаша Иоанна из епископьства, зане не право творяше». Отражая недовольство князя Юрия и владимирцев, сводчик 1212г., очевидно, и опустил из текста предыдущего летописного сво­да те два известия под 1194 г., 6) в которых восхвалялась строительная деятельность и личность Ивана. Отсюда весьма вероятно, что про­пуск поучения под 1193 г. означает, что поучение это было сказано тем же Иваном.
        Ведение летописных занятий в том или другом феодальном цен­тре в известные моменты осложнялось редакторскою работою, кото­рая подвергала пересмотру накопленный материал и весьма часто вливала в него записи местных летописцев.
        Эти моменты летописной работы должны вызывать у историков особо пристальное внимание, так как редакторская работа в этих случаях дает важный материал для суждения о политических планах и мечтаниях составителей и этим вводит нас в политическую жизнь тех периодов, от которых иногда у нас сохранилось весьма мало дан­ных, чтобы понять существо этой политической жизни иным путем. Почему же составлялись в известные моменты и в известных цент­рах летописные своды?
        Степь с ее беспокойным, многочисленным и воинственным населением, при географической незащищенности наших южных границ, на протяжении первых веков нашей истории всегда вызыва-

-39-

напряженное к себе внимание и непрерывные траты людей и средств. Когда, скинув хазарскую руку, молодое Киевское государство пытается через степь выйти на Черноморское побережье, а за­тем установить прямые сношения с Византией, последняя ищет со­юза с печенегами, чтобы чрез них держать в нужных для безопас­ности Византии границах новое «варварское» государство. Однако покорение Византией Болгарии выводит северную границу Византии в ту же степь, что в корне меняет политический расклад и соотно­шения сил, а проникновение в степь половцев заставляет теперь и Киевское государство, и Византию искать взаимного военного союза против этого грозного и могучего врага. Союз этот был оформлен в 1037 г. как союз христиан против «поганых», причем Киевское го­сударство становится одною из митрополий Византийской империи, которая, при полной подчиненности в ней церкви власти императо­ра, чрез своего постоянного агента, присылаемого из Греции, - киевского митрополита - следит теперь за политическою жизнью Киевского государства, вмешивается в эту жизнь, направляя по возможности ее в нужном для Византии плане. Право непосредственных сношений с императором Византии имел киевский князь, в городе которого проживал митрополит, что при распаде Киевского государ­ства и упадке Киева скоро вызывает желание сильнейших князей перенести митрополию в свой город или получить отдельную от Киева митрополию. Более слабые князья, озабоченные упрочением своей феодальной независимости, стремятся добиться устройства у себя отдельной епископии, требуя раздела первоначально весьма обширных русских епископий. Весь круг этих вопросов разрешался, конечно, в Константинополе, куда киевский митрополит отправлял соответствующие донесения и материалы. Византия, сохраняя традицию Римской империи, в своих международных отношениях всегда руководилась подробным изучением возникавших перед нею вопросов, и мы, например, в некоторых намеках послания патриарха Фотия, написанного в связи с нападением Руси на Царьград в 860 г., видим уже хорошее знакомство византийского правительства с этим новым тогда политическим образованием на далеком от Кон­стантинополя северо-востоке Европы и его политическими планами. Сочинение Константина Багрянородного «Об управлении импе­рией» 7) с большою ясностью раскрывает нам эту тщательность изу­чения византийской дипломатией Киевского государства как одного из партнеров Византии в международных отношениях, и можно ду­мать, что в главе о русских делах Константин излагает донесение чиновника, ездившего в Киев и изучавшего военные силы и способ их оплаты киевским князем. Знание русских дел было так велико, что император может назвать в своем сочинении днепровские пороги по-скандинавски, и по-славянски. Теперь, после водворения в Киеве постоянного греческого агента, подобного рода сведения и материалы шли, конечно, через него, и не будет поэтому произвольно что при возникновении того или иного вопроса в области церковного переустройства митрополит требовал от князя, подымавшего вопрос, исторических обоснований его претензий для доклада

-40-

в Царьгород. Несмотря на упорное игнорирование византийской историографией русско-византийских отношений, все же можно до­казать, что в Константинополь действительно поступали такие исторические материалы о событиях в Киевском государстве. Так, у Никиты Хониата, византийского придворного историографа начала XIII в., писавшего «Историю со времени царствования Ивана Комнина» в пределах I книги и 4 глав II книги еще в самом Царьграде, а окончание этого труда уже в Никее при дворе первого никейского императора Федора Ласкариса, т. е. после 1206 г., мы на­ходим в связи с рассказом о половецких разореньях коренных визан­тийских областей упоминание о степных походах Романа Галицкого, «остановивших набеги коман * и (временно) прекративших те ужас­ные бедствия, которые терпели от них римляне». ** Если бы мы пред­положили, что известие о походах Романа взято Н. Хониатом не из письменного источника, а получено им путем устной традиции, хотя в описании первого похода («напал на коман и, безостановочно прошедши их землю, разграбил и опустошил ее») звучит чрез византийскую обработку повествовательная манера русских летопи­сей, то такое предположение совершенно отпадает, когда мы читаем как продолжение рассказа о походах Романа следующие прямо к де­лу не идущие строки: «Сверх того, загорелись тогда распри между самими этими тавроскифами; *** именно, этот же самый Роман и правитель Киева Рюрик обагрили мечи в крови своих единомыш­ленников. Из них Роман, как более крепкий силою и более славный искусством, одержал победу, причем также истребил множество ко­ман, которые помогали в борьбе Рюрику, составляя сильнейшую и могущественнейшую часть его войска». **** Никита Хониат писал эту часть своей работы после 1206 г. и, если бы имел устный источник, конечно, не оборвал бы здесь рассказа о русских делах на 1204 г., а сообщил бы о смерти Романа в 1205 г.
        С начала XIV в. мы наблюдаем заботливое ведение летописцев великими князьями владимирскими. Изучение летописных текстов указывает нам, что смерть великого князя вызывает составление но­вой редакции великокняжеского летописца на материалах, заготов­ленных при жизни князя. Это наблюдение подкрепляется прямым указанием одного из московских великокняжеских летописателей, который под 1392 г., в великое княжение Василия Дмитриевича,
        _________
        * Так Н. Хониат называет половцев. (Под звездочками приводятся приме­чания самого М. Д. Приселкова.)
        ** Греки Византии называли себя римлянами.
        *** Византийская историография под этим названием разумела русских.
        **** Никиты Хониата «История» (Византийские историки. СПб., 1862. Т. 2. С. 246). Обращаю внимание, что Роман называется Н. Хониатом галицким князем («igemon»), а Рюрик только правителем Киева («diepon»), что соответствует нашим летописным данным: «Русь» была в обладании галицкого князя, а в Киеве правил Рюрик. Отмечу одну типично византийскую черту в сообщении Н. Хониата о что «народ русский и стоящие во главе его князья» помогли византийцам в их страданиях от половецких нападений. Перевод «hoi tuton aphikos proedreuontes» через «стоящие во главе его князья», конечно, не точен. Правильнее будет: «народ рус и те, кто им правит начально» (т. е. на первой ступени), т. к., конечно, на высшей ступени этим народом правит император.

-41-

обращаясь к читателю, восклицает по поводу размирья Василия с новгородцами: «Кого от князь не прогневаша (новгородци) или кто от князь угоди им, аще и великий Александр Ярославичь не уноровил им?... и аще хощеши распытовати, разгни книгу Летописец великии русьскии и прочти от великого Ярослава и до сего князя нынешнего». 8) Значит, во времена Василия Дмитриевича «Летописец Великии русьскии» заканчивался описанием смерти его отца, Дмитрия Донского.
        Заботливость великих князей о ведении записей своего княжения и составление новых редакций «Летописца великого русского» после смерти каждого великого князя совпадают по времени с тою борьбою за великое княжение и за великокняжеский титул, которая разгоре­лась особенно сильно и длительно тянулась в XIV в. Это дает право предполагать, что летописание теперь служит историческим доказа­тельством при спорах князей перед ханом о великом княжении и что летописцы сопутствуют князьям в их поездках в Орду. Такое пред­положение находит себе подтверждение в прямом указании летописей. Под 1432 г. в Симеоновской летописи можно прочитать подробное изложение хода борьбы за великое княжение в Орде меж­ду Юрием Дмитриевичем и Василием Васильевичем, причем: «царь же повеле своим князем судити князей русскых и многа пря бысть межи их; князь великий по отечеству и по дедству искаше стола своего, князь же Юрьи летописци старыми спискы и духовною отца сво­его великого князя Дмитриа». Значит, в Орду не только возили наши летописные тексты, но и выбирали разные редакции этих текстов, конечно, старыми редакциями («старыми спискы») опорочивая рабо­ту редакторов современных.
        То обстоятельство, что летописные своды вывозятся, как исторические справки, во внешние распорядительные центры, где текст их подвергается страстным спорам и толкованиям, - налагало на летописное изложение этого времени печать точности в передаче старых текстов, полагало предел редакторским искажениям. Дело резко меняется с момента отпадения этой прикладной стороны летописания. Гибель Византии и свержение татарского ига резко сказываются на летописных текстах той поры, так как Москва начинает переработку летописных материалов в духе торжествую­щего московского единодержавия, предназначая уже теперь это чтение для политического воспитания подданных. Переработка эта, любопытная для характеристики политических взглядов и вкусов своего времени, но гибельная для точности передачи старых летописных текстов, захватывает не только московское великокня­жеское летописание, но и летописание всех других феодальных цен­тров. Нет никакого сомнения, что при поглощении Москвою того или иного княжества в числе прочих унизительных подробностей этого поглощения, как срытие крепостей, увоз в Москву исторических и культовых ценностей, было пресечение местного летописания как признака самостоятельной политической жизни и уничтожение официальных экземпляров этого летописания. Только так можно се­бе объяснить, что, несмотря на значительное число летописных цен-

-42-

тров древности, одна Москва теперь предстоит перед нами в своем официальном летописании, а все прочие местные летописцы со­хранились до нас или в составе московских сводов, или в частных списках, причем только в исключительных случаях не прошедших московской обработки.
        § 2. Мы не имеем в виду излагать вопрос об изучении наших летописей в дворянской и буржуазной историографии. Библио­графический обзор этого вопроса читатель найдет в капитальном труде академика В. С. Иконникова «Опыт русской историографии» (т. II, книги 1-я и 2-я). Неопубликованною, к сожалению, остается работа А. Е. Преснякова, посвященная подробному изложению специально этой темы. 9) Надо надеяться, что профессор С. Н. Валк продолжит свою статью «Исторический источник в русской историо­графии XVIII в.», где дано впервые марксистское освещение этого вопроса, * охватив время XIX и начала XX в.
        В настоящем введении мы должны остановиться лишь на некото­рых моментах этого минувшего изучения русских летописей, по­скольку это необходимо для дальнейшего изложения.
        Нет ничего удивительного в том, что все историки XVIII-начала XX в., работавшие над построением схемы русской истории, всегда останавливались на вопросе о том, когда зародилось на Руси летописание и кто был первый наш летописец, - поскольку русская летопись для первых веков нашей истории считалась тогда едва ли не единственным источником. Над разрешением этого вопроса эти историки трудились без серьезных попыток выяснения и установ­ление древнейшего летописного текста из огромного числа летописных сводов разных веков (от середины XIV до XVIII в.), хотя академик Петербургской Академии наук Авг. Шлецер еще во второй половине XVIII в. указал на необходимость такого изучения летописного текста, предваряющего пользование летописями, и их изучение как исторического источника. Представитель немецкой бур­жуазной науки, соединявший в своем лице историка и филолога, Шлецер оказался среди дворянской русской исторической науки XVIII в. явлением заносным и временным. Ознакомившись с русскими летописями и справедливо оценив их как редкий и драгоцен­ный исторический источник, какого в подобном виде, т. е. на национальном языке и простирающегося от глубокой древности до се­редины XVI в., не имеет ни один европейский народ, наконец, усма­тривая в начальных страницах нашего летописания драгоценный источник также и для истории Византии и Восточной Европы, Шлецер решил дать русским историкам образец должного научного изучения летописных текстов. Шлецера в изложении русских летописей заинтересовали, конечно, первые века нашей истории или, как он на­зывал, «Нестор», т. е. предполагаемый труд первого нашего летописателя. Замечая, что «Нестор» разных летописных сводов представляет далеко не одинаковое изложение, Шлецер все расхождения текстов
        * С. Н. Валк. Исторический источник в русской историографии XVIII в. «Проб­лемы истории докапиталистических обществ», 1934, № 7-8, с. 33-35. (Здесь и далее ссылки на источники приведены в том виде, в каком они даны у М. Д. Приселкова.)

-43-

«Нестора» с большою неосмотрительностью отнес к ошибкам невежественных переписчиков. Поставив себе задачу восстановления подлинного текста «Нестора», «очищенного» от искажений пере­писки, Шлецер собрал около 13 летописных сводов и приступил к работе. Если теперь мы только с улыбкою читаем все самоуверенные и напыщенные рассуждения Шлецера, на основе которых с вели­чайшим произволом он «очищал» первоначальный текст, то для того времени многим были неясны ошибки методы Шлецера и подавлял его европейский авторитет. Когда Шлецер начал печатание своего «Не­стора», ученый аббат Добровский первый указал на произвольность восстановления Шлецером якобы несторовского текста, заключав­шуюся в том, что Шлецер не выяснил предварительно взаимоотно­шения тех трех редакций «Нестора», которые находились в привле­ченных им к изучению текстах. 10) А конечно, только определив древ­нейшую из этих редакций, можно было, положив ее в основу, искать в ее разночтениях первоначальный текст.
        Неудача работы Шлецера именно в ее филологической части, не без удовлетворения встреченная дворянскими русскими историками, не вызвав среди последних каких-либо серьезных попыток иначе разрешить этот вопрос, вновь как бы возродила традиционное изу­чение летописей в полном отрыве от установления текста. Так, «воп­рос о Несторе», поставленный в науке еще до Шлецера, теперь про­должался разработкою в дошлецеровской трактовке, а вопрос об изучении летописных текстов как филологическая основа для правильного разрешения этого «вопроса о Несторе» как бы совсем оказывался забытым. Круг участников обсуждения этого «Нестерова вопроса» за последующее время заметно вырастает. К историкам присоединяются историки русской письменности, и число последних со второй половины XIX в. настолько вырастает среди изучающих «Несторов вопрос», что можно смело сказать о превращении «Несте­рова вопроса» из исторического в историко-литературный.
        Конечно, в этой все растущей литературе мы можем теперь найти целый ряд верных и ценных наблюдений, можем указать на весьма важные и прочные результаты по отдельным темам (например, о византийских источниках «Повести временных лет»), но нельзя здесь найти исканий метода установления первоначального текста «По­вести временных лет» из множества списков и разночтений, из всех этих «полных», «кратких» и «сокращенных» Несторов или редакций. До сих пор, однако, не утратила своего значения работа И. И. Срез­невского «Чтения о древнерусских летописях», * во многом по-новому, правильно, но бегло, поставившая было целый ряд вопросов. Не без пользы может быть теперь прочитана работа К. Н. Бестужева-Рюмина «О составе русских летописей до конца XIV в.» (1868 г.), имевшая когда-то весьма большой успех, но по существу не по­ставившая дела на плодотворный и правильный путь. Авторитетом этой работы двигалось во второй половине XIX в. изучение летописей,
        _________
        * Приложение ко II т. «Записок Академии Наук», 1862, с. 1-48.

-44-

понимаемое как разложение текста на погодные записи и отдельные сказания, всегда произвольное и совершенно бесплодное.
        Работы А. А. Шахматова, обогатившие науку правильным мето­дом в деле изучения летописных текстов, вышли из обычного тогда уже в науке и вечно нового «вопроса о Несторе», и если значение этих работ переросло «вопрос о Несторе» и дало возможность го­ворить об истории нашего летописания на всем его протяжении, то это был результат правильно указанного метода и широко постав­ленного изучения для не очень широкой, в существе, темы. Шахма­тов исходил из положения о правильности шлецеровской попытки установления текста «Нестора» или «Повести временных лет» преж­де изучения этого текста как литературного или исторического памятника и поставил себе ту же ученую задачу, какую ставил ког­да-то Шлецер, т. е. задачу восстановления первоначального текста «Повести временных лет». Но к задаче восстановления первоначаль­ного текста «Повести временных лет» Шахматов приступил, пра­вильно определяя все летописные тексты, в которых читается «По­весть временных лет», как своды, т. е. соединение нескольких летописных текстов. «Повесть временных лет» сохранилась в этих разных летописных сводах как начало, и необходимо было опре­делить сначала в каждом отдельном случае, из каких летописных текстов сложился изучаемый свод, чтобы в них определить их тексты «Повести временных лет», давшие в изучаемом своде комбинирован­ный текст «Повести». Такая задача при наличии огромного лето­писного материала, совершенно нетронутого в смысле разложения его на переплетающиеся летописные своды, требовала многолетнего труда и большой настойчивости. Шахматов, начав анализ известных в науке летописных сводов, составлял в каждом отдельном случае небольшое исследование, где сначала давал анализ изучаемого сво­да, а затем - изучение текста «Повести временных лет» в данном своде. Затем Шахматов стал расширять круг вовлеченных в научный оборот летописных сводов, привлекая из рукописных собраний но­вые, до него неизвестные своды, только в редких и особенно ярких случаях публикуя о том отдельные статьи («Симеоновская летопись XVI в. и Троицкая начала XV в.»; «Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод»; «О так наз. Ростовской летописи»). 11) Так составился большой труд, не предназначавшийся для печати, а служивший исследователю подготовительным фондом. Только в 1938 г. этот труд был напечатан под заглавием: «Обозрение русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (в издательстве Академии наук СССР). На основе этого изучения Шахматов дал два больших труда по русскому летописанию, имевших обобщающий характер и служивших той же подготовкою автора к выполнению его основной задачи восстановления первоначального текста «Повести временных лет»: «Общерусские летописные своды XIV и XV вв». (в ЖМНП за 1900 г. № 9 и 11 и за 1901 г. № 11) и «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» (1908 г.). Только в 1916 г., т. е. через 26 лет после решения Шахматова восстановить текст «Повести вре­менных лет», появилась в свет его работа под названием: «„Повесть

-45-

иных лет"», т. I: Вводная часть. Текст. Примечания». Смерть А. А. Шахматова (в 1920 г.) не дала возможности автору подготовить к печати II т. «Повести» (Источники «Повести»), который будет скоро опубликован в «Трудах Института древнерусской литературы» в том виде, какой он имел к моменту смерти автора. 12)
        Вовлекая в изучение все сохранившиеся летописные тексты, определяя в них сплетение в большинстве случаев прямо до нас не сохранившихся летописных сводов, А. А. Шахматову приходилось прибегать, так сказать, к методу больших скобок, какими пользуются при решении сложного алгебраического выражения, чтобы потом, позднее, приступить к раскрытию этих скобок, т. е. к уточнению анализа текста. Этот прием вносил некоторую видимую не­устойчивость в выводы, сменявшиеся на новые, более взвешенные, что вызывало неодобрение тех исследователей, которые привыкли и умели оперировать только над простым и легко читаемым текстом. Несомненно, что дальнейшее изучение внесет в добытые Шахмато­вым результаты немало поправок и уточнений, подобных тем, кото­рые вносил сам исследователь, но это дальнейшее изучение непремен­но будет исходить из того метода изучения летописных текстов, кото­рый указал Шахматов.
        Гипотеза имеет ценность в связи с тем, захватывает ли она своим объяснением все подлежащие ей материалы или же только часть ма­териалов. Одною из самых поучительных сторон работ А. А. Шахма­това в области летописания является именно вовлечение в изучение всех имеющихся летописных списков и построение гипотез, захваты­вающих в своем объяснении весь этот материал. Сверх того, все пост­роения А. А. Шахматова исходят из текста и изучения его истории, порывая со старою манерою в «Несторовом вопросе», где царило более или менее остроумное толкование какого-то не установленного никем текста. Само собою, в критике построений А. А. Шахматова следует исходить из того же объема материала и от такого же изучения текста и его истории, т. к. иначе мы вернемся к тем позициям, которые даже в XVIII в., на взгляд Шлецера, были пережитыми. *
        § 3. Русское летописание дошло до нас в более чем двухстах летописных текстах XIV-XVIII вв., хранящихся теперь в разных Рукописных собраниях. Тексты эти подвергались ученым описаниям, систематизировались, изучались, частью издавались. На основе это­го материала и его изучения (хотя далеко не всестороннего) в настоящее время мы делаем попытку изложения истории русского летописания, начавшегося с середины XI в.
        В этом опыте истории русского летописания мы ограничиваемся рамками XI - XV вв., так как московские своды XVI в. своею переработкою древних текстов ставят несколько иные темы перед исследователем и требуют специального изложения.
        _________
        * Это относится в равной мере к тем двум работам, которые появились после смерти А. А. Шахматова: В. М. Истрин. Замечания о начале русского летописания. Л.. 1924 и Н. К. Никольский. «Повесть временных лет» как источник для истории начального периода русской письменности и культуры: К вопросу о древнейшем русском летописании. Л., 1930. 13)

-46-

        Понимая под историей русского летописания изложение последовательных этапов в развитии основного ствола этого летописания - так называемые великокняжеские и митрополичьи своды, автор прежде всего дает читателю круг источников для восстановления того или иного летописного свода, чтобы по этим данным можно было легко найти первоначальную запись известия той или иной поры и проследить дальнейшую судьбу этой записи. Сверх того, желая вывести наши летописные своды из круга памятников литературы в круг памятников исторических, автор пытается дать, когда это воз­можно, уже намеченным трудами А. А. Шахматова этапам нашего летописания их исторический облик, т. е. исторически объяснить происхождение этих памятников летописания, вскрыть политиче­скую обстановку времени их появления, указать назначение их и преследуемую цель.
        В предлагаемой работе внимательный читатель найдет немало попыток автора внести в определенные А. А. Шахматовым этапы на­шего летописания некоторые уточнения и поправки, что находится в связи главным образом с результатами, полученными автором в деле восстановления текста Троицкой летописи начала XV в., сго­ревшей в московские пожары 1812 г., с которой в таком восстанов­ленном виде Шахматов не имел дела. 14) *
        В последующем изложении мы будем постоянно и достаточно подробно говорить об издании наших летописей в известной кол­лекции под названием «Полное собрание русских летописей». Нача­тая в 30-х годах XIX в. б. Археографическою комиссиею коллекция эта за долгое время своего развертывания претерпевала разные изме­нения и в настоящее время требует решительного переустройства и в своем плане, и в своем типе. 15) Думается, что те названия летописных сводов, которые усвоила им эта коллекция и которые без всякой пользы только запутывают исследователей (как, например, название летописного свода конца XIII в., представляю­щего собою Киевский великокняжеский свод 1200 г. и галицко-волынскую летопись от 1205 г. до конца XIII в., Ипатьевскою летописью, по случайному обстоятельству находки первого списка этого текста в Костромском Ипатьевском монастыре, и др.) - также подлежат перемене, но предпринятой, конечно, не единоличным почином исследователя, а издательским коллективом авторитетного ученого учреждения.
        Терминология в деле изучения летописания не может быть на­звана выработанною и общепризнанною. Можно различать разные типы летописной работы: летописные записи, ведущиеся за извест­ный отрезок времени, чаще всего как приписки к известному закон­ченному моменту летописной работы; летописцы, т. е. памятники местного летописания (княжеского или епископского), не соединя­ющие своих материалов с другими летописцами и сводами; наконец, летописные своды, в которых мы встречаем сплетение как
        _________
        * Работа автора «Троицкая летопись начала XV в., сгоревшая в 1812 г.» находится в Ленинградском отделении Института истории Академии наук СССР с 1938 г.

-47-

летописных же сводов, так и местных летописцев и летописных записей и приписок.
        От XI до конца XV в., как уже говорилось, ни один летописный в своем подлинном виде не сохранился. Все они дошли до нас только в списках, а чаще в составе того или иного позднейшего свода как его часть. Первый список южнорусского свода конца XIII в., как только что указали, назвали Ипатьевскою летописью. Теперь, когда мы имеем несколько списков этого текста, мы говорим об Ипатьевской летописи как протографе этих списков, в числе которых имеется Ипатьевский список. Так теперь приходится различать и Радзивилловский список от Радзивилловской летописи. Но по­скольку к тексту, переписанному в 1377 г. Лаврентием, мы не имеем никакого другого списка, мы продолжаем называть этот текст Лаврентьевскою летописью.
        Изучение списков в их взаимном отношении далеко еще не за­кончено. Но и при современном изучении оказалось, что в «Полном Собрании Русских летописей» весьма часто при издании того или иного свода за списки (т. е. копии) были сочтены разные своды, т. е. разные моменты летописной обработки в основе близких текстов. Так, например, Синодальный список Новгородской I летописи, ко­нечно, представляет собою более древний летописный свод, чем остальные списки этой летописи. Или списки Карамзина и Оболен­ского Софийской I оказываются списками более раннего этапа этого летописного свода, чем все другие списки. В таких случаях принято говорить о редакциях этих летописей, хотя правильнее было бы, ко­нечно, говорить о разных летописных сводах. Так, Синодальный список Новгородской I мы называем старшей редакцией Новгород­ской I, а списки Карамзина и Оболенского - редакцией К. О.

-49-

 Глава I

НАЧАЛО РУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ
(Первые киевские своды и «Повесть временных лет»)

 § 1. ТРИ РЕДАКЦИИ «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» 16)

        Летописи Лаврентьевская и Радзивилловская (в ее двух списках: Радзивилловском и Московском академическом) в своем начале име­ют «Повесть временных лет», доведенную до 1110 г. с явно оборван­ным известием о появлении в Киеве огненного столба, после чего сразу же читается запись игумена Михайловского Выдубицкого мо­настыря (в Киеве) Сильвестра о том, что он в 1116 г. «написах книга си Летописець» во время княжения в Киеве Владимира Мономаха. Под 852 г. в тех же летописях приведен расчет годов русской истории, причем автор обещает довести изложение «Повести времен­ных лет» до 1113г.: «тем же от смерти Святославля до смерти Ярославли лет 85, а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60».
        Из сопоставления этих данных можно вывести два положения: 1) что в Лаврентьевской и Радзивилловской летописях «Повесть вре­менных лет» представлена не в первоначальной редакции, которая должна была доходить до 1113 г. и под этим годом, конечно, сооб­щать известие о смерти Святополка, и 2) что Сильвестр, вероятно, был только редактором первоначальной редакции и к руке его нужно отнести исключение из текста первоначальной редакции изложения 1111, 1112, 1113 годов.
        Ряд наблюдений, о которых скажем ниже, как и древняя (XIII в.) литературная традиция, ведут нас к представлению о том, что авто­ром этого произведения, т. е. первоначальной, не дошедшей до нас, редакции «Повести временных лет», был монах Киево-печерского монастыря Нестор. Значит, труд Нестора, который он закончил 1113 годом, был проредактирован начальником другого киевского монастыря в 1116 г. и только в этой редакции до нас сохранился. Вопрос о восстановлении первоначальной, Нестеровой, редакций 1113 г., как и вопрос о степени и приемах переработки ее Сильвест­ром в 1116 г., будут предметом нашего дальнейшего внимания. Сейчас же мы укажем, что Ипатьевская летопись (в ее двух основных списках: Ипатьевском и Хлебниковском) ведет нас к заключению,

-50-

при сравнении ее текста «Повести временных лет» с текстом «Повести временных лет» Сильвестровской редакции, что, кроме редакции Сильвестра, в Киеве же в 1118 г. была составлена еще другая редакция, которая значительно переработала редакцию Сильвестра и, кажется, располагала при этом первоначальной редакцией Нестора 1113 г.
        В самом деле, в Ипатьевской летописи изложение 1110 года не знает того неоконченного известия об огненном столбе в Киеве, какое мы находим в Лаврентьевской и Радзивилловской летописях; на­против, это известие в Ипатьевской летописи доведено до конца; во-вторых, в Ипатьевской летописи после 1110 г. идет изложение, по своему характеру и пространности вполне примыкающее к изло­жению до 1110 г., и только с 1118 г. начинается ряд кратких записей, дающих повод думать о том, что изложением 1117 г. окончился известный этап летописной работы в Киеве.
        К этому можно привести и то наблюдение, что редактор этой но­вой редакции «Повести временных лет» сам указал на 1118 г. как год своей работы. Дело в том, что в числе других отличий этой редакции 1118 г. от редакции Сильвестра 1116 г. нужно указать на пополнение первоначального текста «Повести временных лет» сооб­щениями ладожских рассказов и преданий. Так, под 1114 г. летописатель к известию о закладе каменной стены в Ладоге сделал интересную приписку о каменном дожде, выпадающем близ Ладоги, и о северных странах, лежащих за Югрою и Самоядью. Приписку эту автор сделал в первом лице («пришедъшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане») и сослался в конце, как на «послухов», на Павла ла­дожского и всех ладожан. Под 1096 г. тот же летописатель сделал еще приписку о северных странах, где живет югра и самоядь, о загадочном народе, заключенном там в горах и ведущем с югрою ме­новую торговлю, указав, что все это ему рассказал со слов своего «отрока» Гюрята Рогович. В рассказе 1114 г. летописатель приводит ссылку из Хронографа, а в рассказе 1096 г. - из «Откровения Мефодия Патарского». Наконец, этот же летописатель в известный рас­сказ «Повести временных лет» о призвании Рюрика с братьями внес поправку о том, что Рюрик сначала сел княжить в Ладоге и только после смерти братьев пересел в новый город - Новгород.
        В рассказе под 1096 г. о заклепанном в горах народе летописатель обронил указание, что сведения об этом народе он получил от Гюряты Роговича за четыре года пред этим («преже сих четырех лет»). Если мы вспомним, что в Ладоге летописатель был в 1114 г., то этот год будет за четырьмя годами от 1118 г., когда записал он рассказ в летопись.
        Итак, когда в Киеве был составлен Нестором летописный свод под заглавием «Повесть временных лет», доводивший свое изложение до смерти киевского князя Святополка (1113 г.), то свод этот подвергся переработке Сильвестра в 1116 г., которая имела успех и заслонила от нас первоначальную, Нестерову, редакцию. Затем через два года в Киеве же появилась новая редакция «Повести временных лет», продолженная до 1118 г.

-50-

 § 2. НАЛИЧИЕ НЕСКОЛЬКИХ СЛОЕВ В «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» 17)

        Произведения нашей древней письменности с точки зрения тек­ста могут быть изучаемы и разлагаемы на свои источники благодаря особому приему литературной работы тех веков, когда автор, используя труд предшественника по теме, не устранял в своих заимствованиях ни личного элемента, внесенного этим предшест­венником в свой труд, ни явных противоречий, иногда получавшихся при таком заимствовании. Это же мы видим и в приемах нашего древнего летописания.
        Так, под 1044 г. во всех, конечно, редакциях «Повести временных лет» читалось сообщение, что в этом году были выкопаны из могил останки («кости») Ярополка и Олега Святославичей и «положены» в киевской церкви Богородицы, причем это известие оказывалось не­согласованным с известием под 977 г., в котором, после описания гибели Олега Святославича, было сказано, что этого князя похо­ронили у города Вручего и «есть могила его и до сего дне у Вручего».
        Из этой несогласованности известий 1044 и 977 гг. мы имеем пол­ное основание заключить, что тот летописатель, который излагал предание о смерти Олега Святославовича, работал до 1044 г., т. к. не знал еще того, что останки Олега были выкопаны. Итак, на осно­вании этого наблюдения мы в тексте «Повести временных лет» ус­танавливаем два слоя: первый был составлен до 1044 г., а второй после этого года. Разумеется, такое деление на слои весьма грубо, но как ориентировочное оно пока для нас достаточно.
        Под тем же 1044 г. летописатель, сообщая о вступлении на стол Полоцкого княжества Всеслава Брячиславича, пустился в объяс­нение той черты этого нового полоцкого князя, которую назвал «немилостивостью на кровопролитие». Оказывается, кровожадность Всеслава происходит оттого, что он на себе носит, по указанию вол­хвов, «язвено», с которым на голове родился. И носить «язвено» вол­хвы советовали до самой смерти («до живота своего»), почему Всеслав носит его «и до сего дне на себе». А под 1101 г. в той же «По­вести временных лет» читаем: «Преставися Всеслав, полоцкий князь, месяца априля в 14 день, в 9 час дне, в среду».
        Значит, тот летописатель, который в сообщении 1044 г. еще не знал о смерти Всеслава, писал до 1101 г., и таким образом в «По­вести временных лет» мы обнаруживаем еще новый слой, третий. Если первый автор работал до 1044 г., то второй от 1044 до 1101 г., а третий от 1101 г. до конца.
        К этому присоединим ряд наблюдений над текстом «Повести вре­менных лет», построенных на другом основании. Под 1106 г. летописатель отмечает смерть 90-летнего старца Яна, восхваляя его как весьма добродетельного человека, и при этом сообщает, что от этого старика «и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь, от него же слышах». Отсюда следует, что многими рассказами Яна («много словеса») летописатель воспользовался для своего летописания, передавая их точно в своем изложении («от него же слышах»), причем эта манера внесения в повествование расска-

-51-

была и у предшественников нашего летописателя, т. к. летописатель говорит: «от него же и аз многа словеса слышах». Разумеется, научной пытливости заявление летописателя под 1106 г. открывает любопытную задачу указать в материале «Повести временных лет» этот источник, т. е. записи тех или иных событий со слов Яна- Мы сейчас не можем войти во все подробности такого исследования, а остановимся на тех местах «Повести временных лет», где или упомянуто имя Яна, или излагается его рассказ с прямою на него ссылкою. Тема эта, кроме задачи изучения истории на­шего раннейшего летописания, весьма драгоценна еще и потому, что дает нам биографию дружинника XI - XII вв. и тем вносит в скудный материал наших знаний о княжеской дружине Киевского государст­ва весьма конкретные и яркие данные.
        Ян был сыном в свое время знаменитого дружинника времени Ярослава Мудрого Вышаты, который в 1043 г. участвовал в послед­нем походе на Царьград и вместе с частью войск попал в греческий плен, в котором пробыл три года. Можно думать, что он был ослеп­лен греками вместе с другими участниками похода. Отмечу как ошибку попытку истолковать этого Вышату как сына Остромира, воеводы Новгородского, упомянутого в «Повести» под 1064 г., едва ли известного в Киеве. Вышата, отец Яна, был сверстником Остромира. Ян родился в 1016 г. и ему уже было 27 лет, когда состоялся поход в Царьград. В этом походе Ян не участвовал. Ранние годы его жизни и службы в составе княжеской дружины нам неизве­стны. Под 1071 г. летописатель впервые приводит рассказ Яна о том, как он усмирял восстание волхвов в Белозерье. Туда Ян прибыл с юга со своею небольшою дружиною (12 отроков и поп) для сбора «полюдья» от князя Святослава. Определить точно год этого факта трудно, т. к. летописатель, приводя под 1071 годом ряд известий о волхвах, дает умышленно неопределенные указания на время, под­черкивая тем, что эти известия не относятся прямо к этому году: так, для первого известия он употребил выражение «В си же време­на», а для второго (рассказ Яна) еще более расплывчатое: «Однаж­ды» («единою»). Вероятнее всего, впрочем, думать, что эта поездка Яна относится ко времени после 1067 г., когда трое Ярославичей, заманив и арестовав семью полоцких князей, переделили свои вла­дения в связи с захватом в свое обладание Полоцкого княжества. Старый текст этого рассказа Яна, сохраненный нам Лаврентьевскою летописью, не оставляет сомнения, что в этом Белозерском крае, где только что установилась власть Святослава Ярославича, Ян получил от князя зимний прокорм для себя и своей дружины и сбор «полюдья», почему Ян называет жителей Белозерья на языке Киева своими смердами и смердами его князя («выдайте волхва та семо, яко еста смерда еста моя и моего князя»), но волхвы, как известно, не признавали себя смердами Яна и требовали над собою суда князя. В это время Ян был 50-летний дружинник, мало известный в Киеве, т. к. служил у черниговского князя. В Киев он попал, как надо думать, вместе с Святославом черниговским, когда последний, изгнав вместе со Всеволодом Изяслава, овладел Киевом. После смерти Свя-

-52-

тослава в Киеве Ян удерживался здесь и после короткого княжения Изяслава оказывается при Всеволоде киевским дружинником самых первых рангов: в 1089 г., как мы точно знаем, он занимает пост киевского тысяцкого («воеводьство Кыевьскыя тысяща»). Этого зенита дружиннической службы Ян достиг к 70 годам жизни. Смерть Всеволода была концом служебной карьеры Яна, хотя еще и в пос­ледние годы жизни Всеволода, видимо, положение Яна пошатнулось. Указание летописи (несомненно со слов Яна), что Всеволод стал «любити смысл уных» дружинников и отодвигать «первых» (т. е. прежних), которые могли на это только негодовать, надо сопоставить с дальнейшим известием летописи (со слов того же Яна), что основным принципом построения киевской дружины нового князя Киева Святополка, севшего на стол после смерти Всеволода, был тот же набор и приближение юных и отстранение дружинников старых. Та­кое единомыслие в дружинном вопросе двух князей, представителей двух враждебных ветвей княжеского дома, представителей двух сме­няющих друг друга поколений, нельзя, конечно, отнести к личному капризу их, как казалось это Яну, а проистекало из того, что условия жизни круто менялись и новые условия требовали новых исполните­лей. Легко догадаться, сопоставляя этот факт с «Правдою» Ярославичей, что князья «Русской земли» переходили от сборов полюдья и даней к феодальной эксплуатации, что, конечно, существенно ме­няло весь строй жизни и князей и дружинников, из которых «пер­вые» не умели и не могли приспособиться к условиям новой жизни, упрекая князей в том, что они «вирами и продажами» разоряют на­селение, забыв о былых покорениях чужих земель как лучшем сред­стве содержания и себя, и дружины. Ян, как и все старики, срывал свой гнев на «юных» дружинниках тем, что в рассказе о заседаниях боярской думы Святополка (1093 г.) делил дружину (как, смягчая выражения Яна, записал летописец) на «смысленных» (т. е. стариков) и «несмысленных» (т. е. новых дружинников), но жизнь пошла своими путями, и Ян уходит в тень забвенья. В это время ему было под 80 лет, но он еще прожил до 1106 г. Смерть его прошла бы незамеченной, если бы не запись летописца, отметившего смерть его как одного из своих сотрудников по летописанию. И тот факт, что летописатель напоминал о нем читателю только как о безобидном старике и участнике исторической работы, показывает, насколько ушла жизнь вперед и насколько забылась вся прежняя служба и де­ятельность Яна. Умер он в Киеве, видимо, по-старому оставаясь только городским жителем, последним представителем времени «вассалитета без ленных отношений или ленов, составлявшихся из даней».
        Легко заметить, читая изложение «Повести временных лет», что летописатели, трудившиеся в разное время над составлением ее тек­ста, в упоминаниях тех или других лиц из княжеской дружины прибе­гали к пояснениям их для читателей указанием на занимаемые этим» лицами должности: «кормилець и воевода» Ярослава Буды (1018 г.); «конюх Святополчь» Сновид; «овчюх Святополчь» торчин Беренди (1097 г.); «воевода» Святополка Путята (1097 г.) и т. п. Но иногда

-53-

пояснений нет, что означает громкую известность данного лица в Киеве во время составления записи. Так, тот же Путята называется без указания на должность под 1100, 1104 гг., очевидно, как лицо слишком хорошо известное в Киеве. Так, в рассказе о мести Ольги за смерть мужа (945 г.), желая пояснить своим читателям, где был в то время «княжь двор», летописатель указывает, что на этом месте «ныне двор Воротислава и Чудина, а крепость того времени была там, где «ныне двор Гордятин и Никифоров», не поясняя этих лиц, так как «дворы» их были хорошо известны каждому киевлянину. Тем любопытнее тогда для нас те случаи, когда упоминаемое лицо, как малоизвестное, поясняется родством с лицом всем известным. Например, два раза упоминая дружинника Изяслава Тукы (под 1068 и 1078 гг.), летописатель оба раза определяет его для читателя как брата «Чюдина».
        Принимая это в соображение, мы не удивимся, что Яна тот летописатель, который с его слов записал об усмирении им волхвов в Белозерье под 1071 г., рекомендовал читателю как «сына Вышатина». Ян, как мы знаем, был не киевский, а черниговский дружинник, появившийся в Киеве только в 1073 г., где, очевидно, еще хорошо помнили отца Яна - воеводу Вышату. Также естествен­но, что тот летописатель, который вел записи за время воеводства в Киеве Яна, называл его без всяких пояснений (1091 г.), как и в пер­вое время его заката (1093 г.). К моменту смерти Яна в 1106 г. его имя и прежняя роль были, как оказывается, столь прочно забыты, что тот летописатель, который отметил его смерть, счел нужным пояснить читателю, почему он упоминает об этой смерти: Ян был до известной степени участником летописания.
        Если мы теперь прикинем полученный результат наших наблю­дений к тем трем слоям «Повести временных лет», которые мы опре­делили выше, то у нас получится некоторое разногласие с преды­дущим. Тот летописатель, который под 1071 г. назвал Яна сыном Вышаты, не знал о последующей известности Яна в Киеве в конце 80-х и начале 90-х годов, когда можно было назвать Яна без всяких пояснений. А последний летописатель, который записал о смерти Яна, работал в такое время, когда имя Яна было забыто. Отсюда непременно выходит, что в составе «Повести временных лет» не три как мы сначала установили: до 1044 г.; от 1044 до 1101 г. и от 1101 г. до конца, а четыре: до 1044 г.; от 1044 до 80-х годов; от 80-х годов до 1101 г. и, наконец, от 1101 г. до конца. Но тут сейчас же у нас возникает недоумение. Под 1043 г., в рассказе о последнем походе на Константинополь, летописатель назвал Вышату, воеводу Ярославова времени, определив его как отца Яна. Как это могло получиться? Ведь второй летописатель, работавший 1044 г. до 80-х годов, назвал Яна как сына Вышаты, т. е. в это время хорошо помнили Вышату, а Яна знали еще мало. Как же могла получиться обратная запись, т. е. Определение Вышаты как отца Яна первом пласте «Повести временных лет?» Внимательное рассмотрение рассказа о последнем походе Руси на Царьград не оставляет сомнения в том, что первоначально здесь не было упоминания

-54-

Вышаты и всего эпизода с уходившими посуху домой войсками. Рассказ сообщал лишь о морском походе и его почетной неудаче. Значит, весь эпизод с выброшенными на берег войсками и их последующим ослеплением вставлен одним из последующих летописателей. Указание этого последующего на Вышату как отца Яна означает, что во время составления приписки в Киеве уже не знали имени Вышаты, но хорошо знали имя Яна, т. е. ведет нас к тому летописцу который писал в 80-х и 90-х годах XI в., т. к. для летописца, работавшего до этих годов, как мы помним, Вышата был еще памятным лицом и им в рассказе о волхвах в Белозерье был определен тогда только что поселившийся в Киеве Ян.

 § 3. ВОССТАНОВЛЕНИЕ ТЕКСТОВ ЛЕТОПИСНЫХ ПАМЯТНИКОВ, ПРЕДШЕСТВОВАВШИХ И ИСПОЛЬЗОВАННЫХ «ПОВЕСТЬЮ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

        Определение четырех слов в составе «Повести временных лет», естественно, ведет к вопросу: возможно ли восстановить облик и текст этих предшествующих «Повести» трех слоев как летописных памятников? С именем А. А. Шахматова связана попытка дать ответ на поставленный выше вопрос, причем ответ этот дался А. А. Шах­матову не сразу, что отразилось в названиях, усвоенных им для вос­становления летописных текстов XI в.
        В Новгородской I летописи младшей редакции, при сравнении ее с текстом «Повести временных лет», находим вначале до 1016 г, и потом в пределах 1053-1074 гг. текст летописи более древней, чем «Повесть», но близкий к последней. Изучение младшей редакции Новгородской I, которое дано будет ниже, 18) заставляет думать, что в числе источников, составивших в середине XV в. этот летописный свод, был использован Новгородский свод 1418 г., в котором и было впервые дано то слияние «Повести временных лет» с более древнею летописью, которое теперь мы находим в младшей редакции Новго­родской I. Конечно, Новгородский свод 1418 г. не мог повлиять на составление «Повести временных лет», памятника начала XII в. Но и «Повесть временных лет» не могла повлиять на составление на­чального изложения Новгородского свода 1418 г., потому что там мы не находим ни одной выписки из Амартола, ни одного договора Руси с греками, а так систематически сокращать текст «Повести», конеч­но, не смог бы ни один редактор древности. Заметим, например, что, согласно повествованию Новгородской I летописи младшей редакции, после Рюрика вступил на престол Игорь, сын его, у которой был воеводою Олег. В «Повести временных лет», как известно, Игорь после смерти Рюрика оказывается малолетним и за него правит князь Олег. Что Олег был самостоятельный князь, а не воевода Игоря, составителю «Повести» стало ясно из договора 911 г., заключенного Олегом с греками. Следовательно, включая договоры с грекам в состав своего труда, автор «Повести» вынужден был перестроить изложение своего предшественника. Если бы теперь предположили, что повествование Новгородской I младшей редакции здесь является

-55-

сокращением «Повести», то нам было бы совершенно непонятно почему при сокращении этом Олег получил титул воеводы и был разжалован от княжеского титула и самостоятельного княжения в Киеве.
        Итак, ни Новгородская I младшей редакции не могла получить изложения из «Повести временных лет» путем сокращения, ни «Повесть», памятник начала XII в., - из Новгородской I, памятника XV в. Следовательно, и тот и другой тексты восходят к общему источнику, который А. А. Шахматов назвал Начальным сводом.
        Имея от этого Начального свода два куска: начало до 1016 г. и изложение 1053-1074 гг., надо поставить перед собою вопрос, где же этот Начальный свод кончался. Он предшествовал «Повести» и был автором «Повести» использован, следовательно, определение его окончания должно совпасть с началом самостоятельной работы ав­тора «Повести». А. А. Шахматов в определении окончания исходил из того любопытного предисловия, которым открывался Начальный свод. В этом предисловии автор противополагает древних русских князей и их дружину современности: те князья и дружинники не были алчны, не измышляли разных способов через судебные штрафы разорять население и самим обогащаться, а думали только об оборо­не Русской земли и содержали свою дружину за счет завоеваний, как и дружина думала только о славе князя и Русской земли. И эти князья и дружинники «расплодили были землю Русьскую». Вот за ненасытность современных князей и дружинников Бог и навел теперь на нас поганых, которые уже угнали скот наш, разорили села наши и имущество. Очевидно, что автор писал свое предисловие под свежим впечатлением большого половецкого разорения. Это дает нам право сопоставить это предисловие с описанием в «Повести» половецкого разорения 1093 г. и полагать, что этим описанием кон­чался Начальный свод. 19)
        Что «Повесть временных лет», как и Начальный свод 1093 г. и предшествующий Начальному своду летописный текст, о котором скажем ниже, все были составлены в Печерском монастыре в Киеве, - в этом не может быть ни малейшего сомнения: настолько часто все три автора говорят по всякому поводу об этом монастыре и настолько ни с чем не пропорционально пространно о нем говорят. Сопоставляя поэтому с Начальным сводом рассказ Печерского Па­терика (XIII в.) о резком осуждении только что вступившего на киевский стол Святополка игуменом Печерского монастыря Иваном за корыстолюбие и насилие, мы вправе сделать предположение, что автором Начального свода 1093 г. был этот игумен Иван. Итак, в основе «Повести временных лет» Нестором был положен Начальный свод 1093 г. игумена Ивана, а, следовательно, часть «Повести» от 1093 г. до 1113 г. была самостоятельною работою Нестора. Восстанавливая Начальный свод 1093 г. из обработки его Нестором мы для изложения 1016-1052 гг. и 1074-1093 гг. можем это делать только путем приложения тех общих соображений о приемах этой обработки, которые мы получаем из изучения этих приемов в части до 1016 г. и между 1052-1074 гг., где перед нами и подлинный

-56-

текст Начального свода (в Новгородской I младшей редакции), и подлинный текст «Повести временных лет».
        Углубляясь в изучение Начального свода 1093 г., нельзя не обратить внимание на весьма искусственное построение изложения в нем хода событий, приведших к крещению Владимира в конце X в Под 986 г. сообщалось о приходе к Владимиру представителей разных вер, предлагавших князю принять их веру. Все представители эти говорят весьма краткие речи, и всем им Владимир так же кратко указывает на причину, по которой он не может принять их веры. Затем выступает с речью греческий «философ», который говорит пространнейшую речь и в конце показывает Владимиру картину «страшного суда». Владимир говорит, что ему бы хотелось быть на этом суде с праведниками. «Философ» обещает это Владимиру, если он крестится. Если прикинуть соотношение речи «философа» с речами предыдущих по изложению представителей вер, то на всех этих представителей отведено (по печатному изданию) неполных две страницы текста, а на речь «философа» - 16 страниц. И этот объем речи «философа», и заключительный разговор с ним Владимира вызывает у читателя ожидание того, что Владимир на это предложение представителя греческой веры ответит согласием. Но, к удивлению, Владимир не отвечает «философу» ни согласием, ни отказом, а оттягивает ответ, хотя в сердце своем уже и решил вопрос: «Володимер же положи на сердци своем, рек: пожду еще ма­ло, хотя испытати о всех верах». И под следующим 987 г. в Началь­ном своде изложено это испытание вер. Избранные Владимиром мужи объезжают соответствующие страны и, вернувшись, заявляют, что греческий культ лучший из всех («есть служба их паче всех стран»). Мы не будем останавливаться над нелепостью этого расска­за, в котором основная тема повествования 986 г. (об истинности вер) подменена вопросом о том, чей культ лучше всех, а обратимся к его заключительной части. Казалось бы, если речь философа уже убедила Владимира, то доклад мужей о том, что греческий культ - лучший из всех, должен окончательно убедить Владимира, т. е. ожидаем в заключении рассказа описания крещения, но на деле Владимир лишь задает боярам вопрос о том, где же принять кре­щение. На этот странный вопрос бояре отвечают туманно: «где ти любо». Затем под 988 г. идет известный рассказ, как Владимир взял Корсунь и потребовал у греков сестру императоров в жены. Так как согласие императоров было дано под условием окрещения Владимира, то он это и сделал.
        Невольно возникает предположение, что в этих повествованиях, Начального свода под 986, 987 и 988 гг. мы имеем дело с весьма искусственным построением, вызванным желанием крещение Владимира связать с походом на Корсунь и оттянуть это событие от действительного года его совершения - 986 г. - к году Корсунского похода - 988 г. А. А. Шахматов, предприняв для выяснения этого вопроса изучение всех «житий» Владимира, установил внелетописное существование рассказа о крещении Владимира в Корсуни, послужившего материалом для автора Начального свода. Он назвал

-57-

этот внелетописный рассказ Корсунской легендою и сделал опыт его реконструкции, опираясь в основе на т. наз. «Житие Владимира особого состава» (в Плигинском сборнике). Отсюда можно смело думать, что в том летописном тексте, который предшествовал Начальному своду, крещение Владимира было изложено после речи философа, а поход на Корсунь был описан под 988 г. как поход Владимира-христианина.
        Именно такая конструкция этого древнего летописного памят­ка для указанных годов подтвердилась тем кратким извлечением из него, которое указал А. А. Шахматов в «Памяти и похвале князю русскому Володимеру, како крестися Володимер и дети своя крести и всю землю Рускую от конца и до конца, и како крестися баба Володимерова Олга преже Володимера. Списано Ияковом мнихом». Памятник этот, сложный по составу, имеет в себе летописные заметки, входившие в состав древнего вида этого памятника, которые, как и сам памятник, умалчивают о крещении Владимира в Корсуни, т. е. еще не знают Корсунской легенды.
        Если все летописные заметки «Памяти и похвалы» мниха Иакова мы расположим в хронологическом порядке, то получим краткое изложение из очевидно более обширного летописного повествования. Приведем эти заметки полностью: «И седе [Володимер] на месте отьца своего Святослава и деда своего Игоря. А Святослава кънязя Печенези убиша. А Яропълк седяше Кыеве на месте отьца своего Святослава. И Ольгу идущю с вои у Вьруча града, мост ся обломи с вои, и удавиша Ольга в гребли. А Яропълка убиша Кыеве мужие Володимерови. И седе Кыеве кънязь Володимер в осмое лето по сьмьрте отьца своего Святослава, месяца июня в 11, в лето 6486. Крьсти же ся кънязь Володимер в 10-е лето по убиении брата своего Яропълка. И каяшеся и плакашеся блаженыи кънязь Володимер вьсего того, елико сътвори в поганьстве, не зная Бога. По святем же крьщении пожи блаженыи кънязь Володимер 28 лет. На другое лето по крьщении к порогам ходи. На третие Кърсунь город възя. На четвьртое лето Переяславль заложи. В девятое лето десятину блаженыи христолюбивый кънязь Володимер въда цьркъви святей Богородици и от имения своего. О томь бо и сам Господь рече: идеже есть ськровище ваше, ту и сьрдьце ваше будеть. И усъпе с миромь месяца июля в 15 дьнь, в лето 6523 о Христе Иисусе, Господе нашемъ».
        Несомненно то, что эта летопись, давшая приведенные заметки, существенно отличалась от Начального свода. Она сообщала факты, которых нет в Начальном своде (ср. поход Владимира на второе лето после крещения к порогам) или которые были в последнем изложены иначе (поход на Корсунь указан без связи с крещением), и давала хронологические определения, расходящиеся с определениями Начального свода: крещение эта древняя летопись относила за 28 лет до смерти Владимира, т. е. к 986 г. (а Начальный свод - к 988 г.); взятие Корсуня - на третье лето после крещения, т. е. к 989 г. (в Начальном своде к 988 г.), и др.
        Опираясь частью на эти летописные записи и изучая их соотношение к Начальному своду, извлекая из Начального свода все

-58-

вставки и дополнения, которые осложняют и затемняют первоначальное изложение, мы путем этих приемов можем сделать попытку восстановить текст этого древнейшего нашего летописного свода, который А. А. Шахматов предложил называть Древнейшим сводом.
        Где же искать окончание Древнейшего свода? Изучая ориентировочно пласты в составе «Повести временных лет», мы определили первый слой как не доходящий до 1044 г. А. А. Шахматов, уточняя это наблюдение, предлагает считать последнею статьею Древнейшего свода обширную статью 1037 г., 20) где сообщено о постройке Ярославом в Киеве новой крепости, более обширной, чем прежняя, и целого ряда каменных церквей во главе с «митрополией» - киевскою «Софьею», после чего помещена обширная похвала Ярославу как распространителю христианства. Последующие краткие записи 1038-1043 гг. А. А. Шахматов считает приписками к этому Древнейшему своду.
        Итак, мы знаем, что текст Начального свода 1093 г. и текст Древ­нейшего свода 1037 г. до известной степени могут быть восстановле­ны из текста «Повести временных лет» с привлечением ряда других текстов (отрывки Начального свода в Новгородской I летописи млад­шей редакции, заметки из Древнейшего свода в «Памяти и похвале» и других). Но мы ориентировочно получили указание, что между Древнейшим сводом 1037 г. и Начальным сводом 1093 г. был еще один момент летописной работы в Киеве, второй слой, между 1044г. и 80-ми годами XI в. Можно ли поставить вопрос о его выявлении из текста «Повести временных лет»?
        А. А. Шахматов обратил внимание, что с 1061 г. можно наблю­дать в тексте Начального свода новый прием летописания: записи текущих событий, ведение летописца. В самом деле, до этого года мы не встречаем точных дат событий (т. е. указаний, кроме года, месяца и дня), которые бы относились к событиям нецерковным. Это означает, конечно, что составитель Древнейшего свода писал свой труд, частью основываясь на церковных письменных памятниках (откуда брал даты смерти Ольги, Владимира и др.), частью на припоминаниях (когда не сообщал точных дат), т. е. не имел в числе источников какого-либо своевременно составляющегося летописца. Под 1061 г. летописатель, сообщая о поражении Всеволода от половцев, указывает, что событие это произошло 2 февраля. Затем идут записи событий опять, как и раньше того, без точных хронологических дат (1063 г. смерть Судислава в Киеве; под 1064 г. бег­ство в Тмуторокань Ростислава; под 1065 г. поход Святослава на Ростислава в Тмуторокань, начало военных действий Всеслава По­лоцкого, появление кометы, извлечение рыбаками из Сетомли детища - урода, солнечное затмение), но с явным указанием на их запись по припоминанию: «в си же времена», «пред сим же временем». Под 1066 г. сообщено о смерти Ростислава в Тмуторокани опять с точною датою (3 февраля); под 1067 г. - поход Ярославичей и битва их на Немиге с Всеславом, отмеченная 3 марта; захват Всеслава Ярославичами опять отмечен точною датою 10 июля. Под

-58-

1068 г. сообщено о страшном поражении Ярославичей от половцев и о волнениях в Киеве, определенных днем 15 сентября.
        Из этого обзора записей с точными датами, если возвести их к перу одного автора, инициатора этого приема своевременных записей с точными датами, выходит, что автор начал свои записывания в Киеве (1061 г.), потом вел их в Тмуторокани (1066 г.), затем опять вне Тмуторокани (1067 г.), хотя, может быть, и в Киеве, где следили, конечно, за военными событиями в Полоцком княжестве, а в 1068 г. уже наверное в Киеве. Этот ряд наблюдений, - при общем наблюдении, что авторы летописных сводов, работавшие после Древнейшего свода, были из состава Печерского монастыря в Киевe - позволил А. А. Шахматову обратиться к выяснению того лица из числа монахов этого монастыря, которое могло бы в это вре­мя отлучаться из монастыря в Тмуторокань. В «Житии Феодосия», известном сочинении Нестора конца XI в., рассказано, что монах Никон, сотрудник Феодосия и Антония по создании Печерского мо­настыря, вынужден был в начале февраля 1061 г. бежать от гнева князя Изяслава в Тмуторокань. Там Никон пробыл по крайней мере до февраля 1066 г. (почему мы имеем дату 3 февраля, как день смерти Ростислава в Тмуторокани) и затем прибыл в Чернигов, что­бы просить у черниговского князя Святослава об отпуске сына его Глеба на стол Тмуторокани. Но Святослав был в походе против Все­слава. Поджидая его, Никон, вероятно, проживал в Киеве (отсюда точные даты битвы на Немиге и захвата Всеслава) и обещал монахам Печерского монастыря, что по водворении в Тмуторокани Глеба и по устройстве своих там дел, он вернется в Печерский монастырь. Это он и исполнил, почему киевские волнения 1068 г. он описал лично и снабдил точною датою.
        Итак, мы можем говорить, что с 60-х годов Никон, монах Печер­ского монастыря, начинает накапливать материалы для летописной работы, отмечая в них своевременно интересовавшие его события, происходившие там, где он был. Вернувшись в Киев в 1068 г. и здесь теперь проживая, он мог работать над задуманною летописною рабо­тою, и нам надлежит теперь решить вопрос, какое время охватывала его летописная работа, в основу которой был положен Древнейший свод 1037 г. с приписками до 1043 г. включительно.
        В «Житии Феодосия» Нестор сообщает, что, когда Святослав и Всеволод изгнали Изяслава и в Киеве водворился Святослав, Печерский монастырь выступил против нового киевского князя, порицая борьбу между князьями как нарушение заветов Ярослава. В результате столкновения монастыря со Святославом Никон должен был покинуть Киев и уехать вновь в Тмуторокань. Легко заметить, что известие о смерти Ярослава, изложенное под 1054 г., сопровождается якобы его предсмертным завещанием детям, в котором выражена именно эта мысль о братской любви между князьями и о покорении князей киевскому князю, в отца место. Отсюда можно думать, что работа Никона непременно охватывала 1054-1073 гг., т. к. 22 марта этого последнего года Святослав вступил в Киев и Никону скоро пришлось уехать. Можно уверенно думать, что Никон

-60-

уехал до 7 мая этого же 1073 г., т. к. в летописании осталось незаписанным известие о смерти одного из основателей Печерского монастыря и давнего сотрудника Никона - Антония, случившейся в этот день.
        Просматривая известия 1043-1054 гг., легко усмотреть, что все они могли быть включены Никоном в свою работу, задуманную как продолжение и пополнение Древнейшего свода, по припоминанию а статья 1051 г. о начале Печерского монастыря взята даже из отдельно существовавшего литературного произведения.
        Итак, работа Никона была продолжением Древнейшего свода 1037 г., доведенным до 1073 г., и, кроме того, пополнением его теми южными тмутороканскими сказаниями и песнями, которые вынес оттуда Никон. Но об этой стороне его работы, как и о политических моментах ее и общей политической установке, мы будем говорить ниже.
        Восстановление труда Никона в пределах 1044 - 1073 гг., как ясно из вышесказанного, возможно из состава Начального свода 1093 г. путем удаления тех вставок и переработок, которые в этот труд Никона мог внести игумен Иван, а в пределах до 1044 г. труд Никона представлял собою Древнейший свод с пополнениями Нико­на, отмеченными общим, так сказать, географическим признаком: все они были взяты из сказаний и песен, которые Никон узнал в Тмуторокани.
        Изложив в самых общих чертах те возможности, на основании которых восстанавливается текст Древнейшего свода 1037 г., свода 1073 г. Никона, Начального свода 1093 г., мы можем приступить к изложению начальной истории нашего летописания, отсылая чита­телей для детального ознакомления с вопросами реконструкции тек­ста всех вышеперечисленных летописных памятников к двум трудам А. А. Шахматова: «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» (1908 г.) и «Повесть временных лет», т. 1 (1916 г.). В первом из названных трудов А. А. Шахматов, кроме теоретических рассуж­дений, дает в итоге реконструированный текст Древнейшего свода в редакции 1073 г., т. е. текст Печерского свода Никона, с указанием типографским путем двух частей его, слитых вместе: текста Древ­нейшего свода и текста пополнений и продолжения его, восходящих к перу Никона. А во второй работе предложена реконструкция обеих редакций «Повести временных лет» (т. е. Сильвестровской 1116 и Киевской 1118 г.), причем особо крупным шрифтом в их тексте вы­делен текст Начального свода 1093 г., с отнесением в «Приложение» тех кусков Начального свода, которые были Нестором исключены при его обработке.
        Таким образом, мы в этих трудах А. А. Шахматова имеем вос­становленные тексты всех тех летописных сводов, о которых говорилось выше, за исключением первой (Несторовой) редакции «Повести временных лет».

-61-

 § 4. ДРЕВНЕЙШИЙ СВОД 1037 г.

        Первый слой, лежащий в основе «Повести временных лет», названный Шахматовым Древнейшим сводом, конечно, весьма затруднительно восстановить со всею бесспорностью из-под последующих наслоений и перередактирований и в 1073 г., и в 1093 г., и в 1113 г. Нет ничего удивительного поэтому в том, что А. А. Шахматов дал в реконструкции не текст этого Древнейшего свода, а последующий за ним момент летописной работы в Киеве - текст свода 1073 г., выделив особым шрифтом текст Древнейшего свода. Разлагая текст свода 1073 г. на Древнейший свод 1037 г. и обработку и вставки в него редактора 1073 г., А. А. Шахматов руководился или литературными соображениями, или соображениями, извлеченными из биографии автора 1073 г. Мы к этим соображениям должны прибавить критерий политических суждений авторов и Древнейшего свода 1037 г. и свода 1073 г. и в связи с этим внести ряд поправок в группировку текста по этим двум сводам, считая такой критерий не только законным, но гораздо более вероятным. В чем будут заклю­чаться наши поправки к выводам А. А. Шахматова о тексте Древ­нейшего свода, об этом скажем несколько ниже.
        А. А. Шахматов выставил положение, что составление Древней­шего свода было предпринято при митрополичьей кафедре, основан­ной в 1037 г. в Киеве. Это совершенно верное положение нужно подкрепить тем указанием, что обычай византийской церковной администрации требовал при открытии новой кафедры, епископской или митрополичьей, составлять по этому случаю записку историче­ского характера о причинах, месте и лицах этого события для дело­производства патриаршего синода в Константинополе. Несомненно, новому «русскому» митрополиту, прибывшему в Киев из Византии, и пришлось озаботиться составлением такого рода записки, которая, поскольку дело шло о новой митрополии Империи у народа, имев­шего свой политический уклад и только вступившего в военный союз и «игемонию» Империи, - должна была превратиться в краткий исторический очерк исторических судеб этого молодого политического образования. Конечно, то лицо, которое составляло эту историческую записку, хорошо знало язык, народ и страну, но отра­жало в своем изложении точку зрения митрополии, т. е. греческого учреждения, претендующего на руководство новою страною.
        Какими источниками располагал составитель для своего труда? плавным источником для него были песни и былины, своеобразно, но достаточно верно передававшие старину; для более позднего вре­мени (после крещения Владимира) источником были рассказы и предания, полученный составителем от своих современников. Второстепенным источником автору служили письменные документы и повествования: какая-то болгарская летопись, церковные рассказы о жизни («жития») Ольги; варягов, убитых в Киеве при установлении там Владимиром человеческих жертв богам; самого Владимира и, наконец, записи о Борисе и Глебе, которые, вероятно, были составлены при той церкви, где были сохраняемы их трупы.

-62-

        Не задаваясь целью дать летопись, т. е. изложение, расположенное по годам, автор до года крещения Владимира дал лишь нескольк дат, извлеченных из письменных источников, а от года смерти Владимира вел рассказ, считая годы от этого события.
        Русскую историю Древнейший свод начинал изложением старой легенды о водворении среди днепровских полян местного княжеского рода, происходящего от Кия с братьями. Последними представите­лями этого княжеского рода были в Киеве Аскольд и Дир, у которых власть вырвал новгородский князь Олег. Новгородцы, т. е. «словене, кривичи и меря» еще до водворения там Олега были в варяжском подчинении. Взяв Киев, Олег перенес туда свою резиденцию и «оттоле прозвашася Русию». По народным песням автор рассказывал о походах Олега и о походе его на Царьгород, после чего Олег уходит через Новгород за море, на свою родину, где находит смерть от укуса змеи. Новая династия в Киеве пошла от Игоря, о происхождении которого и о водворении в Киеве автор Древнейшего свода ничего не сообщал. Игорь трудился главным образом над распространением пределов Киевского государства и над покорением древлян и угличей. Он погибает от древлянской расправы. За малолетством Святослава, сына Игоря, правит жена Игоря Ольга. Опираясь здесь впервые на письменный источник, автор Древнейшего свода весьма пространно излагал поездку Ольги в Царьград и ее там крещение, а несколько ниже, по этому же источнику, подробно описывал ее смерть и погребение, давая точные даты этих событий: 6463 и 6477 гг. По народным песням была дана и знаменитая харак­теристика Святослава, рассказ о его походах и гибели, причем про­водилась весьма отчетливо мысль, что гибель от печенегов была пос­лана Святославу за то, что он не слушал своей матери, настоятельно советовавшей ему принять христианство. Конечно, этот церковный мотив должен был закрыть от читателя соблазнительные мысли о том, кто мог направить печенежскую руку на Святослава. К грече­ской руке надо отнести еще и другой мотив - насмешки над завое­вательными стремлениями Святослава: «Чюжея земля ищеши и блюдеши, а своея ся охабив». Изложив междоусобие сыновей Свя­тослава, закончившееся победой и единовластием того побочного сы­на Святослава, который владел Новгородом, автор давал точную да­ту вступления Владимира в Киев, взяв ее из письменного источника - сказания об убийстве одного варяга и его сына киевля­нами, желавшими осуществить в Киеве культ человеческих жерт­воприношений. Изложив успехи Владимира в деле покорения соседних племен и в походах на враждебных соседей (вятичи, ятвяги, радимичи, болгары), составитель Древнейшего свода весьма остро­умно и осторожно вместо рассказа о действительном ходе дел, приведших к крещению Владимира и бояр, поместил свою, в лите­ратурном отношении хорошо выполненную, переделку болгарского сказания о крещении болгарского князя Бориса после убедившей его длинной речи греческого «философа» Кирилла. В следующем году шло изложение, теперь для нас уже невосстановимое, крещения всей «Русской земли» и об истреблении идолов. После этого все повест-

-63-

вование переходило в летописание, т. е. изложение событий по годам, которым счет велся от года крещения. Так, на второе лето по крещении Владимир ходил походом к порогам, на третье лето - на Корсунь. Точными датами из 28 лет жизни Владимира после крещения Древнейший свод отмечал лишь окончание постройки и освящение Десятинной церкви (6503 г.) и смерть князя. Нельзя сомневаться, что первая дата была извлечена из грамоты, данной Владимиром Десятинной церкви, а вторая из «жития» Владимира. По письменному источнику излагалась затем борьба сыновей Владимира, гибель от руки Святополка братьев Бориса и Глеба и победа Ярослава. Затем сообщалось о выступлении Мстислава из Тмуторокани, борьбе с ним Ярослава и киян и разделе «Русской земли» между ними по Днепру. События княжения Ярослава были собраны, конечно, по припоминанию, еще живому и отчетливому ко времени составления свода, причем составитель, исходя из этого изложения, возвращался к прежнему для пополнений. Так, сообщая под 6539 г., что Ярослав и Мстислав походом на ляхов вернули («заяста опять») Червенские города, автор, узнав, что впервые они были завоеваны Владимиром, прикинул от 6539 г. 50 лет, и под 6489 г. записал, что в этот год Владимир ходил на ляхов, захватил Чер­венские города «иже суть и до сего дне под Русью». Рассказав о смерти Мстислава и весьма туманно о том, что власть Мстислава всю взял Ярослав «и быть самовластець Русьстей земли», затем об отра­жении Ярославом с заморскими вспомогательными войсками напора печенегов, под 6545 (1037) г. автор сообщал о построении Ярославом в Киеве новых стен, церквей и монастырей, особо выделяя постройку «митрополии», т. е. сейчас еще существующей знаменитой своими фресками и мозаикою киевской «Софии», как начало действитель­ного распространения на Руси истинной, с точки зрения составителя, греческой христианской веры и достойной в этом аспекте работы церковников. Похвалою Ярославу заканчивалась вся эта большая статья, к которой позднее были сделаны две приписки: под 1039 г. упомянуто об освящении этой киевской «Софии» (т. е. об окончании постройки), а под 1043 г. изложен поход на Константинополь нов­городского Владимира, сына Ярослава, окончившийся, правда, неу­дачею из-за бури, но последняя не помешала, однако, Владимиру разбить высланный императором флот.
        Можно отметить в этом первом очерке русской истории ряд су­щественных сторон, характерных для автора. Прежде всего он умышленно не пожелал рассказать о действительном ходе событий, приведшем к крещению Владимира; мало того, он не пожелал рас­сказать и о том, как же была устроена церковь в Киевском государ­стве после крещения и до устройства греческой митрополии в 1037 г. ходя все это молчанием, автор упорно настаивает на том, что христианская вера в «Русской земле» стала распространяться только с 1037 г. Такая явная тенденция свидетельствует, конечно, о том, то греческая церковная власть не желала останавливаться на том обидном для нее обстоятельстве, что, крестившись от греков, Владимир не устроил в Руси греческого церковного управления. Но

-64-

кроме церковно-политической тенденции можно усмотреть и весьма пренебрежительное отношение грека к тому народу, историю которого он излагает, что вытекало из общих исторических воззрений византийцев, по которым только Империи второго Рима принадлежит во всем мире устрояющая роль, а всем остальным народам нужно только подчиняться Империи. Обратим сейчас же внимание на два момента в конструкции русской истории у автора Древнейшего свода, которые потом подвергнутся перетолкованиям. Во-пер­вых, Аскольд и Дир - князья из рода Кия; а во-вторых, Новгородцами названы: словене, кривичи и меря, т. е. не упомянуты те финские племена, которые, как можно думать, действительно входили в политический союз со словенами, а названа меря как, ве­роятно, в этот союз не входившая. Это значит, что меря - Ростово-Суздальский край - несомненно входила уже в состав Киевского государства во время составления Древнейшего свода, а южный автор плохо знал положение дел на севере, где Ростово-Суздальский край никогда не назывался «новгородцами».
        Приписка к Древнейшему своду, сделанная под 1043 г., как мы уже знаем, сообщала о неудачном походе русских на Византию. Тон этой приписки совершенно противоречит Древнейшему своду, так как из явной русской неудачи автор приписки делает приемлемое для русского читателя изложение: буря разбила русский флот; импе­ратор посылает свои военные корабли добить русских; Владимир принимает бой, побеждает греков и спокойно возвращается домой. Такое изложение приписки объясняется, конечно, тем, что войне предшествовал разрыв, митрополит-грек уехал из Киева и теперь митрополией ведали русские люди, перу которых и принадлежит приписка. Надо припомнить, что разрыв с греками продолжался в церковных отношениях довольно долго (мир был заключен в 1046 г.), и в 1051 г. Ярослав задумал поставить на митрополию рус­ского человека Иллариона.

 § 5. ПЕРЕВОДЫ ГРЕЧЕСКИХ ХРОНИК

        В связи с устройством в Киеве греческой митрополии в 1037 г. Ярослав, как сообщал Древнейший свод, «собра писце многы и прекладаше от Грек на Словеньское письмо и списаша книгы многы… положи в св. Софьи, юже созда сам». Трудно не думать, что в числе этих многих книг были и книги исторического содержания. Конечно, выбор книг к переводу в этом случае определялся не русскою сторо­ною, а соображениями руководства со стороны «русского митро­полита», присланного из Царяграда. Интересы этой опеки для указания русским их политического положения в отношении к Империи, несомненно, требовали от митрополита ознакомить свою новую «паству» с историею человечества и Империи, поскольку эта историческая концепция Византии была самым тесным образом свя­зана с церковным мировоззрением и делала византийские политические грезы о едином мировом государстве частью их церковного учения. Такую византийскую историческую концепцию излагали

-65-

но-отчетливо многочисленные византийские «хроники», т. е. византийские сочинения, написанные для широкого читателя. На них, естественно, и остановился выбор. Несомненно, что считалось малополезным, а для престижа Империи прямо недопустимым делать переводы тех немалочисленных византийских исторических сочинений, которые составлялись особыми придворными историографами для верхушки феодального класса Империи - двора, высших светских и церковных феодалов. Там можно было прочитать о многих темных сторонах жизни и деятельности того или другого императора или патриарха, о пороках и недостатках высших лиц Империи и всего высшего общества - словом, от чего естественно хотелось уберечь внимание новых читателей и тем предотвратить их вероятную злорадную оценку византийской государственной практики в ее расхождении с весьма возвышенною византийскою теориею. И мы не знаем ни одного перевода подобных исторических сочинений за все долгое время греческой над нами «игемонии», хотя и имеем в одном типе построения летописца XIII в. форму, явно заимствованную от этих византийских исторических сочинений.
        Хроники, на которых остановился выбор митрополита для пере­вода их на русский язык, излагали историю человечества от начала мира до своего времени составления с церковной точки зрения, т. е. сначала излагали историю человечества как приготовление к «пришествию Иисуса», а затем как создание единого христианского вселенского царства - «Рима», которому наследуют византийские греки, как второй Рим, ввиду измены истинной вере со стороны пер­вого Рима; «второму Риму» суждено вернуть человечеству утрачен­ный единый политический облик. Эта византийская историческая концепция рассматривала историю человечества, выделяя из него лишь те народы, которые были призваны сначала подготовить, а потом и осуществить единое христианское государство, и обходя молчанием или ограничиваясь только упоминанием вскользь других народов, которые в прошлом не имели отношения к этому стволу всемирно-исторической панорамы и которым в настоящем остава­лась скромная доля: или добровольно отдать себя под вселенскую Руку императора, или ожидать неизбежного привода под эту импе­раторскую руку.
        Относительно двух византийских хроник - Георгия Синкелла и Георгия Амартола - мы имеем полное основание думать, что их перевод относится к переводческой деятельности Ярослава в 40-х годах XI в. в Киеве. Несомненный успех распространения, который имел у нас перевод хроники Г. Амартола и который сказался в отражениях этой хроники в других наших исторических компиляциях, свидетельствует о том, что митрополия всегда рекомендовала это чтение, вводящее читателей в должное понимание мировой концепции «второго Рима».
        Георгий Грешник (Амартол) - хронист IX в. Он довел свой труд только до 864 г. В X в. труд Амартола был пополнен заимствованием из хроники Симеона Логофета, который свое изложение доводил уже до 948 г., т. е. кончал описанием царствования императора Романа.

-66-

В таком дополненном виде, т. е. от начала мира до середины X в., хроника эта под именем хроники Георгия Амартола была переведена у нас при Ярославе. *
        Обширная по своему размеру, хроника Г. Амартола по содержанию распадалась на две части: одну составляли собственно исторические повествования, а другую - по их поводу благочестивые назидательные рассуждения составителя. Если принять в соображение, что перевод этих рассуждений составителя был сделан весьма близко к греческому подлиннику с прямым насилием над славянским синтаксисом, что ставило русского читателя в позу почтительного недоумения, то мы поймем причину появления русской обработка этой хроники, которая опустила все эти рассуждения и даже со­кратила несколько исторические повествования.
        Такая обработка хроники Г. Амартола прямо до нас не дошла, но может быть представлена по своим отражениям в исторических памятниках русской письменности. Называлась эта обработка «Хро­нографом по великому изложению» 22) (где под «великим изло­жением» подразумевалась полная хроника Г. Амартола), и имела она ту - против полного Амартола - особенность, что вводила хро­нологические даты от начала мира, тогда как полный Амартол вел счет по индиктам. Оканчиваясь, так же как и полный Амартол, на царствовании императора Романа, «Хронограф по великому изло­жению» увеличивал, однако, количество исторических известий о Руси (т. е. известий о нападениях Руси на Царьград при императо­рах Михаиле и Романе).

 § 6. ОРИГИНАЛЬНЫЕ И ПЕРЕВОДНЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ ДО 1037 г.

        Греческие церковники, водворившиеся на Руси с 1037 г., несом­ненно сознательно встали во враждебное отношение к предшество­вавшему периоду русской христианской жизни от Владимира Святославича до Ярослава, охватывавшему почти полвека и, конечно, имевшему и своих церковников, и свою письменность. Этим объяс­няется то печальное обстоятельство, что только весьма неясно можно представить себе историю этого раннейшего периода нашей письмен­ности, от которого сохранились до нас лишь косвенные данные. Все же можно думать, что исторические сочинения как переводные, так и оригинальные, в тот период у нас уже были, уцелев лишь в компиляциях или отражениях в позднейших памятниках нашей письменности. Так, из анализа источников Древнейшего свода 1037 г. устанавливается наличие оригинальных исторических произведений житийного характера (о княгине Ольге, о варягах-мучениках и др.), восходящих к догреческой поре нашего церковного устройства; так, из знакомства с историческою компиляциею, со-
        _________
        * В. М. Истрин. Книгы временьныя и образныя Георгия мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. Текст, исследование и словарь. Том I: Текст. Пгр., 1920 г. Том II: а) Греческий текст «Продолжения Амартола»; б) Исследование. Пгр., 1922 г.

-67-

составлено у нас, вероятно, вскоре после перевода хроники Г. Амартола и теперь известною под названием Еллинского летописца первой редакции, можно предполагать о существовании у нас, до водворения греческой митрополии, переводной (в Болгарии) хроники Иоанна Малалы (ритора) Антиохийского. Малала излагал историю Иоанн человечества от начала мира до 60-х годов VI века; его последняя, 19-я, книга посвящена времени Юстиниана. Передавая простонародным языком груду разрозненных, но занимательных рассказов, в которых византийской истории отводилось даже сравнительно немного места, но где много отводилось места древнегреческой (языческой) истории и мифологии, Малала не столько стремился поучать читателя своим церковно-историческим построением, сколько увлечь и хватить обилием и пестротою светского языческого элемента. Как слишком соблазнительная и неполезная, хроника И. Малалы, как нужно думать, была устранена у нас позднее из обращения грече­скою рукою и укрылась только в особой компилятивной обработке. *
        Компиляция эта, как только что было указано, называется обыч­но Еллинским летописцем первой редакции, хотя неизвестный сос­тавитель назвал свой труд Еллинским и Римским летописцем, где под Еллинским (языческим) летописцем разумел хронику И. Мала­лы, а под Римским - хронику Г. Амартола. В существе, действи­тельно, этими двумя хрониками исчерпывается все содержание компиляции, только в начале привлекающей несколько заимство­ваний из библейских книг и апокрифов. **

 § 7. СВОД 1073 г. НИКОНА 23)

        Второй и третий слои «Повести временных лет», т. е. свод Никона 1073 г. и свод Ивана 1093 г. представляют собой совсем особый инте­рес и вызывают к себе наше внимание потому, что оба они не явля­ются летописными работами того или иного правящего верха (митрополии, князя), а отражают точку зрения управляемых, весь­ма, как увидим, резко критикующих своих управителей.
        Оба этих летописных свода вышли из стен Киевского Печерского монастыря, который долгое время не был княжеским монастырем, хотя и умел получать от киевских князей щедрые подарки (Изяслав и Святослав как киевские князья дарили землю). Если собрать все наблюдения о политическом направлении, которое занял монастырь с первых же годов своего процветания, то можно полагать, что монастырь стоял на отрицательном толковании необходимости русско-
        _________
        * Хроника Малалы сохранилась в единственном греческом списке; остатки славянского перевода в русской письменности тем драгоценны, что перевод этот сделан с греческого текста, гораздо лучшего против единственно сохранившегося. Попытка собрать славянский текст Малалы сделана В. М. Истриным: I книга - в Зап. Ак. Наук, серия VIII, т. I, №3 (1897 г.); книги II, IV, V и X - в Лет. Ист. Филол. Об-ва при Новоросс. Ун-те (тт. X, XIII, XV, XVII); книги VI- VII, VIII- IX, XI- XIV и XV- XVIII в Сборн. Отд. р. яз. и сл. Ак. Наук, тт. 89, 90 и 91.
        ** Еллинский и Римский летописец еще ожидает издания, и ознакомиться с его составом можно только через «Обзор хронографов русской редакции» А. Н. Попова, вып. I, М., 1866 г.

-68-

византийского военного союза и власти над русскою церковью митрополита-грека, очевидно, считая возможным иные отношения с половецкою степью, и осуждал начавшуюся в это время перестройку княжеского и дружинного положения в стране, когда князья перестали «примучивать» окрестные племена, кормя тем дружину, и перешли к феодальной эксплуатации, первым письменным памятни­ком которой для нас является «Правда» Ярославичей.
        Такое поведение монастыря делало его центром оппозиции кня­жеской власти, оппозиции, к которой примыкали все недовольные князем в тот или иной момент, не исключая отдельных лиц из кня­жеской дружины. Но в основе этой критической позиции вовсе не лежало отрицание самой княжеской власти. Наоборот, монастырь в этой власти и ее носителях видел символ единства Киевского госу­дарства и горячо откликался на междукняжескую борьбу, требуя со­гласия и единодушия князей между собой. Не будучи, как сам мо­настырь хвалился этим, ни княжеским, ни боярским, Печерский мо­настырь отражал в себе точку зрения на текущее того городского верха, к которому по своему происхождению, вероятно, принадле­жало большинство его монахов (Антоний, основатель, был «от града Любеча»; про одного монаха прямо упомянуто «бе купець родом торопченин»; другой был «швец» и т. д.). *
        Никон всегда играл в монастыре руководящую политическую роль, что вынуждало его, как мы знаем, два раза убегать от княже­ского гнева в Тмуторокань.
        В своей работе над Древнейшим сводом Никон не ограничился заполнением рассказа от 1043 до 1073 г., но и внес ряд пополнений и поправок в текст Древнейшего свода. Начав свою работу, как мож­но думать, с 1061 г. в смысле накопления летописного материала, Никон завершил свой труд в 1073 г. под живым впечатлением борь­бы Святослава с Изяславом, закончившейся изгнанием Изяслава из Киева и водворением там Святослава. Несмотря на то, что Святослав разделял точку зрения монастыря на ошибочность союза с греками, несмотря на то, что Святослав уже оказывал монастырю из Черниго­ва свою помощь в критические моменты (он увез к себе Антония, чтобы спасти его от кары за порицание митрополита, разрешившего Изяславу обманом взять в плен полоцкого Всеслава), монастырь и Никон решительно восстали против нового киевского князя, и если монастырь потом пошел на компромисс, то Никон предпочел бежать из Киева в Тмуторокань. Естественно, что в своей работе Никон весьма решительно и ярко отразил свое настроение и свои мечты о тех идеальных отношениях, которые должны бы быть между князь­ями. Рецепт против междукняжеских ссор, который предлагал Никон, был весьма отвлеченный и теоретический: Никон предлагая князьям в своих отношениях руководиться тем образцом, который им дает церковь в своей организации. Как епископы не преступают
        _________
        * В некрологической статье об Изяславе (1078 г.) автор Начального свода делает такое замечание о 1068-69 гг.: «Колико бо ему створиша Кияне: самого выгнаша, а дом его разграбиша, а не въезда противу тому зла. Аще ли кто дЪеть вы: сЪчець исЪче и то не сь то створи, но сынъ его». Нельзя яснее назвать свою аудиторию.

-69-

предела чужого и все, как сыновья, подчиняются своему отцу - митрополиту, так должны действовать князья в отношениях друг к другу и киевскому князю. Об этом Никон говорил не только в заключительном повествовании своей работы, когда под 1073 г. излагал победу Святослава над Изяславом, но внес эту тему («не преступати предела братьня, ни сгонити») в описание смерти Ярослава (в 1054 г.), вложив ее в уста умирающего князя. Под углом этой своей темы Никон освещает поступки тех князей, о деятельности которых он лично или по преданьям узнал в Тмуторокани и которых упомянул в своей работе. Так, рассказывая под 1064 и 1065 гг. о Ростиславе, захватившем Тмуторокань у Глеба, сына черниговского Святослава, Никон выставляет ту подробность, что, когда Святослав пришел восстановить сына Глеба на Тмутороканский стол, Рости­слав ушел из Тмутороканя не из страха перед Святославом, «но не хотя противу стрыеви своему оружья възяти», что не помешало Ростиславу после ухода Святослава вновь выгнать Глеба. Так, в весьма больших пополнениях, которые Никон сделал в тексте Древ­нейшего свода, там, где упоминалось имя тмутороканского Мстисла­ва, боровшегося с Ярославом за Киев, а потом разделившего с Ярос­лавом «Русскую землю» Днепром (все пополнения сделаны на осно­вании песен о Мстиславе, с которыми Никон познакомился в Тмуторокани), Никон опять выставляет Мстислава как идеального князя, уважающего старейшинство брата: победивший Ярослава. Мстислав будто бы предлагает все же Ярославу сесть в Киеве, «поне­же ты еси старейшей брат». Наконец, Никон в рассказ Древнейшего свода об убийстве Бориса и Глеба включает все ту же свою тему, рисуя убитых идеальными князьями, не могущими подумать «възняти руки на брата своего старейшего». «Се, коль добро и коль красно, еже жити братома вкупе!».
        Как в обработке текста Древнейшего свода, так и в своем к нему продолжении Никон проводит мысль о том, что «Русская земля» не нуждается ни в чьей опеке и имеет за собою немалую военную славу. В Тмуторокани Никон узнал хазарское предание о том, что хазаре когда-то брали дань с полян, но отказались от этой дани. Это пре­дание Никон включил в летопись, не без удовольствия указав, что «владеють Козары Русьстии князи и до дьнешьняго дьне» (вероятно, по Тмутороканю). Думаю, в этом расходясь с А. А. Шахматовым, что Никон, располагая тою же болгарскою летописью, что и составитель Древнейшего свода, извлек из нее драгоценные для русского народа, но весьма обидные для греков подробности похода Олега на Царьгород и героические подробности войны Святослава с болгарами и греками. Наконец, по своей церковной линии Никон сделал несколько выпадов против митрополита-грека, указывая, что без всякой помощи со стороны последнего Печерский монастырь в архивах Константинополя нашел забытый строгий монастырский устав, которым поднял жизнь монахов как у себя, так и в других русских монастырях. Также безо всякой помощи греческой церковной власти в «Русской земле» умеют бороться с волхвами, представителями старой веры. Этой последней теме Никон отвел 1071 г.,

-70-

куда собрал разные случаи борьбы с кудесниками-волхвами, происшедшие в разное время (почему здесь встречаем весьма неопределенные упоминания: «в си же времена», «единою» вместо обычных: «в се же лето»).
        В описании восстания 1068 г. в Киеве и возвращения изгнанного Изяслава с польскою помощью в Киев в 1069 г. Никон весьма подробно рассказывает о переговорах через Святослава «кыян», после бегства Всеслава, с Изяславом, чем обнаруживает свою близость этими «кыянами» и осведомленность об их поведении в это время, и ничего не сообщает о поведении князей в эту пору, за исключением того заседания боярской думы Изяслава, после которой он бежал из Киева. В этом последнем случае Никон указывает на то лицо, кото­рое присутствовало на заседании и сообщило о нем Никону: это был дружинник Изяслава «Тукы, брат Чюдинь». Что автор во всем этом сложном моменте не на стороне князя, а на стороне «кыян», лучше всего видно из резкого осуждения Никоном поведения Мстислава, сына Изяслава, который должен был до вступления в Киев Изяслава произвести расправу над виновниками изгнания отца: «а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытав».

 § 8. СВОД 1093 г. ИВАНА (НАЧАЛЬНЫЙ СВОД)

        Летописное продолжение труда Никона в стенах того же мона­стыря, накоплявшееся теперь более или менее систематически, было подвергнуто значительной переработке и пополнению после смерти в Киеве Всеволода и вступления на престол Святополка. А. А. Шах­матов, в начале своих работ по летописанию определивший этот летописный труд, заканчивавший свое изложение 1093 г., как на­чальный момент русского летописания и лишь позднее установив его предшественников, назвал его Начальным сводом. Это теперь неточ­ное название уже закрепилось за сводом 1093 г. Автор этого Началь­ного свода 1093 г., вероятно, начальник Печерского монастыря Иван, пожелал значительно переработать труд Никона на основании некоторых важных источников, сообщивших предшествующему по­строению большое количество новых фактов. Так, в числе этих источников на первом месте надо назвать Новгородский свод 1079 г., представлявший собою новгородскую обработку Древнейшего киевского свода 1037 г., выполненную в 1050 г. с продолжением местными новгородскими записями до 1079 г. Как восстанавливается эта начальная история новгородского летописания, удобнее будет изложить в главе, посвященной новгородскому летописанию. 24) Затем автор Начального свода привлек известный уже нам «Хронограф по великому изложению» и два современных сочинения: «Житие Антония» и другое, теперь нами называемое «Корсунская легенда», оба вышедшие из грекофильского окружения митрополичьей кафедры, отстранить которые от своей работы игумен Иван, видимо, не имел возможности.
        Пополняя новыми фактами предыдущее изложение свода 1073 г. автор Начального свода впервые предложил своеобразное построение

-71-

истории Русской земли, и в построении этом он видел не удовлетворение исторической любознательности, а поучение современникам от прошлого. Под этими современниками автор совершен­но недвусмысленно понимал князей и их дружинников и к ним обратил особого рода поучения, составляющее предисловие ко всему труду и являющееся совершенно исключительным по политической страстности документом. Автор оканчивал свой труд рассказом о страшном половецком нападении 1093 г., в котором были разорены города и села, а население и скот или истреблено, или угнано в плен. Толкуя это несчастие как наказание свыше, автор не усматривает в этом бессилия своей страны (напротив, никто из народов не вознесен и не прославлен так, как мы), но видит наказание стране за грехи князя и его дружины и призывает последних исправиться.
        Если в своде Никона звучит в отношении к князьям укор за то, что они, забывая дело борьбы со степью, отдаются взаимной борьбе, то в своде Ивана упрек идет по линии социальной политики князей, которые, забыв практику старых князей окупать содержание дружины за счет покорения иных «стран», перекладывают этот рас­ход на плечи «людей» Русской земли, разоряя население придуман­ными, неправыми вирами и продажами. Эта перемена социальной политики началась еще со Всеволода, со времени его болезней, с пос­ледних лет жизни. Упрекая современного князя и его дружину в «несытьстве», автор просит их всмотреться в деятельность древних кня­зей и мужей их, перестать насильничать, жить здесь «добре», чтобы заслужить вечную жизнь по смерти.
        Наряду с этим князья, т. е. правящая династия, в глазах автора имеют совершенно исключительное значение: это связь, которая оберегает внутреннее единство распадающегося Киевского государства, это сила, сплотившая прежде враждовавшие племена и охра­няющая их от захвата пришельцев-насильников, это, наконец, своя, приглашенная династия, а не иностранные завоеватели. Сплетая новгородские преданья с историей киевского юга, литературным путем вступая в борьбу с очевидным для его времени новгородским сепаратизмом, автор готов признать новгородское происхождение правящей династии, выдвигая тем Новгород как колыбель Киевского государства. В этом только аспекте можно понять заглавие, данное автором своему труду: «Временьник, иже нарицаеться летописание Русьскых князь и земля Русьская, и како избьра Бог страну нашу на последьнее время, и гради почаша бывати по местам, преже Новъродьская волость и потомь Кыевская, и о статии Кыева, како въименовася Кыев».
        Изложив коротко под 6362 (854 г.) легенду о Кие с братьями, автор извлекал из «Хронографа по великому изложению» первое упоминание греческих источников о нападении Руси на Царьград при императоре Михаиле. Затем, согласно со сводом Никона, передавалось время хазарской власти над южными племенами восточного славянства и рассказывалось о водворении в Киеве Аскольда и Дира - двух варягов, назвавшихся здесь князьями. Во времена этих киевских событий новгородские люди, к которым автор на основании

-72-

Новгородского свода 1079 г. прибавил сверх словен, кривичей и мери, еще и чудь, жили под варяжскою рукою, от которой они сумели освободиться общим восстанием. Варяги были изгнаны за море. Однако освободившимся не стало жить легче: началась между ними рвать велика и усобицы многи. Конец этим внутренним настроениям пришел только тогда, когда новгородские люди пригласили к себе князей из-за моря. Их было три брата: Рюрик, Синеус и Трувор. От этих приглашенных варяжских князей прозвалась Русь, Русская земля. После смерти братьев Рюрик правил один. По его смерти власть переходит к его сыну Игорю. Этот Игорь со своим замечательным воеводою Олегом стал расширять пределы своей власти на юг и через овладение Смоленском вышел на Днепр, где скоро за­хватил Киев, отняв его у Аскольда и Дира, самовольно называвших себя князьями. Так установилась и над югом законная княжеская власть, пусть варяжская, но имевшая свое происхождение не в насилии, а в приглашении.
        Очевидно дорожа установить именно этот источник власти тог­дашней княжащей на Руси династии «старого Игоря», предлагаемое построение опирается на новгородское предание о призвании трех братьев-князей и придумывает Игорю отца в лице Рюрика. Это, правда, вело к насилию над родным преданием, твердо помнящим о княжении в Киеве вещего Олега, теперь, в предлагаемой конст­рукции, ставшего только воеводою Игоря, зато княжащая династия на Руси, названная теперь рюриковою, получила крепость закон­ности в факте призвания, провозглашения народом, а не в голом факте захвата власти.
        Нет сомнения, что грекофильская политика Всеволода, женатого на византийской царевне, ставила Печерский монастырь в рамки подчинения греческой митрополии в Киеве, хотя и неискреннего. Этим внешним давлением надо объяснить привлечение к труду Ива­на двух произведений, вышедших из окружения митрополии, о ко­торых мы упоминали выше.
        Оба эти произведения прямо до нас не сохранились, но до изве­стной степени восстанавливаются по своим отражениям в других памятниках древности. Теперь мы условно их называем: Корсунскою легендою и житием Антония Печерского. *
        Не входя в подробности, укажем, что Корсунская легенда извра­щала ход событий крещения Руси и весьма чернила образ Влади­мира: «Житие» же Антония так рассказывало историю Печерского монастыря, что все заслуги в этом деле русских людей переходили в заслуги греков, прибывших на Русь или в свите митрополита-грека, или по собственному почину. Не имея, вероятно, возможности обойти совершенно эти исторические сочинения, игумен Иван сделал из них позаимствования, в которых, однако, отстраняя обидные для русского читателя и иногда просто чрезмерные домыслы, постарался извлечь из них и закрепить некоторые позиции, важные для
        _________
        * Шахматов А. А. Житие Антония и Печерская летопись. Журнал М-ва Нар. Просв., 1898, март; Его же. Корсунская легенда о крещении Владимира. Сборник статей в честь В. И. Ламанского, т. II, с. 1029-1153.

-73-

дела борьбы с тою же греческою гегемонией. Так, уступая версии дела Корсунской легенды, он перенес крещение Руси на время после взятия Корсуня, но зато подчеркнул непрерывность тогда получающегося нашего церковного общения с Империей от самого момента крещения, чем до известной степени снимал обычный упрек греков Владимиру за разрыв его с Империей после крещения. Уступая версии той же легенды, Иван нарисовал в своем своде Владимира как авантюриста и блудника, но отнес эту характеристику до его крещения, после которого нарисовал якобы резкую и глубокую перемену, про­исшедшую в нем.
        Что касается заимствований из «Жития» Антония, то тут игумен Иван сделал ту уступку, что отнес возобновление строгого студий­ского устава не к заслугам самого Печерского монастыря, как это было в действительности, а к услуге, оказанной монастырю одним монахом из свиты митрополита; но зато игумен Иван весьма усилен­но подчеркнул в своем труде, вероятно, случайно оброненную черту в «Житии», по которой основание Печерского монастыря относилось к мысли какого-то афонского игумена, повеление которого только выполнил в Киеве Антоний. Печерскому монастырю, мечтавшему встать под защиту киевского князя от власти киевского митропо­лита, было чрезвычайно важно и выгодно устроить это афонское яко­бы начало, потому что на Афоне монастыри знали только власть императора, отстранявшую здесь власть константинопольского патриарха.
        Столь резкий и прямой вызов, который звучал в предисловии На­чального свода, не мог пройти незамеченным. Автор Начального сво­да, игумен Печерского монастыря Иван, был арестован Святополком и сослан в Туров, где Святополк княжил до перехода в Киев. Непо­пулярное в Киеве правление Всеволода, несомненно, закрыло воз­можность Мономаху сесть после смерти отца на Киевский стол, и Святополк считал себя крепким сочувствием киевлян. В выступ­лении Ивана Святополк, вероятнее всего, усмотрел руку Мономаха, а не голос тех самых киевлян, на которых он так понадеялся. Недо­разумение это скоро выяснилось, и Святополк приложил все усилия к тому, чтобы обеспечить себе расположение и голос Печерского мо­настыря, на что монастырь пошел, как увидим, весьма охотно, хотя политика Святополка в своей основе не изменилась. Но монастырь недешево продал свое перо. 25)

 § 9. «ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» НЕСТОРА

        Примирение Святополка с Печерским монастырем перешло в самую тесную дружбу и, можно сказать, никогда до этого и тем более после этого времени монастырю не давалось жить так спокойно и уверенно, без страхов перед митрополичьей властью и вопреки последней получая осуществление своих заветных планов. Несомненно, что по примеру Афона монастырь был изъят Святополком из ведения митрополита и сделан княжим монастырем. В связи с этим начальник монастыря получает новый титул, какого еще не имел ни

-74-

один начальник монастыря в Руси (архимандрит). Несомненно, монастырь теперь получал необходимые средства из княжеских рук. По этой линии монастырь добился, вопреки митрополиту, торжественного объявления святым умершего в 1074 г. одного из первых игуменов монастыря - Феодосия, что не могло не отразиться самым счастливым образом на доходах монастыря.
        В Византии существовал обычай, по которому император, озабочиваясь при своей жизни увековечением «славных» дел своего правления, назначал известное своим литературным талантом лицо собирать материалы для исторического труда, обрабатывать эти материалы в повествование, которое в первых главах, вероятно, просматривалось самим заказчиком, а завершалось уже после его смерти. Можно думать, что монах Печерского монастыря Нестор был первым у нас подобного рода придворным историографом при князе Святополке, каких княжеских историографов у нас позднее было весьма значительное число. Содействие, которое получил Нестор от Святополка, видно, между прочим, из включения Нестором в свой труд текстов договоров с греками X в., которые могли быть сберега­емы, конечно, только в княжеской киевской казне. Едва ли нужно пояснять, какое направление в своей летописной работе придал Не­стор изложению времени княжения Святополка. Достаточно ука­зать, что, угождая политическим поступкам и видам Святополка, Нестор, как выяснил А. А. Шахматов, исключил из текста Начального свода под 1054 г., в изложении завещания Ярослава детям, сло­ва: «А Игорю Володимерь». Святополк, захватив этот Владимир, посадил на Владимирский стол сына Ярослава, тогда как Игоревич Давыд, лишенный отцовского наследства, свои притязания на него основывал, конечно, на завещании Ярослава.
        Труд Нестора до нас в подлинном своем виде, к сожалению, не дошел, так как в 1116 г. он был подвергнут переработке под пером игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра. В угоду Мономаху Сильвестр, игумен семейного монастыря Мономаха, переделал глав­ным образом, конечно, изложение Нестором событий 1093-1113 гг., т. е. времени княжения Святополка. Однако мы можем до известной степени представить себе эту недошедшую прямо до нас часть несторовой работы, привлекая для того литературный памятник XIII в., так называемый Печерский патерик, один из составителей которо­го - монах Поликарп - в первой половине XIII в., видимо, имел в руках подлинный труд Нестора и извлекал из него, как произве­дения случайно уцелевшего и малоизвестного, именно из той его части, где описывалось княжение Святополка, сюжеты для своих рассказов по истории Печерского монастыря. *
        Сверх этого, для той же реконструкции несторовой работы быть привлечен последующий летописный труд, который был пред-
        _________
        * Текст Печерского патерика лучше всего издан Д. И. Абрамовичем: «Памятники слав. рус. письменности, т. II». Изд. Археографической Комиссии, СПб., также его же: Исследование о Киево-печерском Патерике. СПб., 1902; А. А. Шахматов. Киево-печерский патерик и Печерская летопись. Извест. Отдел. рус. яз. и слов. 1897, т. II, кн. 3.

-75-

принят в Киеве в 1118 г. и несомненно вновь обращался для описания 1111 - 1113 гг., опущенных совсем Сильвестром, к труду Нестора в подлинном виде, т. е. тот летописный труд, который мы теперь называем 3-й редакцией «Повести временных лет» и который лучше всего сохранился в Ипатьевской летописи.
        Нестор был известным писателем того времени и человеком по тому времени ученым. Его два больших «житийных» произведения (о Борисе и Глебе; об игумене Феодосии), дошедшие до нас, свидетельствуют о его большом литературном таланте. Приступая к летописной работе, Нестор привлек для обработки труда своего предшественника большое количество памятников письменности, преимущественно переводных (в частности, хронику Г. Амартола), но не пренебрегал и устною традициею (песни, поговорки, рассказы Яна и др.).
        Кроме изложения (и прославления) деятельности князя Свято­полка, Нестор занялся переработкою Начального свода 1093 г., где, широко раздвигая прежние скромные исторические рамки повество­вания, молчаливо обходя всемирно-историческую концепцию визан­тийской историографии, выдвигал русский народ как ветвь славян­ства в разряд великих европейских народов, имеющих свою давнюю историю, свой язык и свое право на самостоятельное политическое существование.
        По-видимому, труд Нестора носил такое заглавие: «Се повести временьных лет, чьрноризьца Феодосиева манастыря Печерьского Нестора, отъкуду есть пошла Русьская земля, къто в Кыеве нача пьрвее къняжити, и отъкуду Русьская земля стала есть». 26) В противоположность всем предшествующим летописным трудам, Нестор свое изложение начинает прямо от времен после «потопа», чем как бы вставляет русскую историю в рамки общемировой истории. Привле­кая для этой части своего труда нам до сих пор не совсем ясные источники, Нестор русскую историю выводит затем из истории общеславянской.
        Дав описание раздела земель после «потопа» между тремя сы­новьями Ноя и определив территорию будущей Русской земли, как и будущее ее население в части или жребии Афета, Нестор далее излагает библейскую легенду о смешении языков, среди которых указывает и язык славянский. Славяне, после многих лет, осели на Дунае, откуда постепенно рассеялись на новые, теперь ими занимаемые, места, получая при этом прозвания по месту своего нового жительства. Иною речью, Нестор дает читателю карту современного ему славянского мира. Также и те славянские племена, которые потом сложились в единую Русскую землю, расселяясь с Дуная на восток и здесь оседая, получали прозвище от мест, кроме самого северного из них, сохранившего свое родовое прозвище - словене. Главное племя этого восточнославянского мира - поляне - осело на Днепре, где шел путь из варяг в греки. Описанием этого пути Нестор дает читателю географию будущей Русской земли. Переходя к вопросу о происхождении Киева, Нестор отказывается последовать за теми, кто видел в эпониме этого города простого перевозника, и со-

-76-

общает какой-то легендарный рассказ о князе Кие, приходившем в Царьград и с великою честью принятом самим императором, имя которого, по признанию Нестора, ему установить не удалось. На возвратном пути на Днепр Кий задумал устроить город на Дунае, но этого ему не дали сделать «близь живущие», заставив его уйти на Днепр. На Дунае, однако, доныне, по Нестору, существует память о князе Кие, сохранившаяся в названии городища «Кыевьц». После смерти князя Кия и его братьев у полян продолжала княжить его династия, тогда как у других соседних славянских племен были свои особые династии. Возвращаясь к праславянской истории, Нестор довольно коротко вспоминает те кочевые племена, с которыми приходилось славянам сталкиваться: болгар, белых угров, волохов, обров, печенегов и, наконец, черных угров, которые прошли мимо Киева уже во времена вещего Олега. Переходя затем к русской праисторической жизни, Нестор дает этнографические очерки племен русского славянства, выделяя «чистоту нравов» (культурность) полян против других племен, из которых вятичи даже и «ныне» (нач. XII в.) продолжают старый языческий образ жизни. Праисторическая часть замыкается у Нестора уже нам знакомым рассказом пред­шествующих сводов о временах хазарского господства над полянами.
        Историческая часть открывается 6360 (852) г., т. е. годом царст­вования императора Михаила, при котором, согласно греческому летописанию, впервые на Царьград приходила Русь. «Темь же отьселе почьнем, и числа положим». Под положением чисел Нестор разумеет приводимую им тотчас же ниже большую хронологическую выкладку от Адама, кончающуюся определением границ задуманно­го труда: «от смерти Ярослава (Мудрого) до смерти Святополчьей - лет 60». Охватывая в погодном изложении с 6360 г. до 6621 г. рус­скую историю, Нестор не просто следовал игумену Ивану, давая с 1093 по 1113 г. только продолжение его работе, но, с одной стороны, значительно перерабатывал его построение в древнейшей части, значительно, с другой стороны, и пополнял. Переработка и попол­нение были вызваны двумя соображениями: во-первых, желанием дать себе отчет, т. е. построить какое-нибудь вероятное объяснение вопросу, откуда произошло название Руси, которое приводили, но не поясняли предшествующие летописцы; а, во-вторых, необходимо­стью согласовать предложенное игуменом Иваном толкование Игоревой династии как династии рюриковой, с новыми источниками по истории Киева X в. - знаменитыми договорами русских князей с Империей, которыми теперь располагал Нестор.
        Предшественники Нестора сообщали, как мы уже знаем, о ва­ряжском происхождении князей и указывали, что от водворения княжеской власти произошло название Руси и Русской земли, но никто из них не остановился на вопросе, почему бы от варягов могло произойти название Руси. Нестор, весьма вообще любивший точные этнографические и географические термины, входивший в вводной части своего труда всегда в рассмотрении их происхождения, не мог удовлетвориться здесь таким простым сопоставлением варягов - Руси и пройти его без объяснения. Вот почему первым нашим «нор-

-77-

манистом» самого крайнего направления, т. е. построителем гипотезы о том, что Русь есть название одного из варяжских племен, был Нестор. По его мысли, когда северные племена, во главе с новгородскими словенами, изгнав насильников-варягов за море, потом вынуждены были отправиться за море же, чтобы звать от варягов себе князей, они пришли именно к племени Русь. Вероятно, чтобы парализовать возражение, что такого племени варяжского за морем нет, Нестору пришлось сослаться на то обстоятельство, что приглашенный князь Рюрик с братьями якобы явился княжить к словенам, «пояша по собе въсю Русь».
        Привлеченные к летописанию договоры русских князей с Империей X века установили пред Нестором со всею неизбежностью факт самостоятельного правления в Киеве князя Олега, что совпадало с преданиями и народными песнями, помнившими вещего Оле­га как киевского князя, но что разрушало гипотезу игумена Ивана, так как разрывало последовательность княжений Рюрика-отца и Игоря-сына. Нестор вышел из затруднения тем, что постарался все же примирить новый факт с гипотезою, отказаться от короткой во многих смыслах было жаль (обычный грех исследовательской сла­бости): Игорь был определен как малолетний наследник Рюрика, за которого правил до времени мужества его, по завещанию Рюрика, родственник - князь Олег.
        Из других пополнений, впрочем весьма многочисленных, внесен­ных Нестором в труд предшественников, необходимо остановиться на 6406 (898) г., где сообщалось о происхождении славянской гра­моты, которою тогда пользовались на Руси и у других славян. Мефодий, брат Кирилла, в епископстве был «настольником» Андро­ника, одного из учеников апостола Павла, который, впрочем, и сам доходил с проповедью христианства до славян и, следовательно, вме­сте с Андроником может почитаться первоучителем славянских на­родов, т. е. в частности и Руси, которая так прозвалась уже позднее (в IX в.) от варягов, но всегда была славянской. Если вспомнить, что в другом своем произведении, более раннем, - в «Житии» Бориса и Глеба, - Нестор решительно утверждал, что никакой из апостолов на Русскую землю с проповедью христианства не приходил, то мы получаем право догадываться, что здесь, в «Повести временных лет», Нестор вновь решил вернуться к этому вопросу ввиду настойчивости какого-то другого утверждения. Действительно, такое утверждение было, и исходило оно из послания императора Михаила Дуки к князю Всеволоду, разрешавшего считать на Руси проповедником христианства общего с греками - апостола Андрея, что было усвоено в доме Всеволода и, конечно, оберегалось Мономахом. Нестор, как и Печерский монастырь, возражали подобному утверждению, умея оценить его опасность в вопросе о пределах греческой «игемонии» над Русью, так как иначе бы выходило, что после проповеди апостола Андрея на Руси через известное время все же пришлось Империи вновь обращать Русь в христианство, как, очевидно, неспособную хранить у себя христианское ученье.

-78-

        Почитание правящей династии как единственной законной Руси, уже отмеченное нами в труде Ивана, у Нестора, можно сказать, достигает своего апогея. Все имена, упоминаемые в труде Ивана, как и названия княжеских могил, Нестор желает приурочить правящей династии, закрыть ею все историческое прошлое. Любопытно, например, что в Древнейшем своде 1037 г., как и в труде Никона 1073 г., Аскольд и Дир являются по ходу рассказа князьями Киева из потомства Кия. 27) Игумен Иван в своей работе не признал их местными князьями, а назвал их варягами, а Нестор - просто бо­ярами Рюрика, которые отпросились у Рюрика «к Цесарюграду с родомь своимь», по дороге «остаста» в Киеве, собрали многих варя­гов, и в 866 г. совершили поход на Царьград. Или возьмем другой пример. Древнейший свод 1037 г. и Никонов 1073 г. сообщали, что вещий Олег после похода на Царьград ушел за море, где умер от укуса змеи. Игумен Иван в своем своде 1093 г. высказал по этому поводу сомнение и указал, следуя своему новгородскому источнику, на смерть Олега в Ладоге, т. е. «до сего дни» там есть его могила! Нестор отверг все эти комбинации и похоронил Олега в Киеве: «есть же могыла его и до сего дьне, словеть могыла Ольгова». Действитель­но, летопись XII в. не однажды называет под Киевом могилу Олега, но никому до Нестора не приходило в голову связать ее с вещим Олегом, о котором, как надо думать, устная традиция, занесенная в Древнейший свод 1037 г., хорошо помнила, что он умер за морем. Но тогда выходит, что у полян когда-то, видимо, до Аскольда и Дира, был какой-то еще князь Олег, а Нестор не желал знать каких-либо князей, кроме своей правящей династии. Знакомство Нестора с пле­менами, населяющими территорию Киевского государства, сказа­лось в одной поправке к тексту предшественников. Древнейший свод 1037 г. разумел под «новгородцами» три племени: словен, кривичей и мерю. Игумен Иван в своей работе 1093 г. добавил к этим трем племенам четвертое - чудь, так как эту поправку он нашел сделан­ною в тексте Древнейшего свода новгородским летописцем в той нов­городской летописи 1079 г., которою Иван располагал в своей работе. Нестор, встретив указание, что Синеус сидел в Белоозере, и зная, что эта земля веси, прибавил к словенам, кривичам, мери и чуди еще и название племени весь.
        Как у княжеского летописца, у Нестора, казалось бы, тщетно искать ноток протеста против правления современного ему князя или критики современного уклада жизни. Но, к удивлению, видим в труде Нестора весьма любопытные отклики на современность не в тон с изложением деятельности Святополка, правда, спрятанные Не­стором в повествовании о древнейших временах. Из дополнений, ко­торые Нестор внес в труд своего предшественника, обращают наше внимание два предания, взятые из устной традиции и приуроченные к 993 и 997 гг. В первом из них повествуется о молодом кожемяке, который поборол печенежина и тем вызвал бегство печенегов и побе­ду русских. Предание это связывало название города Переяславля с именем этого победителя-кожемяки, которого князь, как и отца ко­жемяки, «великим мужемь сътвори». Город Переяславль упоминает-

-79-

ся еще в договоре 911 г., так что Нестор умышленно перенес это предание на 993 г., очевидно, чтобы связать этот удивительный поступок князя, не побрезговавшего включить в свой правящий верх двух ремесленников Киева, с популярным именем Владимира Святославича. Отсюда мы вправе думать, что Нестор указывал этим на замкнутость современного ему правящего окружения князя Святополка, проникнуть в которое было нельзя даже за геройские подвиги перед страною, а лишь по признаку происхождения. Отрыв князя с боярством от населения, на который указывал Нестор, как мы знаем, с великою силою почувствовали в Киеве в 1113 г., когда восстание скоро переросло рамки обычных восстаний против дурных князей и грозило потрясением самому укладу тогдашней жизни.
        Предание, включенное Нестором под 997 г., никаким образом не связанное со Владимиром, рассказывало о том, как вече осажденного Белгорода решило сдаться печенегам, но один старик, на вече не бывший, уговорил белгородцев попытаться сначала обмануть пече­негов, прежде чем сдаваться. Этот обман удался, и нужда в сдаче города миновала. Конечно, предание это понадобилось Нестору, что­бы показать неповоротливость, непригодность вечевого строя в критические моменты, когда ум одного выше веча, движимого голо­дом и неспособностью к тонкой мысли. Вероятно, этим преданием Нестор в скрытой форме откликнулся на события в Киеве после смерти Святополка, когда, как весьма вероятно, в Киеве воскресла вечевая жизнь в связи с поднимавшимся и нараставшим восстанием.
        Неожиданное изгнание из Киева потомства Святополка и появ­ление на киевском княжеском столе Мономаха, всю жизнь свою соперничавшего и боровшегося со Святополком, было началом бедствий для Печерского монастыря. Литературная работа там умирает надолго, летописание изъемлется и передается в руки враждебного Печерскому монастырю - монастырю Мономаха (Выдубицкому); наконец, из монахов Печерского монастыря княжеская власть не бе­рет теперь кандидатов на епископии, как было до того.
        Летописные работы конца XI-начала XII вв., имевшие место в стенах Киевского Печерского монастыря, в истории нашего лето­писания, как и в истории нашей письменности, сыграли весьма боль­шую роль на пространстве не одного века. Сюда в полной мере мож­но отнести слова постановления Жюри Правительственной Комис­сии по конкурсу на лучший учебник по истории СССР («Правда» от 22 августа 1937 г.) по поводу того, что авторы представленных учеб­ников «игнорируют прогрессивную роль монастырей в первые века после крещения Руси как рассадников письменности и колонизационных баз».
        В самом деле, почином первых летописателей Печерского монастыря (Никона и Ивана) летописание было взято из рук митрополии и стало делом русских людей. Летописные своды 1073 и 1093 гг. привили в Киеве самую мысль и манеру последовательно ведущего записывания фактов на смену простых припоминаний или заимствований из народного преданья, которым руководились и удовлетворялись до тех пор. Князья Киева, а затем и других политических

-80-

центров, теперь усваивают эту заботу о своевременном записывании, событий, и летописание становится одною из самых заметных форм литературной работы княжеских монастырей.
        Как первые опыты нашей исследовательской исторической мысли эти работы монахов Печерского монастыря обнаруживают перед нами уменье привлечь для разыскания самый разнообразный исторический источник, начиная от народных песен и преданий, названий могил и урочищ, толкования этнографических и географических терминов, от припоминания и рассказов стариков и кончая письменными памятниками славянской и греческой истории, как и подлинными древними русскими актами, как договоры X в. или грамота Владимира Десятинной церкви. Авторы этих сводов были и первыми нашими историками, дав нам схему русской исторической жизни, одушевля­ясь, к сожалению, желанием закрыть подлинную жизнь древности в целях возвеличения правящей династии, в представителях которой видели тогда современники единственную связь распадающегося Киевского государства. Эта же схема придумала и варяжское происхождение этой династии и пыталась даже название Руси вы­вести из варяжского корня. Конечно, не их вина, что последующая историография усваивала их схему без критики и возражений. Но схе­ма эта имела за собою то великое значение, что в концепции Нестора она вырывала нашу историю из византийской церковно-политической схемы, по которой нашей политической самостоятельности не отводилось места, и смело оценивала славянство и русских как исторически призванных к самостоятельной жизни и культуре. 28)-29)
        Ведь недаром же все наше последующее летописание из века в век открывало свои страницы «Повестью временных лет», хотя и не подлинного Нестерова текста, но в редакциях ни в какой мере не иска­жавших эту, так сказать, всемирно-историческую установку Нестора.

 § 10. РЕДАКЦИИ «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» 1116 г. и 1118 г.

        Выполненная как летопись князя Святополка «Повесть времен­ных лет» оказалась враждебною в своем изложении годов княжения в Киеве Святополка новому киевскому князю Мономаху, давнему политическому врагу Святополка.
        Мономах передал «Повесть временных лет» на просмотр и пере­делку игумену своего семейного монастыря (Выдубицкого, постро­енного еще отцом Мономаха) Сильвестру, который закончил эту работу в 1116 г. (о чем сохранилась его запись в тексте, например, Лаврентьевской летописи). Как видим, главное внимание Сильвест­ра было направлено на переделку Нестерова изложения 1093- 1113 гг., т. е. за время княжения Святополка.
        Привлекая для восстановления существа Несторова изложения за эти годы работу Поликарпа во второй части Печерского патерика, построенную главным образом на сюжетах, взятых из этой части несторовой «Повести временных лет», мы видим, что игумен Сильвестр главным образом просто опускал весьма любопытные рассказы Нестора в пределах этих годов, касавшиеся в большинстве случаев отношений

-81-

Святополка к Печерскому монастырю. Но была Сильвестром применена и замена несторового изложения другим. Здесь на первом месте надо поставить теперь читающийся под 1096 г. известный и весьма пространный рассказ попа Василия, видимо духовника князя Василька, об ослеплении и пленении несчастного князя. Представлявшее, несомненно, некогда отдельное от летописного текста повествование, произведение попа Василия, написанное с редким художественным талантом, имело в виду представить ужасную расправу над Васильком как дело злобы и неосновательной подозрительности князя Давыда, которому легко поддался киевский князь Святополк. Во вся­ком случае, как хочет то доказать поп Василий, князь Василько не состоял в тайном соглашении с Мономахом против Святополка и Давыда для овладения их столами. И согласно этой своей установке, весьма, видимо, расходящейся с подлинным ходом междукняжеской игры, поп Василий весьма выгодно и выигрышно рисует фигуру и поведение в этих событиях Мономаха. Поскольку Нестор должен был излагать этот случай иначе, выгораживая князя Святополка и пояс­няя неизбежность его поведения, постольку несторово изложение за­девало, конечно, Мономаха и требовало теперь замены.
        В тексте «Повести временных лет» до 1093 г. игумен Сильвестр сделал одну лишь значительную вставку. Она представляет собою изложение легенды о хождении по водному пути из варяг в греки апостола Андрея, этим путем почему-то задумавшего пройти из Синопии в Рим. Вполне понятно, что сын Всеволода, начавшего после получения уже упомянутого выше императорского послания пост­ройку на Руси церквей, носящих имя апостола Андрея, Владимир Мономах пожелал видеть эту легенду закрепленною в летописании, и игумен Сильвестр, довольно неуклюже в литературном отноше­нии, разрывая последовательность Несторова рассказа, вставил эту легенду в текст «Повести временных лет», сделав, однако, ту уступ­ку возражавшим против нее кругам (вероятно, не одного Печерского монастыря), что привел Андрея на безлюдные киевские горы, где Андрей ограничивается пророчеством перед своими спутниками об имеющей здесь возникнуть в будущем христианской державе.
        Эта работа игумена Сильвестра над «Повестью временных лет» теперь называется второй редакцией «Повести» (разумея под пер­вою - труд Нестора). Очень скоро эта вторая редакция получила продолжение и подверглась переработке.
        В 1117 г. Владимир Мономах по каким-то нам неясным соображениям решил вызвать на юг своего старшего сына и наследника по Киеву - Мстислава, занимавшего тогда новгородский стол. На смену Мстиславу Мономах послал в Новгород сына этого Мстислава, своего внука, а самого Мстислава удержал подле себя в Киеве до самой своей смерти. Вот с этим семейным событием Мономаха находится в связи появление новой обработки и продолжения «Повести временных лет».
        Эта третья редакция «Повести временных лет» лучше всего сохранилась в южной летописной традиции (т. е. в списках Ипатьевском и Хлебниковском), хотя и не в совершенно исправном виде, т. к.

-82-

редакция эта носит на себе следы влияния второй редакции «повести». *
        Можно думать, что составитель третьей редакции не только воспользовался сильвестровскою переделкою, но и привлек основной текст несторовой «Повести». Привлечение это было вызвано, по всей вероятности, тем, что переделка Сильвестра не переходила в своем изложении 1111 г., и, задавшись целью пополнить и продолжить эту работу, составитель третьей редакции должен был искать основной текст несторовой «Повести», где изложение доходило, как мы знаем до года смерти князя Святополка включительно. По припоминанию, видимо, были затем составителем третьей редакции записаны события 1113 - 1117 гг. Только из несторовой «Повести», как мне кажется, мог составитель третьей редакции внести в свой труд: под 6558 г. известие «родися Святопълк»; под 6620 г. - известие о пос­тавлении игумена Печерского монастыря на кафедру Черниговской епископии с описанием радости по этому случаю черниговской кня­жеской семьи, равно как и известие о поставлении нового печерского игумена с отметкою, что князь Святополк «повеле митрополиту поставити его с радостью»; наконец, под 6621 г. - известие о небесном знамении, предвещавшем, как оказалось, смерть князя Святополка, равно как и самую форму записи о смерти этого князя.
        Для работы составителя этой третьей редакции «Повести» харак­терно значительное количество приписок в тексте второй редакции, касающихся князя Всеволода и его семьи (под 6584, 6594, 6609, 6610, 6617 гг.), что, разумеется, говорит за принадлежность этой работы дому Мономаха; характерны также поправки ошибок второй редакции в названиях византийских императоров (6463 г.) и вклю­чение прямого указания на смерть императора Алексея и вступление на его стол сына его Ивана под 6625 г., что нужно поставить в связь с близким родством Мономахова дома с императорскими домами Византии. Если к вышеизложенному мы присоединим то наблю­дение, что третья редакция «Повести» отнеслась с большим внима­нием к описанию новгородской деятельности Мстислава Влади­мировича (6604, 6621, 6624 гг.), то получаем право говорить о том, что третья редакция есть произведение, вышедшее из кругов, близких к этому князю, с 1117 г. перешедшему жительством на юг.
        Под 6604 г. в третьей редакции читается любопытная вставка раз­говора автора этой вставки с новгородцем Гюрятою Роговичем 30) о на­родах, заклепанных в горах, причем автор, видимо, поразил (или хотел поразить) Гюряту своею начитанностью; под 6622 г. находим опять довольно неожиданное приписанное сообщение о разных диковинах, виденных автором приписки в Ладоге, и о слышанных в им там же от ладожан причудливых рассказах о выпадении из туч в полунощных странах маленьких зверьков, причем автор записи ссылается как на послухов, на Павла-ладожанина и всех ладожан.
        _________
        * Реконструкция текстов второй и третьей редакций «Повести временных лет» дана А. А. Шахматовым в его «Повести временных лет», т. I, издание Археографической Комиссии, Птр, 1916. Предлагаемое ниже исследование несколько видоизменяет воды А. А. Шахматова.

-83-

Рис. 1
Начало русского летописания

        Последняя вставка как будто не дает права думать, что ее (а следовательно, и вставку под 6604 г.) мог сделать сам составитель третьей редакции, т. е. заставляет думать, что она образовалась путем приписки к третьей редакции ремарок одного из ее читателей. Конечно этим лицом не мог быть рядовой читатель, если ремарки его оказались потом включенными в текст, да и самый тон этих ремарок подтверждает это наблюдение: «сказа ми Гюрята» ... «мъне же рекъшю к Гюряте», особенно же во второй ремарке, которая так соотносится с

-84-

предшествующим ей известием: «В се же лето заложена бысть Ладога камением на приспе Павлъм посадьником при кънязи Мстиславе. Пришедъшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане...». Не без основания поэтому можно высказать мысль, что автором этих приписок, говорящим о себе в первом лице и весьма снисходительно о Гюряте и посаднике Павле, был сам князь Мстислав, для которого была составлена эта третья редакция «Повести» 1118 г.
        Прибыв на юг после многих лет, проведенных на севере, Мстислав вынес оттуда, конечно, немало удивительных для киевлян рассказов и легенд. Одной из них Мстислав почему-то придал столь большую историческую достоверность, что пожелал ее внести в известную нам конструкцию призвания князей «Повести временных лет» и тем несколько видоизменить прежнее изложение. Легенда была ла­дожская. Ладожская память утверждала о большей древности Ладоги против Новгорода и о былом руководящем ее значении для всего озерного края. В третьей редакции «Повести», согласно этому пре­данию, сообщалось о поселении Рюрика, прибывшего из-за моря по приглашению, прежде всего в Ладоге, 31) откуда он, уже после смерти своих братьев, перенес свое пребывание на Ильмень, где срубил го­род над Волховом, Новый город.
        Ладожская версия третьей редакции «Повести» не нашла себе всеобщего признания в дальнейшем развитии нашей историографии, и хотя, видимо, южная традиция ее держалась там довольно упорно, на северо-востоке, т. е. в Ростово-Суздальском крае, она не похо­ронила старой версии о примате Новгорода.

 Глава II

ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ ЮЖНОРУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ XII и XIII вв.

        Вопрос о дальнейших судьбах киевского летописания после появ­ления в 1118 г. третьей редакции «Повести временных лет», равно как и более широкий вопрос о судьбах южного летописания за XII и XIII вв., представляются вопросами, плохо исследованными и изу­ченными.
        Главным источником наших сведений о южнорусском летописании XII-XIII вв. является общерусский свод южной редакции начала XIV в., который по одному из своих списков получил название Ипатьевской летописи. Текст Ипатьевской летописи плохо сохранился, несмотря на то, что мы располагаем пятью ее списками. Списки Хлебниковский (XVI в.) и Ипатьевский (нач. XV в.) восходят к общему протографу, который представлял собою уже неисправный и с большими дефектами текст Ипатьевской летописи. Список Погодинский (XVII в.) является копией Хлебниковского списка, любопытною лишь тем, что снята она была с Хлебниковского списка,

-85-

находящегося тогда в лучшем состоянии против современного. Краковский список (конец XVIII в.) - прямая копия Погодинского, писанная латинскими буквами и искажающая во многом свой протограф. Наконец, Ермолаевский список (конца XVII-начала XVIII в.) - в основе, конечно, следует Хлебниковскому списку, часто его сокращая, а иногда искажая, но, видимо, правлен был по какому-то другому списку, близкому к Хлебниковскому, однако во многом его исправнейшему. *
        Для полного изучения текста Ипатьевской летописи необходимо, таким образом, восстановить сначала протограф Ипатьевского и Хлебниковского списков с привлечением к этому разночтений Хлебниковского с Ермолаевским. Полученный результат все же не приведет нас ко вполне исправному тексту, и помочь здесь может, до известной степени, конечно, привлечение Воскресенской летописи и основной редакции Софийской первой.
        Что между Воскресенской и Ипатьевской летописями существует взаимная связь 33) - давно уже было указано А. А. Шахматовым, по­яснившим близость текста и одинаковую комбинацию южных и се­верных известий обоих сводов тем предположением, что оба они пользовались общим источником - общерусским митрополичьим сводом начала XIV в., отразившимся также (в некоторых известиях XII в. и в последних десятилетиях XIII в.) в Лаврентьевской летописи. Такое объяснение теперь, после изучения Лаврентьевской летописи в связи с восстановленною мною Троицкою летописью 1408 г. (о чем - ниже), приходится оставить и выводить зависимость указанной выше близости Воскресенской и Ипатьевской летописей от непосредственного пользования составителем Воскресенской ле­тописи списком Ипатьевской летописи. Подобное предположение на­ходит, как кажется, подкрепление в том прямом указании, которое читается в списках Софийской первой. В первой редакции Софий­ской первой летописи (списка Карамзина и Оболенского) против многих известий XI в. находится отметка: «а писано в Киевском», или: «ищи в Киевском». 34) Хотя этих отметок мы уже не находим в списках второй редакции Софийской первой, но известия, взятые из этого «киевского» источника или летописца, там читаются. Следовательно, получаем право говорить, что основная редакция Софийской первой пользовалась как источником каким-то южно-русским летописным сводом. Попытка представить себе облик этого свода путем сличения Софийской первой с Новгородскою IV (оба эти
        _________
        * Текст Ипатьевской летописи впервые был издан во II т. «Полного Собрания Русских Летописей» в 1843 г. по Ипатьевскому списку с вариантами из Хлебниковского и Ермолаевского списков, без начала, а с 1111 г. Второе издание II т. в 1871 г. (ред. Е. Палаузов) исправило ошибку первого, напечатав весь текст с начала; в вариантах к Ипатьевскому взяты Хлебниковский и Погодинский списки. В 1908 г. вышло второе (вновь) издание под редакцией А. А. Шахматова, а в 1915 г. третье издание под его же редакцией. Издания 1908 и 1915 гг. имеют в предисловии анализ и соотношение списков, предложенные А. А. Шахматовым. Взаимоотношения Ипатьевской и Воскресенской летописей в дальнейшем нашем изложении будут пониматься иначе, чем в предисловии А. Шахматова к изданию Ипатьевской, как и в его «Обозрении русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (изд. Акад. Наук СССР, 1938).

-86-

памятника восходят к общему протографу - своду 1448 г.) привела А. А. Шахматова к выводу о близости этого южнорусского свода, отразившегося в Софийской первой только в пределах XI и XII вв., с Ипатьевскою летописью, дававшего, однако, лучшие чтения против протографа Ипатьевского и Хлебниковского списков. Ввиду этого результата, наше предположение о возможности существования в Москве текста Ипатьевской летописи лучшей сохранности, чем известные нам теперь ее списки, необходимые для установления прямого пользования составителем Воскресенской летописи Ипать­евскою, - получает известное подкрепление.
        Что же представляет собою этот общерусский свод южной редак­ции начала XIV в., исправный текст которого требует столь сложно­го изучения? К счастью, разложение Ипатьевской летописи на со­ставные части не представляет таких затруднений, как приведенное выше изучение ее текста.
        Самое поверхностное изучение Ипатьевской летописи указывает, что этот общерусский свод южной редакции начала XIV в. соединяет в себе три источника. Первым из них был киевский свод князя Рюрика Ростиславовича, доходивший до 1200 г., исполненный игуменом Выдубицкого монастыря Моисеем. Вторым источником послужила ка­кая-то особая галицко-волынская летопись или, лучше, историческое повествование о судьбах галицко-волынской земли, которое доводило свое изложение до последних годов XIII в. и имело форму несвязанно­го годовою сетью изложения, что очевидно по Хлебниковскому списку и явно позднейшим, не всегда ловким, вставкам годов в Ипатьевском списке. 35) Оба эти источника соединены так, что куски из начала галицко-волынского повествования влиты в киевский свод 1200 г., а после этого года идет, как продолжение, галицко-волынская летопись. Сверх указанных двух источников составитель Ипатьевской летописи привлек еще и третий источник, содержавший в себе известия по истории северо-восточной Руси. По этому третьему источнику была пополнена главным образом первая часть нового свода, т. е. от «По­вести временных лет» до 1200 г., хотя несколько известий этого треть­его источника встречаем и во второй части (т. е. от 1200 г. до конца свода). Последним известием этого третьего источника надо считать одну из частей описания нашествия Батыя на северо-восточную Русь.
        Состав и характер этого третьего источника Ипатьевской летописи представляет для нас немаловажный интерес, но рассмот­рение этих вопросов удобнее отложить до того времени, когда м сосредоточим свое внимание на истории летописания Ростова и Владимира Суздальского. 36) Здесь же мы займемся изучением только двух первых источников Ипатьевской летописи.

 § 2. ПЕРВЫЙ КИЕВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1200 г. И ЕГО ИСТОЧНИКИ 37)

        Выше было указано, что в числе трех источников южнорусского летописного свода нач. XIV в. (т. е. Ипатьевской летописи) находится киевский свод 1200 г. князя Рюрика Ростиславовича. Получить

-87-

того свода из состава Ипатьевской летописи возможно, если мы удалим из текста Ипатьевской от «Повести временных лет» до 1200 г. все известия, которые восходят к двум другим источникам, т. е. к галицко-волынской летописи и северо-восточному своду XIII в. Сделать это не представляет больших затруднений, потому что галицко-волынская летопись содержала в себе свои галицко-волынские известия, а северо-восточный свод XIII в., весьма, как увидим, близкий к тексту Лаврентьевской летописи, при сопоставлении с Лаврентьевской обнаруживается безошибочно.
        После удаления известий галицко-волынских и восходящих к северо-восточному своду XIII в. мы получим киевский летописный свод, о котором легко заключить, что он составлен в Выдубицком монастыре в 1200 г. и в последних годах своего повествования, с 1173 г., имел в виду прославить деятельность князя Рюрика Рости­славовича.
        Обстоятельством, послужившим поводом для составления этого свода времени князя Рюрика и побудившим Выдубицкий монастырь так сочувственно отнестись к этому князю, было построение князем Рюриком каменной стены для Выдубицкого монастыря. Заложена она была, по вычислению составителя свода, на 112-м году от года постройки каменной церкви монастыря заботою князя Всеволода, о чем, действительно, упоминается в «Повести временных лет» под 6596 (1088) г. Окончание работ по возведению стены и великое тор­жество, приуроченное монастырем к этому случаю, пало на 24 сен­тября 6708 (1199) г. и описанием этого праздника заканчивается этот летописный свод. Замечательна приводимая здесь речь игумена Выдубицкого монастыря Моисея (произнесенная в благодарность князю и, видимо, полностью занесенная в летопись), как образец особого рода придворного красноречия того времени, почему-то совершенно упускаемая из виду историками древнерусской литерату­ры. Но этот внешний повод составления свода не должен закрывать перед нами того факта, что перед нами первый великокняжеский свод, явно свидетельствующий нам, что князю Рюрику, первому из киевских князей после 1037 г., удалось получить этот титул. Ранее этого титул великого князя, как мы узнаем, получил в 1185-1186 г. Всеволод Юрьевич, князь Владимира Суздальского.
        Начиная с 1173 г. мы встречаем в нашем своде ряд известий, относящихся к князю Рюрику или его семье (1173, 74, 80, 83, 85, 87, 94, 97, 98, 99 гг.), всегда изложенных с явным расположением и даже пристрастием к этому князю. Мало того, легко усмотреть желание автора этой работы всю княжескую деятельность предшественника Рюрика по киевскому столу - князя Святослава Всеволодовича - изобразить как совместное правление этого последнего с Рюриком (ср. 1183; 87 и 92 гг.), что достигается довольно нехитрым литературным приемом - простым приписыванием имени князя Рюрика к известиям о княжеской деятельности Святослава (особенно ясно эта манера в изложении 1184 г.). Отсюда мы получаем право думать, что в руках автора свода 1200 г. как главный источник на-

-88-

ходился свод, в котором уже была изложена деятельность Святослава Всеволодовича.
        Трудно сомневаться в том, что автором этой летописной 1200 г., первого киевского великокняжеского свода, был тот игумен Выдубицкого монастыря Моисей, приветственная речь которого князю Рюрику приведена под 6708 (1200) г. В этом смысле высказывались многие историки и историки древнерусской литературы. К слову заметим, что наличие этой летописной работы, как и приветственной речи Моисея князю под 6708 г., дает право Моисею на известное место среди писателей XII в. в обзоре древнерусской литературы.
        Конечно, именно то обстоятельство, что автор работал над со­ставлением великокняжеской летописи, вызвало мысль о привлечении к работе, кроме Киевского летописца, этого основного источника, и других летописцев «русских» князей. Вот почему киевская в своей основе летопись Моисея получила большое обосложнение в своем составе, где можно указать: 1) семейную хронику Ростиславичей, братьев великого князя Рюрика (ср. описание смерти и некрологи князей: Святослава по 1172 г.; Мстислава под 1178 г.; Романа под 1180 г. и Давида под 1198 г.), которая, как можно ду­мать, составлялась в Киеве за время княжения там Рюрика и, всего вероятнее, тем же лицом, которое переработало киевскую летопись, кончавшуюся временем княжения в Киеве Святослава Всеволо­довича и совместного правления с ним Рюрика и которое работало над составлением всего Киевского свода 1200 г., т. е. игуменом Вы­дубицкого монастыря Моисеем; 2) черниговскую летопись князя Игоря Святославича, героя похода 1185 г., ставшего с 1198 г. князем черниговским после смерти Ярослава Всеволодовича; и, наконец, 3) Переяславский летописец Владимира Глебовича, кончавшийся некрологом этому князю под 1187 г.
        Проглядывая текст киевского свода 1200 г., мы невольно оста­навливаемся на частом применении к случаям упоминаний смерти того или иного князя приписки элегического тона, как напр.: «и приложися к отцам, отда обьщий долг, его же несть оубежати вся­кому роженому» (1172 г.), или «и приложися к отцемь своим и дедом своим, отдав общий долг, его же несть оубежати всякому роженому» (1179 г.). Такие же приписки идут и дальше: под 1180 и под 1198 гг. Поскольку все эти приписки связаны с упоминанием смертей братьев Рюрика (под 1172 г. Святослава; под 1179 г. Мстислава; под 1180 г. Романа; под 1198 г. Давыда), т. е. относятся к семейной хронике Ростиславовичей, они могут свидетельствовать только о том едином авторе, который писал эту хронику и которого мы определили как составителя всей летописной сводной работы 1200 г., т. е. Моисея.
        Конечно, нам сейчас совершенно безразлично, выражали ли эти элегические приписки тогдашнюю литературную моду или отражали личное настроение Моисея, и на этих приписках не стоило бы и останавливаться, если бы не то обстоятельство, что под 1196 г. мы неожиданно находим ту же самую приписку и опять в тех же словах, как и прежние, на этот раз приложенную к известию о смерти в

-89-

князя Всеволода Святославовича (буй-тур «Слова о полку Игореве»), определенного в известии как «брат Игорев». Значит, приписки элегического тона восходят к руке Моисея не только как составителя хроники Ростиславовичей, но и как составителя летописного свода 1200 г., вставившего эту же приписку и в текст вливаемого в свод черниговского летописца.
        Оставляя пока без рассмотрения основной источник свода 1200 г., киевский летописец, который кончал изложение описанием княжения и смерти Святослава Всеволодовича и к которому Моисей придал изложение дел Рюрикова княжения от 1173 до 1200 г., обратим наше внимание на вспомогательные источники.
        О семейной хронике Ростиславовичей можно сказать уверенно, что она не представляла современных записей об этих князьях, занимавших разные столы Киевского государства (Смоленск, Новгород и др.), а составлялась как коллекция некрологов, написанных Киеве в связи с получением князем Рюриком известий о смерти того или другого брата. Некрологи ничего не сообщают о фактиче­ской стороне биографии умершего князя, о местных делах и отно­шениях, а главным образом рисуют похвальные (всегда шаблонные) черты этих князей, как и полагается в некрологах.
        О Летописце Переяславля Южного, князя Владимира Глебовича, составлявшего также вспомогательный источник свода 1200 г., по­дробнее нам будет удобнее поговорить в главе по истории летописания Ростовского края XII в., т. к. в летописании этом весь­ма существенную роль играли вообще летописцы Переяславля Южного разных редакций, в числе которых был и этот летописец - князя Владимира Глебовича. Сейчас, впрочем, отметим, что за­канчивался этот летописец описанием смерти князя Владимира (под 1187 г.) и по содержанию своему был повествованием о военных подвигах этого князя в борьбе с половцами. Поэтому выделить из состава свода 1200 г. известия этого переяславского источника весь­ма легко, т. к. все они упоминают своего князя Владимира и описы­вают его подвиги. При анализе Лаврентьевской летописи, в составе которой в известиях XII в. мы также найдем извлечения из этого летописца Владимира Глебовича, мы дадим общую характеристику и состав этого источника. 38)
        Третьим вспомогательным источником киевского великокняжеского свода 1200 г. был черниговский Летописец князя Игоря Свя­тославовича. 39)
        Источник этот использован сводчиком 1200 г. в обильных и значительных по размеру выписках, не говоря уже о кратких сообщениях. Последнее известие этого черниговского летописца - под 1198 г. о смерти черниговского князя Ярослава Всеволодовича и о вступлении на черниговский стол Игоря Святославовича, названного при этом «благоверным князем».
        Мы уже не однажды называли этот черниговский летописец Летописцем Игоря и называли так не только, конечно, потому, что этот летописец оканчивался известием о вступлении Игоря на черниговский стол. Проглядывая состав известий этого летописца, как он

-90-

отразился в киевском своде 1200 г., видим особый интерес, проявляемый составителем черниговских известий к личности Игоря. Так составитель отмечает, не в отношении к другим черниговским князьям, подробности семейных дел Игоря: рождение самого Игоря (1151); рождение его сыновей - Владимира (1173), Олега (1176) и Святослава (1179); браки его детей (1188 и 1190); летописец определяет в своем повествовании других князей по их родственным отношениям к Игорю: так Всеволод Святославович (буй-тур «Слова») два раза поясняется читателю как «брат Игоря» (1184 и 1198 г.), так Владимир Галицкий назван «шюрином» Игоря. Как увидим далее, летописатель этот продолжал при Игоре Летописец отца и брата этого князя и не всегда удерживался от внесения в летописный текст своих предшественников по летописанию тех или иных известий, связанных с князем Игорем, или же старался то или иное известие в работе своих предшественников связать с именем князя Игоря, иногда проделывая это весьма наивно: так в изложении известия 1159 г. он вставил имя Иго­ря, которое ранее здесь не читалось, что ясно как из конструкции фра­зы, так и потому, что Игорю было тогда 8 лет: «И сняшася в Лутаве Изяслав и Святослав Олговичь и сын его Олег, Игорь и Всеволодовичь Святослав и бысть любовь велика». Не могу не отметить весьма близкого личного знакомства составителя этого Летописца с князем Игорем, засвидетельствованного передачею личных переживаний Игоря по тому или другому поводу. Кто может усомниться в этом, читая теперь рассказ о походе 1185 г. в изложении нашего сос­тавителя, сохраненный нам Ипатьевскою летописью, где автор смело вкладывает в уста князя Игоря покаянный счет княжеских его пре­ступлений и где, при описании бегства Игоря, даются такие житейские и психологические детали, которые могли быть известны только самому князю. И таких мест в этом летописце можно привести несколько.
        Итак, черниговский Летописец князя Игоря, использованный ки­евским сводчиком 1200 г., как источник вспомогательный, был рабо­тою лица, близкого князю, многое, несомненно, узнавшего лично от князя. Но не весь этот Летописец составлен данным автором, т. к. из обзора раннейших известий этого Летописца очевидна своевре­менная и точная запись событий от середины XII в., заставляющая предполагать предшественников в работе нашего автора.
        Просматривая состав черниговских известий в киевском своде 1200 г., исследователь только в некоторых случаях затрудняется отнесением того или иного известия к черниговскому Летописцу, колеблясь между этим источником и киевским летописанием, так как за время княжения в Киеве князей черниговского дома киевское летописание отмечало, конечно, и некоторые черниговские события того времени, имеющие отношение к сидящему на киевском столе представителю черниговского дома. Громадное же большинство черниговских известий легко выделяется из состава киевского свода 1200 г. и явно относится к черниговскому Летописцу по тому признаку, что Летописец этот представлял собою Летописец князя Святослава Ольговича (отца Игоря), продолженный позднее Олегом

-91-

Святославовичем (братом Игоря) и затем уже законченный как Летописец князя Игоря. Другими словами, перед нами семейный Летописец Святослава Ольговича и его сыновей.
        Нет никакого сомненья, что заложенный при Святославе Ольговиче Летописец этот вел последовательный рассказ о событиях, жизни и деятельности этого князя (ср. точные семейные даты 1148, 1149, 1151, 1165 и др.), только к концу жизни севшего на черниговский стол, и что сын Святослава Олег, продолжавший отцовский Летописец, вел его, как личный, как Летописец князя Новгорода Северского, потому что Олег после смерти отца ушел из Чернигова в Новгород Северский, князем которого и умер. Игорь, продолжая Летописец брата, ведет его, как князь того же Новгорода Северского, т. к. черниговским князем он стал лишь в 1198 г. после смерти Ярослава Всеволодовича. Так как никакой другой летописи среди князей черниговского дома не велось, то отсюда и получается то печальное обстоятельство, что о многих черниговских князьях мы имеем лишь косвенные данные: или в тех случаях, когда они садились за киевский стол и деятельность их запечатлевалась в киевском летописании как деятельность киевского князя; или же в тех случаях, когда известия о них попадаются нам в Летописце Игоря или в летописцах других кня­жеств того же времени. Например, небезразлично отметить, что про Святослава Всеволодовича мы знаем только как про киевского князя по летописцу киевскому, ведшемуся за его время, а про Ярослава Все­володовича - по упоминаниям о нем в Летописце Игоря и киевском летописании, т. к. сами Святослав и Ярослав Всеволодовичи, как князья черниговские, летописания не вели.
        Возникший в 40-х годах XII в. семейный Летописец князя Свя­тослава Ольговича сосредоточивал свое внимание, как мы уже и го­ворили, на личности и походах Святослава. Однако чтение и анализ изложения Ипатьевской летописи об убийстве киевлянами прожива­ющего в одном из киевских монастырей принявшего «мнишеский чин» Игоря Ольговича - дают возможность установить, что в этом тексте Ипатьевской сплетены два источника, повествовавшие по-разному об этом событии: подробный, но деловой рассказ, восхо­дящий к основному киевскому летописанию того времени князя Изяслава Мстиславовича, и многоречивый и условно-литературный рассказ, восходящий к черниговскому княжескому летописанию. Разложив это повествование Ипатьевской на два его источника и сосредоточив свое внимание на источнике черниговском, видим, что перед нами типичное по литературным приемам того времени многоречивое «житие» князя Игоря Ольговича. Как могло оно попасть в Ипатьевскую летопись? Если все черниговские известия Ипатьевской летописи до 1200 г. включительно мы имеем возможность связать в единый Летописец князя Святослава Ольговича и его сыновей, то имело ли место это «житие» в составе этого Летописца? Или же оно было привлечено составителем свода 1200 г. как самостоятельное литературное произведение? Поскольку в работе сводчика 1200 г. мы нигде не вынуждены предполагать привлечения внелетописных источников, в данном случае особенно странного для

-92-

летописания, посвященного не черниговскому князю, и поскольку под 1180 г. имеем в своде 1200 г. указание на перенесение «мощей» убитого киевлянами Игоря в Чернигов заботою брата его Святослава Ольговича, - постольку имеем право думать, что «житие» и Игоря Ольговича входило в состав Летописца Святослава и его сыновей и чрез этот Летописец попало в повествование киевского свода 1200 г.
        Это наводит на мысль, что Летописец Святослава Ольговича, может быть, в пору его княжения в Чернигове, делал попытки выходить из рамок личного Летописца этого князя, превращаться в черниговское летописание. Действительно, начиная с 1120 г. (1120,1123, 1140, 1142, 1143 и др.) встречаем ряд известий, касающихся черниговских князей и епископов, упоминания о которых не могли входить в задачу Летописца Святослава Ольговича как семейного или личного Летописца этого князя. Тогда нельзя не принять в соображение, что эти черниговские известия, выходящие за рамки Летописца Святослава Ольговича, кратки и приведены без точных дат, как позднейшие припоминания, т. е. подтверждают наше предположение о том, что Летописец Святослава Ольговича во время княжения его в Чернигове пытался до известной меры превратиться в черниговское летописание. Тогда возникает далеко не безразличный сейчас для нас вопрос: как же и чем начинался Летописец Святослава Ольговича после попытки перестроить его в черниговское летописание?
        Что летописного дела не было в Чернигове в XI в. и начале XII в. в той форме непрерывного повествования, как это видим в Киеве, в этом нет никакого сомнения. Отдельные упоминания «Повестью вре­менных лет» черниговских событий вовсе не ведут к непременному представлению о наличии в руках составителя «Повести» (или редак­тора) черниговского источника или об отражении в «Повести» в ка­кой-нибудь другой форме непрерывного черниговского летописания, т. к. все эти черниговские известия «Повести» находят себе удовлет­ворительное объяснение из киевских дел и отношений. Фигура зна­менитого Олега Гореславовича, отца Святослава Ольговича, нарисо­вана нам в «Повести» не рукою черниговского летописателя, а рукою враждебных ему киевских летописателей, и упоминание о смерти его занесено в третью (1118г.) редакцию «Повести временных лет» также не рукою черниговца. Совершенно ясно поэтому, что за время Олега никакого черниговского летописания не было.
        Если Летописец Святослава Ольговича, заложенный в 40-х года XII в., по припоминаниям, как мы видели, подымался все же до 1120 г., то естественно предположить, что он не ограничивался этим и, конечно, в какой-то форме сообщал и о раннейших годах Чернигова, касаясь, конечно, и времени отца Святослава - Олега. Однако отсутствие в киевском своде 1200 г. в пределах «Повести времени лет» каких-либо дополнительных известий против обычных для этого памятника, известного и по другим источникам, дает право делать два предположения о том, как начинался Летописец Святослава Ольговича: или Летописец этот не имел никакого начала до 1120 г.; или известия, читавшиеся в начале этого Летописца, совпадали с известиями «Повести временных лет», м. б. их сокращая, но не

-93-

пополняя. Что вероятнее это второе предположение, вытекает из изучения объема этих сведений до 1120 г. у автора «Слова у полку Игореве».
        Автор «Слова о полку Игореве» представляется нам лицом для своего времени достаточно просвещенным, начитанным. В его языке мы найдем немало книжных выражений, заимствований. Трудно не думать, что автор был знаком с Летописцем своего князя, т. е. Игоря Святославовича. Если просмотреть сведения о событиях XI - начала XII вв., т. е. времени Олега Гореславовича, каким оперирует автор «Слова» в своем произведении, то увидим, что сведения эти (если они не позаимствованы из песенного репертуара) не превышают количества сведений об Олеге Гореславовиче и более ранних временах в «Повести временных лет», иногда совпадая с «Повестью» даже во фразеологии («зареза Редедю»).
        Но объем этих сведений у автора «Слова» значительно менее объема их в «Повести». Обычно считают возможным известные слова автора «Слова о полку Игореве» о смерти Изяслава: «С тоя же Каялы Святопълк полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии к Киеву» - относить к смерти и погребению Тугорхана Святополком, толкуя «отца своего» в смысле «своего тестя». Так считают возможным толковать потому, что Тугорхана Святополк хоронил, а Изяслава хоронил, по «Повести временных лет», не Свя­тополк, а Ярополк. Кроме того, труп Изяслава везли в лодке, а не на угорских иноходцах. Не говоря уже о том, что угорские иноходцы в Киеве стали известны (и на них пошла мода) только с 1150 г. («тог­да же Угре на фарех и на скокох играхуть на Ярославли дворе многое множество, кияне же дивляхутся Угром множеству и кметьства их и комонем их»), все недоразумение разъяснится нам, если мы до­пустим, что автор «Слова» знал рассказ о сражении 1078 г., в кото­ром погиб Изяслав, как и всю «Повесть временных лет» в сокра­щении, где подробности погребения Изяслава, например, были опу­щены и изложены в «Слове» автором в своем собственном толковании на черниговский лад; 40) все князья Чернигова хоронились в главной церкви Чернигова, и отца хоронил старший сын; поэтому он заставляет Святополка погребать Изяслава в Софии, главной Церкви Киева, не зная, что в Киеве не всех князей хоронили в глав­ной церкви. Итак, можно предположить, что Летописец Святослава Ольговича, ставший потом Летописцем Игоря, в своем начале (т. е. до глав 1120 г.) имел извлечения из «Повести временных лет», касавшиеся главным образом черниговского княжества и Тмуторокани как Черниговской волости

 § 3. ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

        Если извлечь из великокняжеского свода Рюрика 1200 г. все известия, могущие восходить к хронике Ростиславовичей, черниговскому летописцу Игоря или летописцу Переяславля южного, то в остаткe мы получаем непрерывное киевское летописание от «По-

-94-

вести временных лет» до 1200 г. включительно. Этот любопытнейший материал еще ждет своих исследователей и кроет для них немало трудностей ввиду отсутствия более или менее надежных и достаточных остатков параллельного текста, т. к. изложение киевских событий XI и XII вв. в Лаврентьевской ведет нас не к киевскому, а к переяславскому (южному) летописанию.
        Поскольку на этом, в должной мере еще не изученном, материале нужно представить себе историю киевского летописания XII в., постольку наши суждения, конечно, не могут быть достаточно обоснованными. Прежде всего обращаем внимание на непрерывность летописного дела в Киеве за весь XII в., с одной стороны, разнохарактерность и разнообразность летописной манеры изложения отдельных княжений, с другой. Отсюда можно вывести то заключение что в Киеве была прочно усвоена традиция, созданная печерскими сводами конца XI - начала XII вв. в деле составления летописцев в связи с переменами на киевском столе, и очевидно, каждый киевский князь по-своему и своими средствами стремился поддержать эту традицию, озабочиваясь своевременным записыванием текущих дел и событий.
        Впрочем, время Мономаха выделяется в этом ряде нарастающих княжеских летописцев скромностью наличия своих известий, явно написанных по более позднему припоминанию, что ведет как будто к предположению, не думал ли сам Мономах быть своим летопис­цем? Как известно, в Лаврентьевской летописи сохранилось (в слу­чайном месте текста) «поучение» Мономаха. Это «поучение» при ближайшем рассмотрении оказывается собранием сочинений Моно­маха, где на первом месте читается «Поучение», с утратою конца, затем письмо Мономаха к князю Олегу (с утратою начала) и, нако­нец, культовый текст, вероятно, сочиненный Мономахом. В «Поу­чении» Мономах приводит детям в пример труд своей жизни и дает перечень своих походов, явно записанных своевременно, а не по припоминанию, почему исследователи называют эту часть «Поу­чения» дневником. Отметим здесь одно весьма важное для нас обсто­ятельство. Дневник Мономаха в сопоставлении с текстом «Повести временных лет» довольно легко распадается для конца XI в. на две части: походы, упомянутые в «Повести», и походы, о которых «По­весть» ничего не сообщает. Отсюда нам нужно постоянно помнить, изучая летописи, что составители летописцев и летописных своде» вовсе не задавались целью сообщать все факты современности, руководствовались в их выборе, очевидно, какими-нибудь политическими соображениями и оценками. Вглядываясь во все количественно разрастающееся изложение летописных годов последующего киевского летописания, можно думать, что летописание входит во вкусы общества, привлекает к себе внимание и заботу князей, умеющих найти для этого дела и незаурядные литературные дарования. Например, весьма выделяется талантом изложения, живостью жизнерадостностью описание времени князя Изяслава Мстиславовича, составленное весьма близким к князю лицом, едва ли не дружинником князя.

-95-

        Но уходя все дальше и дальше от довольно скромных по своим размерам описаний летописных годов печерских сводов, киевское княжеское летописание, выигрывая, так сказать, в пространности, наторелости и многоречивости, решительно упадает в широте того общерусского горизонта, с которого вглядывались и оценивали текущие события печерские летописатели XI - XII вв. Даже возродившееся во второй половине XII в. летописание того же печерского монастыря при князе Ростиславе Мстиславовиче, рукою игумена Поликарпа составившее киевский княжеский Летописец времени этого князя, не вернуло летописанию киевскому его былых горизонтов и не смогло вывести летописную работу из того состояния почти замкнутого трактования только своих событий и деятельности только своего князя. Начало этому можно усмотреть в летописании времени Мономаха и Мстислава Владимировича, сразу же после «Повести временных лет» превратившемся в фамильное летописание с нарочитым восхвалением личности князя и даже приурочением к его моральным заслугам успехов его деятельности на киевском столе.
        Итак, мы знаем, во-первых, что в Киеве в XII в. ведется непре­рывное летописание киевских князей. Дошедший до нас материал этого летописания не переходит 1200 г., и мы не можем сказать, сох­ранилась ли эта манера непрерывного княжеского летописания и в XIII в., так как имеем указание лишь на то, что какое-то летописание в Киеве велось еще и в 1238 г.
        Черниговское летописание, историю которого мы только что вы­яснили, в своем отражении в своде 1200 г. не дает нам также ма­териала для суждения о том, сохранялось ли оно в Чернигове после Игоря Святославовича.
        Зато в переяславском (Южном) летописании мы имеем сведения и за XIII в. Возникшее в начале XII в., вероятно, с назначением на переяславскую епископию Сильвестра, редактора 1116 г. летописной работы Нестора, переяславское летописание до 1175 г. ведется как епископский Летописец, на смену которому возникает уже упо­минавшийся нами переяславский княжеский летописец Владимира Глебовича, кончавшийся описанием смерти этого князя в 1187 г., а затем имевший непрерывное продолжение, частично отражавшееся в разных моментах великокняжеского летописания Владимира Суздальского. Последняя редакция этого переяславского Летописца, отразившаяся во владимирском летописании, кончалась 1228 г. Впрочем, обо всем этом переяславском летописании XII и начала XIII вв. подробная речь будет еще впереди.
        Кроме Киева, Чернигова и Переяславля видим наличие летописной работы в Галицко-Волынской земле.
        Весь XIII в. в Ипатьевской летописи, как мы уже знаем из § 1, занят летописным рассказом о судьбах Галицко-Волынской земли. Начинаясь в полном своем тексте после великокняжеского киевского свода 1200 г. этот галицко-волынский рассказ не дошел до нас в таком же виде и для своего начала, слитый в пределах до 1200 г. с только что названным киевским сводом 1200 г. В самом деле, под 1145 г. в Ипатьевской летописи читается рассказ о наказании, которому подвергся от

-96-

Владислава Ляцкого его «муж» по имени Петрок, причем летописатель, заметив, что в этом случае над Петроком сбылось «слово» о той мере, по которой возмерится каждому, продолжает так: «Ты (т. е. Петрок) ем Руского князя лестью, Володаря, и умоучивы и имение его усхыти все, его же Бог по некоилице днев не презре, о нем же бе в задних летех писано». В этом замечании кроется, конечно, указание на событие 1122 г., о котором в Ипатьевской летописи читаем только: «и Володаря яша Ляхове льстью, Василкова брата». Так как в Лаврентьевской летописи читаются буквально те же слова о плене Василька, что и в Ипатьевской, и так как свод южного Переяславля, через который эти слова попали в Лаврентьевскую, не знал галицко-волынского летописца XIII в., то, конечно, ясно, что составитель южнорусского сборника XIV в. (Ипатьевской летописи) оставил здесь, под 1122 г. изложение киевского своего источника (великокняжеского свода 1200 г.), т. е. опустил возможность заменить здесь киевское изло­жение этого эпизода изложением по галицко-волынскому летописцу XIII в., где, как это ясно нам из известия 1145 г., должно было читать­ся не столь короткое сообщение, а должен был быть упомянут и Пет­рок как действующее лицо, и обиды, причиненные Петроком князю Володарю при захвате последнего ляхами.
        Итак, по известию 1145 г. мы имеем основание думать, что галицко-волынский рассказ XIII в. в свое время имел начало, на ко­торое, как на «задние лета» для 1145 г. ссылается под этим годом рассказчик. Самое выражение его о «задних летах» говорит за то, что для XII в. это было погодное летописание как и за время XIII в., судя по точности дат и мелочам описаний, которых нельзя было передать припоминаниям, и на этом материале когда-то в конце XIII в. был сложен целостный рассказ, не разбитый по годам и даже, как вероятно, без всякой хронологической сети.
        Не ограничивая себя рамками изложения по годам, автор ведет живой и непрерывный рассказ, любопытный по тому жизнерадост­ному, далекому от церкви и церковных книг, тону, который дает нам право думать, что перед нами не церковник, а дружинник князя. Самая манера построения исторического повествования без летописной сети годов весьма напоминает нам обычную в Византии форму исторических повествований императорских историков, из трудов которых, хотя и немалочисленных за время русского подчинения Византии, ни один не был переведен на русский язык.
        Думаю, что непрерывность общения Галиции с Византией, проистекшая от соприкосновения границ по Дунаю и не нарушавшаяся степью, вообще давала возможность Галиции больше усваивать старую культуру Империи против других областей Киевского государства, что, между прочим, сказалось и на типе и тоне галицко-волынского повествования конца XIII в., сохраненного нам в Ипатьевской летописи.
        Из других остатков южнорусского летописания XII-XI в. нужно припомнить тот летописный свод, который был привлечен в Новгороде в начале XV в. в состав новгородского летописания и до-

-97-

водил свое изложение до 1204 г. В начале этого свода был заложен Начальный свод 1093 г., а не «Повесть временных лет».
        Синодальный список Новгородской I летописи дает нам указание, что последним письменным источником южного летописания для летописания новгородского был какой-то киевский летописец, доводивший свое изложение только до 1237 г. включительно (последнее известие этого года о прибытии в Киев нового митрополита гречина из Никеи), почему взятие татарами Киева в 1240 г. в новгородском летописании XIV в. осталось неотмеченным.
        Мы упоминали выше, что в числе источников московского летописания XV в. был «Киевский», который представлял собою текст, весьма близкий к первой части Ипатьевской летописи, т. е. к своду 1200 г., не переходя его хронологической грани, но сообщая более исправный текст.
        Наконец, надо принять в соображение, что составитель общерус­ского свода южной редакции начала XIV в., т. е. Ипатьевской летописи, желая в начале XIV в. привлечь летописные источники и юга, и севера, имел в руках из южнорусского летописания только два источника: киевский свод 1200 г. и галицко-волынское повест­вование конца XIII в. 41)

 § 4. ОБЩЕРУССКИЙ СВОД ЮЖНОЙ РЕДАКЦИИ НАЧАЛА XIV в. (ЮРИЯ ЛЬВОВИЧА)

        Мы изучили источники Ипатьевской летописи и можем теперь попытаться понять ту политическую установку, которою одушевлял­ся сводчик, работавший над конструкцией этого свода.
        Привлечение великокняжеского свода 1200 г. давало возмож­ность сводчику изложить ход русской истории от «Повести времен­ных лет» до 1200 г. с точки зрения главного распорядительного центра Киевского государства X - XII вв. Для XIII в., совершенно очевидно, сводчик считал необходимым выдвинуть на место Киева другой центр, жизненно переросший опустевшее Киевское княжест­во и державший Киев теперь в своем обладании. Привлечение Владимиро-ростовского свода XII в. 42) имело, конечно, целью при­дать изложению общерусский характер, поскольку Киев всегда был распорядительным центром всего Киевского государства.
        Мы узнаем из истории ростово-суздальского летописания XII в., что во Владимире очень рано, еще в 70-х годах XII в., сложилась летописная концепция, доказывавшая, что после 1169 г., т. е. После взятия Киева, войсками Андрея Боголюбского, значение главного Распорядительного центра Киевского государства перешло на Владимир. Великие князья Владимирские, исходя из этой мысли домогались перенесения митрополии из Киева во Владимир и, не получая этого, непрерывно стремятся к захвату Киева, в чем встречают отпор со стороны галицких князей, желавших усвоить за собою Киев и с тем вместе и значение преемников киевских князей.

-98-

Рис. 2
Ипатьевская летопись

        Борьба за Киев, начавшаяся с середины XII в., идет для владимирских князей весьма неудачно, хотя для этой цели они прибегают ко всевозможным мерам, вплоть до исхлопотания Ярославом у Батыя признания за владимирским великим князем «старейшинства всем князем в Русском языце» в 1243 г., а в 1249 г. сов­местною поездкою в Монголию Андрей и Александр Ярославичи добились для Александра «Кыева и всей Русской земли», понимая, очевидно, под последней Киевское, Черниговское и Переяславское

-99-

княжество, т. к. Андрей в это же время получает титул великого князя Владимирского. Но более счастливое против северо-востока Галицко-Волынское княжество все время кладет предел этим домоганиям Ярославова гнезда на Киев и Киевщину. Мы мало знаем о ходе этой борьбы, но, несомненно, Даниил Галицкий сделал призрачным даже «повеление» великого хана Александру и, мало того, добивается у Никеи назначения на митрополичью кафедру Киева своего русского кандидата, т. е. одного из своих ближайших сотрудников, назвавшегося теперь митрополитом Кириллом.
        Однако, между Кириллом и Даниилом вскоре происходит разрыв: Кирилл уезжает на север и проживает, числясь киевским митрополитом, во Владимирском княжестве, сотрудничая с Александром Невским и позднее с его сыном Дмитрием. Смерть Кирилла в 1281 г. в Переяславле Залесском возбуждает надежду у владимирско­го князя получить в Константинополе угодного ему кандидата и добиться формального перенесения митрополии во Владимир. Это домогание, как увидим ниже, обосновывается летописным сводом, в ко­тором излагалась вновь та конструкция русской истории, что после 1169 г. Владимир становится преемником Киева.
        Мне думается, что в завязавшейся после смерти Кирилла борьбе Владимира и Галича Юрию Львовичу потребовалось также историческое обоснование своих прав на замещение кафедры Киева и сохранения здесь пребывания митрополита. 43) Таким обоснованием от истории и мог быть тот общерусский летописный свод южной редакции начала XIV в., который мы теперь называем Ипатьевскою летописью.

 Глава III

НАЧАЛО ЛЕТОПИСАНИЯ В РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОМ КРАЕ (XII - НАЧАЛО XIII в.)

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ 44)

        Знаменитый Радзивилловский список (конец XV в.), 45) наш военный трофей из г. Кенигсберга времени Семилетней войны, представляет собою летописный текст, иллюстрированный на всем своем протяжении от начала «Повести временных лет» до 1206 г. Излагая первоначально события южнорусские до середины XII в., он с этой поры начинает передавать известия, касающиеся северо-восточной Руси, преимущественно владимирские, не оставляя сомнения в том, чтоперед нами в основе один из владимирских сводов.
        Радзивилловский список, как это уже давно выяснено, на всем своем протяжении весьма сходствует со списком Московским академическим (XV в.), который, однако, не оканчивается 1206 г., а имеет продолжение, взятое, как это установил А. А. Шахматов, на пространстве 1206-1238 гг. из Софийской 1-й летописи, а с 1239 г.

-100-

по 1419 г. (на котором кончается) из Ростовского свода, представляющего собой сокращение и ростовскую обработку общерусского свода 1418 г. 46)
        Ближайшее изучение текста Радзивилловского списка в его отношении к тексту Московского академического списка привел А. А. Шахматова к убеждению, что ни Радзивилловский список не мог служить протографом Московского академического, ни этот последний - первому. Отсюда вытекает, что оба этих списка являются копиями общего им протографа, который мы будем условно называть, вслед за А. А. Шахматовым, Радзивилловской летописью. Различия в тексте этих списков, снятых с общего текста, сводятся в существе своем к тому, что текст Московского академического списка правлен против Радзивилловского, по тексту тех других источников, которые продолжают его текст с 1206 г. по 1419 г.
        Радзивилловская летопись, когда с нее снимались названные копии, была не в полном порядке как рукописная книга. Видимо, она утратила последние листы, и уцелевшие предпоследние как оторвавшиеся от корешка книги были вложены внутрь, так что события 1205-1206 гг. оказались ранее событий 1203-1205 гг. Этот дефект в равной степени усвоили от Радзивилловской летописи оба ее списка.
        Радзивилловская летопись, как теперь Радзивилловский список, была летописью «с картинками», т. е. была иллюстрирована. Это оформление перешло в Радзивилловский список, а Московский ака­демический список этих «картинок» не сохранил, хотя и оставил след, что «картинки» были в его протографе. Действительно, в изложении событий 1024 г. в Московском академическом списке находим пропуск текста от слов: «И по сем наступи Мстислав со дружиною» и до слов: «а Якун иде за море». В Радзивилловском списке этот кусок текста (6 строк) находится (об. 84 л.) между двумя «картинками». Отсюда не­пременно следует, что и в протографе Московского академического списка этот кусок текста помещался также между двумя картинками, что и привело писца к указанному промаху. *
        В 1851 г. М. Оболенский опубликовал летописный текст, извлечен­ный из одного сборника XV в. быв. Архива Иностранных дел в Москве и названный издателем «Летописцем Переяславля Суздальского, сос-
        _________
        *Радзивилловский список был впервые издан Ахадемией наук в 1767 г. («Библиотека российская историческая... ч. I: Летопись Нестора с продолжателями по Кенигсбергскому списку до 1206 года»). Издание это выполнено весьма неудовлет­ворительно, т. к. издатели произвольно заменяли куски текста Радзивилловской кус­ками из других летописных сводов и Татищева, часто не оговаривая этих замен. В «Полном Собр. Рус. летописей» Радзивилловский список привлекался только для вариантов (совместно с Моск. академическим) к тексту Лаврентьевской летописи, т. е. в I т. По этому изданию нельзя представить себе путаницы в изложении последних годов Радзивилловской, и для этого необходимо пользоваться фотомеханическим вос­произведением Радзивилловского списка в издании Об-ва любителей древней письменности (1902 г.). Во второй части этого издания помещено исследование А. А. Шахматова о Радзивилловской летописи.
        Моск. академический список издан в «Полном Собр. Рус. Летописей» в т. I так, что от начала до 1206 г. он привлечен для вариантов к тексту Лаврентьевской летописи, а с 1205 г. - до конца (т. е. до 1419 г.) в дополнительной части этого I тома. В первом издании I т. список этот назван Троицкою I.

-101-

тавленным в начале XIII в. (между 1214 и 1219 г.)». * 47) Не касаясь сложного состава этого летописного текста, заметим, что с 1138 г. он начинает весьма сходствовать с Радзивилловскою летописью, не имея, однако, ее путаницы в изложении 1203 - 1206 гг. и, кроме того, давая продолжение за 1206 г. (на котором Радзивилловская обрывается) и доводя это продолжение до 1214 г. Вполне справедливо отсюда вытекает то положение, которое впервые выставил А. А. Шахматов, что и Радзивилловская летопись когда-то, до снятия с нее двух дошедших до нас копий, имела то же окончание, но листы ее, содержащие изложение 1206-1214 гг., были утрачены.
        Итак, три названные нами летописных текста - Летописец Переяславля Суздальского и списки Радзивилловский и Московский Академический 48) - дают нам возможность восстановить не сохранившийся вполне ни в одном из них летописный текст, начина­ющийся «Повестью временных лет» и кончающийся изложением событий 1214 г. **
        Если мы теперь, положив в основу изучения текст Летописца Пе­реяславля Суздальского и дополняя и сверяя его с Радзивилловскою летописью, начнем анализ этого летописного текста, то непременно придем к выводу, что в этом тексте мы имеем в сущности Владимирский великокняжеский свод 1212 г., кончавшийся описа­нием смерти Всеволода Юрьевича и изложением его завещания сы­новьям. Владимирский и княжеский характер этого свода 1212 г. настолько очевиден, что нам нет надобности приводить тому доказатель­ства. Но этот Владимирский великокняжеский свод 1212 г. подвергнут здесь некоторой переработке, желавшей придать ему переяславский характер. Сверх того, этот опереяславленныи свод продолжен изложением до 1214 г. включительно. Судя по содержанию этого продол­жения за 1213-1214 гг., оно сделано в Переяславле, не выпускавшем в это время из виду событий владимирских и ростовских. Из приемов переработки текста Владимирского свода 1212 г. для его опереяславления, переработки, впрочем, не весьма чувствительной, укажем, вслед за А. А. Шахматовым, прибавку слов «в Переяславли новем» к известию 1157 г. о построении Андреем Боголюбским каменной Церкви Спаса. 49) Известие это, как ясно, писано ростовцем, который говорил о построении церкви этого названия в городе Ростове, прямо этого города не назвав. Может быть, предания начала XIII в. в Переяс­лавле связывали каменную церковь своего города с Андреем Бого­любским, чем и была вызвана прибавка слов «в Переяславли новем», но мы располагаем древней письменной традицией, которая утверждала, что эта церковь Спаса в Переяславле была выстроена еще Юрием Долгоруким. *** 50) Затем, под 1175 г., в молитвенном обращении летописца к памяти убитого Андрея Боголюбского вместо слов
        _________
        * Текст этого «Летописца Переяславля Суздальского» более не переиздавался и до сих пор не вошел в «Полное Собрание Русских Летописей».
        ** Последние слова этой статьи 1214 г.: «Се же бысть лето високостное» надо считать припискою 1216 г.
        *** Типографская летопись под 1152 г. (ПСРЛ, т. XXIV). Об этом источнике Типографской скажем ниже.

-102-

Владимирского свода 1212г.: «Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода, своего же приснаго брата, да подасть ему победу над противныя и многа лета с княгинею и с благородными детми» - в переяславской обработке этого свода находим: «молися помиловать князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца (т. е. племянника) и дай же ему победу на противныя и многа лета с княгынею и прижитие детий благородных». Ярослав Все­володович в эти годы был, как известно, князем Переяславля Суздальского. Наконец, в длинных повествованиях под 1176 и 1177 гг. о борьбе за открывшееся наследство Андрея Боголюбского к мно­гочисленным упоминаниям о владимирцах в Летописце Переяславля Суздальского мы находим приписанными слова «и переяславци».
        Итак, третий сын Всеволода Ярослав, княживший в Переяславле решил положить в основу своего переяславского летописания Владимирский свод 1212 г. 51) То ли обстоятельство, что у Ярослава минул возникший было интерес к ведению своего летописца, или то, что в Переяславле не достало литературных сил, но это переяслав­ское суздальское летописание, только использовавшее Владимир­ский свод 1212 г. и продолжившее его изложением двух последу­ющих лет, далее этого не пошло. Когда в 1239 г., как будет сказано ниже, составлялся великокняжеский свод во Владимире, при этом Ярославе, тогда уже владимирском великом князе, то сводчик не на­шел переяславского Летописца для пополнения своих материалов, так что прекращение переяславского Летописца князя Ярослава на 1214 г. имело действительно место, а не является только случай­ностью уцелевших до нас летописных текстов.
        Если у Ярослава не хватило забот более, чем на доведение своего Летописца от 1212 до 1214 гг., то, вероятно, надо отнести не к его затее те многочисленные иллюстрации, которыми так был богат этот Летописец, передавший их нам через Радзивилловский список, а к Владимирскому своду 1212 г., текст которого взят был в основу Ле­тописца.
        В дальнейшем мы не будем иметь случая вернуться к летописанию Переяславля Суздальского начала XIII в. как к историческому источнику и памятнику письменности и потому оста­новимся несколько подробнее на текстах, его отражающих.
        Лучше всего текст Летописца Переяславля Суздальского 1216 г. отражает Летописец Переяславля Суздальского, изданный Обо­ленским. 52) Но там этот Летописец сохранил нам свой текст только с 1138 г. Текст же до 1138 г. в таком же удовлетворительном виде до нас на сохранился, потому что Радзивилловская летопись (т. е. совокупные указания списков Радзивилловского и Московского ака­демического) когда-то сблизила свой текст, довольно, впрочем, несистематически, и поправила по тексту Лаврентьевской летописи. Это с большою тщательностью доказано А. А. Шахматовым путем сличения текстов Радзивилловского и Московского академического списков, с одной стороны, с текстом Летописца Переяславля Суздальского, с другой стороны, на пространстве 1138-1206 гг. Оказывается, в ряде случаев первые заменили переяславские чтения своих

-103-

известий более древними чтениями, ведущими нас к тексту Лаврентьевской летописи: например, известное уже нам молитвенное обращение летописца к памяти Андрея Боголюбского (под 1175 г.) о защите князя Ярослава оказывается в Радзивилловском и Московском академическом списках устраненным в пользу прежнего чтения владимирских сводов конца XII и начала XIII вв. о князе Всеволоде и др. *
        Это наблюдение заставляет думать, что текст переяславского Летописца 1216 г. от своего начала до 1138 г. в совершенно надежном виде мы иметь не можем, потому что у нас нет критерия для выправки чтений Радзивилловской летописи, т. е. для устранения в ней следов сближения с текстом Лаврентьевской летописи на протя­жении от «Повести временных лет» до 1138 г. Впрочем, как это будет показано дальше, едва ли сближения эти были столь многочисленны, чтобы придавать этому значительный и тревожный смысл.
        А. А. Шахматов, установив зависимость текста Радзивилловской летописи от текста Лаврентьевской, в своем определении времени обработки текста переяславского Летописца 1216 г. по Лаврентьевскому тексту высказался за начало XIV в.: «Тесно примыкает к Лав­рентьевской летописи свод, возникший, по-видимому, в XIV веке и известный по двум спискам, восходящим к смоленскому оригина­лу - Радзивилловскому, или Кенигсбергскому, Академии наук и списку б. Московской духовной академии: свод этот представляет список с дефектного (утрачен конец) экземпляра переяславского (суздальского) Летописца, исправленного по Лаврентьевской летописи». ** Это заключение вытекает, несомненно, из следующей цепи заключений А. А. Шахматова. Лаврентьевская летопись в числе сво­их источников имела Полихрон начала XIV в., чтения которого можно указать не только с 1240 г., но и на древнейшей части Лаврентьевского текста. Следовательно, окончательное формирование текста нынешней Лаврентьевской летописи надо отнести (в смысле чтений) к началу того же XIV в. Если Радзивилловская летопись испытала на себе влияние текста Лаврентьевской, заимствуя оттуда ряд чтений, то это могло случиться только в начале XIV в., т. е. после появления Полихрона и его использования текстом Лавренть­евской летописи.
        В последующем изложении мы будем обосновывать то поло­жение, что Полихрона начала XIV в. как первой попытки митрополичьего общерусского свода не было; 53) что текст Лавренть­евской летописи сложился до появления общерусских сводов и своих
        _________
        * Предположение, что Радзивилловская летопись представляет собою текст Владимирского свода 1212 г., а Летописец Переяславля Суздальского - его переяславскую обработку, - затрудняется тем, что в Радзивилловской мы имеем неустраненные следы переяславской обработки (как под 1157 г. прибавка слов «в Переяславли новем», а под 1177 г. прибавка «и переяславци» в фразе: «а мене был с братом Бог привел и Володимерцы и Переяславци», которых нет в Лаврентьевской) и ряд сокращений, которых не знает Летописец Переяславля Суздальского. Тогда нужно бы допустить, что Радзивилловская была позднее сближена с Летописцем Переяславля Суздальского, а этот последний- с Лаврентьевской.
        ** Шахматов А.А. Обозрение рус. лет. сводов XIV- XVI вв., с. 365.

-104-

древнейших частях никакой переработки от руки редактора начала XIV в. не испытал. В связи с этим мы считаем временем сближения текста Радзивилловской летописи с текстом одного из предшеству­ющих этапов образования текста нынешней Лаврентьевской (кото­рая сложилась окончательно только в начале XIV в.) середину XIII в. Мы в дальнейшем увидим, что Лаврентьевская летопись хранит в себе момент слияния текстов ростовского летописания с владимирским, относимый к середине XIII в., а Ипатьевская (конец XIII в.) воспользовалась для пополнения своих южных известий се­верными таким ростово-суздальским сводом, где слияние текстов ростовского и владимирского летописаний было выполнено хотя и близко к Лаврентьевскому тексту, но иначе. Таким образом, обра­ботка переяславского Летописца 1216 г. по более древнему тексту, теперь читаемому в Лаврентьевской, т. е. образование текста ны­нешней Радзивилловской летописи (в ее обоих списках), для се­редины XIII в. не была одиноким явлением летописной манеры той поры.
        В дальнейшем суждено было сохраниться лишь дефектному эк­земпляру этого летописного памятника середины XIII в., который в этом своем виде когда-то во второй половине того же XIII в. оказал влияние на текст нынешней Лаврентьевской летописи, вероятно, в один из моментов, предшествующих окончательному формированию этого текста, и который позднее нам сберегла смоленская литератур­ная традиция.
        Конечно, восстановить вполне безукоризненно весь текст этого переяславского Летописца 1216 г., сближенного с текстом одного из моментов образования текста Лаврентьевской летописи, мы не мо­жем. Утраченный конец этого памятника (1206-1214 г.) мог также испытать на себе те или иные влияния чтений Лаврентьевского тек­ста и потому не быть тождественным тексту Летописца Переяславля Суздальского за эти 1206-1214 гг. Однако, судя по выправке текста до 1206 г. (т. е. по Радзивилловской летописи), это влияние Лаврентьевских чтений на пространстве 1206-1214 гг. едва ли было значительно.
        Переяславо-суздальский Летописец, восстановляемый нами на основании Летописца Переяславля Суздальского и Радзивилловской летописи (двух ее списков), сохранил нам Владимирский свод 1212 г. На вопрос, сейчас же приходящей в голову: был ли этот Владимир­ский свод 1212 г. первым летописным владимирским предприятием или же ему предшествовали другие летописные здесь работы, - мы найдем ответ в изучении Лаврентьевской летописи, в сопоставлении ее текста с текстом этого Владимирского свода 1212 г. (т. е. со списками Радзивилловским и Московским академическим для «По­вести временных лет» и последующего изложения до 1138 г. и с Летописцем Переяславля Суздальского от 1138 г. до начала XIII в.).
        Лаврентьевская летопись была куплена в 1792 г. известным собирателем древности Мусиным-Пушкиным вместе с целым возом старых книг из библиотеки комиссара времен Петра I, Крекшина, отправленным на продажу наследниками. Эта драгоценная рукопис-

-105-

ная книга, написанная в 1377 г. монахом Лаврентием по заказу Суздальского и Нижегородского великого князя Дмитрия Кон­стантиновича, представляет собою копию с «ветхой» книги, кончавшей свое изложение на 1305 г. Как эта «ветхая книга», по словам Лаврентия в его приписке, была в 1377 г. в неудовлетворительном состоянии, так и копия, снятая Лаврентием, теперь является перед нами с большими утратами текста. Так, в Лаврентьевской рукописи нет изложения для окончания повествования о 898 годе и следу­ющих годах до 922 г.; от середины жизнеописания Александра Не­вского (под 1263 г.) до середины повествования о 1283 г.; наконец, от названия 1288 г. до середины повествования с 1294 г. Это обсто­ятельство, при отсутствии текста, близкого к Лаврентьевскому на пространстве XIII и начала XIV вв., весьма затрудняло изучение истории текста Лаврентьевской летописи. В дальнейшем мы подроб­но укажем те возможности преодолеть это затруднение, какие открылись со времени привлечения А. А. Шахматовым в научный оборот в 1900 г. Симеоновской летописи из рукописного отделения Академии наук СССР. *
        Достаточно внимательно просмотреть обычное издание текста Лаврентьевской летописи бывшею Археографическою Комиссиею,
        _________
        * Первое издание Лаврентьевской летописи было предпринято в 1804 г. Общест­вом Истории и Древностей при Московском университете (редакторы - Чеботарев и Черепанов). В основу полагался текст Лаврентьевской с вариантами по Радзивилловскому списку и Троицкой летописи начала XV в., сгоревшей потом в 1812 г. Издание это велось очень медленно и было приостановлено Обществом в 1810 г. Листы, отпе­чатанные за это время (от начала «Повести временных лет» до договора 907 г.) пред­ставляют библиографическую редкость. В 3-м издании Лаврентьевской летописи б. Археографической Комиссией в 1897 г., в приложении, эти листы перепечатаны. В том же 1810 г. Общество Истории и Древностей поручило проф. Тимковскому издание Лаврентьевской летописи по новому плану. Текст Лаврентьевской летописи воспроизводился со всею точностью, а редактор только исправлял некоторые испор­ченные чтения по летописным текстам, для того собранным (в их числе была Троицкая начала XV в., о которой было сказано выше). Издание Тимковского обор­валось событием 1812 г., причем сгорели все собранные им для издания рукописи. В 1824 г. Общество выпустило в виде книги те листы этого издания, которые до 1812 г. были отпечатаны Тимковским (от начала «Повести временных лет» до 1020 г.). Толь­ко в 1864 г. вышел в свет I т. «Полного Собрания Русских Летописей», отведенный Лаврентьевской летописи. Редактор (Бередников) рассматривал начала Лаврентьевской, как «древнего или полного Нестора» и потому для этой части текста привлек кроме Радзивилловского и Московского академического списков также остатки текста Троицкой (сгоревшей в 1812 г.), Ипатьевскую и Хлебниковскую летописи. От «По­вести временных лет» до 1206 г. текст Лаврентьевской дается с вариантами из Радзивилловского и Московского академического списков, а после 1206 г. - один Лаврентьевский текст без всяких к нему вариантов. Второе издание I т. «ПСРЛ» (1872) исправило первое издание, отказавшись от мысли рассматривать текст «Повести» как якобы редакцию «полного» Нестора, т. е. исключив из вариантов Ипатьевскую и Хлебниковскую. Третье издание (1897 г.) - перепечатка 2-го издания. Четвертое издание (1926 г.) опять повторило план 2-го и 3-го изданий, для чего-то воспроизведя текст кириллицею, а числа славянскими цифрами. Редактор (акад. Карский), видимо, в 1926 г. не знал трудов А. А. Шахматова 1900 г. и след, годов, в которых был указан текст, пригодный для вариантов к Лаврентьевской на пространстве 1177- 1305 гг. (т. е. Симеоновской летописи) и изданный в составе того же «ПСРЛ» в качесгве XVIII т. в 1913 г.

-106-

где текст Лаврентьевской от начала «Повести временных лет» до 1206 г. дан в сопоставлении (в вариантах) с Радзивилловским и Мо­сковским академическим списками, чтобы убедиться, что каждая страница издания имеет десятки разночтений с буквами Р.А. (т. е. Радзивилловский и Моск. академический списки). Конечно, это не варианты единого текста, как благодушно думали издатели, а следы упорной редакторской работы, предпринятой в 1212 г. во Владимире над более древним текстом. 54) Приемы и тенденции работы этого редактора сейчас не займут нашего внимания, и здесь мы заметим только, что, исправляя, иногда сокращая, иногда подновляя в языке этот древний текст, но ничем его не пополняя, редактор работал над текстом, совпадающим с текстом Лаврентьевской летописи, т. е. в основу своего свода 1212 г. он брал предшествующий, более ранний свод. Возможно ли выяснить, когда же был составлен этот более ранний и тоже владимирский летописный свод?
        Мне думается, что ориентировочно к определению времени со­ставления этого более раннего свода можно прийти двумя исследо­вательскими приемами. Первый будет заключаться в том, что, сличая тексты Лаврентьевской и Владимирского свода 1212 г., мы отметим те случаи значительных сокращений в последнем древнего текста, в которых можно бы было уловить редакторский замысел. 55) Значительных сокращений текста во Владимирском своде 1212 г. против Лаврентьевского текста мы можем как будто насчитать не­мало: под 1097, 1151, 1155 и 1169 гг. Но все эти случаи, при ближай­шем рассмотрении, оказываются простыми дефектами текста Радзивилловской (в ее двух списках), т. к. пропуски эти делают текст неудобопонятным, что, конечно, не могло входить в редак­торский замысел, да и три последних пропуска не подтверждаются Летописцем Переяславля Суздальского. Но вот под 1193 г. мы находим опущенным поучение по случаю пожара г. Владимира, хотя самое известие о пожаре сохранено. Такое сокращение мы вполне уверенно можем отнести к редакторской руке 1212 г., тем более, что этого поучения нет также и в Летописце Переяславля Суздальского. Под следующим 1194 г. оказываются опущенными два известия о ремонте («обновления») церквей во Владимире и Суздале, причем их нет во всех трех наших источниках для восстановления Владимирского свода 1212 г.: и в обоих списках Радзивилловской летописи, и в Летописце Переяславля Суздальского. Под следую­щим, 1195 годом опять (и опять во всех трех наших источниках) мы находим опущенным известие об обновлении Всеволодом Юрьеви­чем «своей отчины», т. е. о постройке крепости в Городце на Востри. *
        _________
        * Под 1196 г. опущенное Радзивилловскою летописью известие о рождении у Все­волода сына Гаврилы находим в Летописце Переяславля Суздальского. Значит, оно было во Владимирском своде 1212 г. и пропуск его в Радзивилловской (в ее обоих списках) случаен. Под тем же 1196 г. в Летописце Переяславля Суздальского читаем известие о женитьбе сына Всеволода Константина, которого нет в Радзивилловской, очевидно, также случайно, а его отсутствие в Лаврентьевском находится в связи с порчею здесь текста; кроме этого известия там оказывается пропущенным название следующего года и начало рассказа этого (1197) года.

-107-

        Приведенного достаточно, чтобы заключить, что с 1193 г. между составом известной Лаврентьевской летописи и Владимирского свода 1212 г. обнаруживается значительная разница, которая, как будет показано дальше, может быть объяснена известными политическими мотивами редактора 1212 г. Это именно обстоятельство дает нам право выставить то предположение, что предшествующий Владимир­скому своду 1212 г. этап владимирского летописания кончался на 1193 г.
        К подобного же рода ориентировочному выводу мы можем прийти еще другим исследовательским приемом. 56) Просматривая состав известий Лаврентьевской или Радзивилловской летописей на протя­жении от самого начала их повествования и до начала XIII в., мы обнаруживаем, что вслед за «Повестью временных лет» здесь чита­ются известия какого-то южнорусского летописца, и нить этих известий идет сначала непрерывно, затем сплетается с известиями, касающимися северо-восточной Руси, затем почти прерывается, ус­тупая с 1157 г. непрерывной уже нити северо-восточных известий и совершенно обрывается на 1175 г. Затем, после перерыва в 10 лет, мы находим три южнорусских известия, из которых первое (под 1185 г.) излагает большой поход южнорусских князей на половцев, явно приписанное к законченному изложению этого года, в котором после описания пожара во Владимире и значительного по размерам по этому поводу поучения поставлено «аминь»; второе южнорусское известие (под 1186 г.), приписанное после сообщения о рождении у Всеволода Юрьевича сына Константина, излагает поход Игоря на половцев, известный по «Слову о полку Игореве»; наконец, третье известие (под 1188 г.) сообщало кратко о смерти Владимира Глебо­вича, князя Переяславля Южного. После этого мы находим вновь значительный перерыв в южнорусских известиях (до 1199 и 1200 гг.). Правда, между 1188 и 1199 гг. имеются известия о южно-русских делах, но все они, как это ясно из содержания, записаны в г. Владимире и имели непосредственную связь с политическими планами и делами Всеволода Владимирского.
        Если мы теперь предположим, что владимирские летописатели, желая пополнить свои северо-восточные записи известиями южно­русскими, обращались для того к южнорусским летописным источникам, те перерывы в этих южнорусских известиях, сначала на протяжении 10 лет, а потом 11 лет, могут дать нам повод думать, что привлечение южнорусских материалов происходило не в один прием: первый южнорусский источник был использован до 1175 г., второй дал всего три записи -1185, 1186 и 1188 гг., и, наконец, третий пополнил своими известиями изложение самого конца XII и начала XIII вв. Мы не будем сейчас останавливаться на характере использования всех этих южнорусских источников в руках влади­мирских летописателей, который своим разнообразием также ведет к заключению о трех моментах работы над южнорусскими материалами, а пока обратим внимание, что в тексте Лаврентьевской летописи, как и в тексте Владимирского свода 1212 г., усвоившего этот древнейший текст, мы встречаем дублировку южно-русских

-108-

известий как след пользования по крайней мере двумя источниками излагавшими в общем один и тот же состав известий. Так под 1110 и 1111 гг. сообщается об одном и том же походе союзных князей на половцев; под 1115 и 1116 гг. сообщается об одной и той же смерти Олега Святославовича; под 1138 г. Ярополк два раза мирится со Все­володом Ольговичем; под 1152 г. Владимирке Галицкий два раза убегает в Перемышль от венгров и два раза просит о заключении мира; под 1168 г. (в конце) и 1169 г. (в начале) два раза сообщено, что Мстислав Андреевич посадил в Киеве дядю Глеба; наконец, под 1169 и 1171 гг. по-разному рассказано об одном и том же походе Михалки на половцев.
        Оказывается, что метод извлечения южнорусских известий из со­става летописного текста как Владимирского свода 1212 г., так и предшествующего ему свода, сохраненного Лаврентьевскою лето­писью, не только подтверждает существование свода, предшествую­щего Владимирскому своду 1212 г., но и указывает, что этот пред­шествующий свод был вторым этапом владимирского летописания. Судя по составу южнорусских известий, первый этап должен быть определен как один из ближайших годов к 1175 г., т. к. на 1175 г. первый раз обрывается нить южнорусских известий; второй этап нужно отнести к одному из ближайших годов к 1188 г.
        Итак, определив, пока ориентировочно, три момента летописной работы г. Владимира (около 1175 г.; около 1188 г. и Владимирский свод 1212 г.), нам следует временно отвлечься от двух последних, чтобы заняться изучением состава и точным определением времени появления первого летописного свода г. Владимира, после чего мы вернемся к их изучению.

 § 2. ПЕРВЫЙ ВЛАДИМИРСКИЙ СВОД 1177 г. ЕГО КОНСТРУКЦИЯ «РУССКОЙ ИСТОРИИ». ЕГО ИСТОЧНИКИ

        Чтобы вполне отчетливо выяснить время и место составления первого летописного свода Ростово-Суздальского края и вскрыть за­ложенную в подборе и расположении известий его политическую ус­тановку, нам нужно теперь выделить из южнорусских известий Лаврентьевского текста известия северо-восточные, начиная от 1111 г. (после «Повести временных лет») и до 1175 г. Эти северо-восточные известия начинаются с 1120 г. (поход Юрия Долгорукова на болгар) и первоначально весьма немногочисленны (1135, 1138 и нек. другие). Они тонут в основном повествовании, излагающем из года в год события южной Руси. Но уже под 1149 г. (и не однажды), затем под 1150, 1151 и 1152 гг. мы встречаем в изложении событий южно­русских вставные эпизоды, связанные с князем Андреем Боголюбским и имеющие целью выставить его военные доблести. Впле­тение этих припоминаний о подвигах Андрея на юге в ткань южно­русского повествования сделано с большим литературным уменьем, если не талантом. С 1157 г. мы находим как бы начальное известие, открывающее собою длинный ряд их, касающихся деятельности Андрея Боголюбского и Ростово-Суздальском крае. Манера записей,

-109-

их систематичность и подробность дают нам право думать, что с 1158 г. во Владимире-на-Клязьме начинают вести непрерывные записи, давшие материал для нашего летописного свода.
        То обстоятельство, что владимирский сводчик, пожелавший свои ростово-суздальские летописные записи (т. е. записи времени Юрия и владимирский Летописец, начинавшийся с 1158 г.) вставить в общую историю Русской земли, привлек для этого южный источник, кончавший свое изложение на 1175 г., дает нам право думать, что и составление первого Владимирского свода было задумано едва ли не в том же 1175 г. Конечно, смерть Андрея и разыгравшаяся затем борьба за его наследство задержали окончание работы по состав­лению летописного свода, так что появление его нужно отнести к 1177 г., когда Всеволод крепко взял в свои руки и все наследство Андрея и все его политические планы. Обращаясь к материалу тек­ста Лаврентьевской летописи, видим подтверждение такому предпо­ложению. Сводчик, закончив под 1175 г. использование своего южнорусского источника, под тем же годом дал особую повесть об убийстве Андрея (с особым заглавием), а под 1176 и 1177 гг. поместил большой и весьма подробный рассказ, разбив его на два года, о борьбе Ростиславичей с Юрьевичами за наследство Андрея. Что все эти три части (рассказ об убийстве Андрея и повествование о событиях 1176 и 1177 гг.) написаны одновременно и не ранее 1177 г., видим из того, что в рассказе 1175 г. об убийстве Андрея, в молитвенном обращении к нему, автор рассказа просит молиться о «князе нашем и господине Всеволоде», брате убитого Андрея. Князем и господином для летописания Всеволод сделался в 1177 г.
        Находим еще одно подтверждение тому, что первый Влади­мирский свод оканчивал свое изложение 1177 г. Лаврентьевская летопись сохранила нам этот первый Владимирский свод в составе последующего Владимирского свода, появившегося раньше 1212 г. В изложении событий 1177 г. в Лаврентьевской летописи конец изло­жения опущен. Как известно, изложение 1177 г. заканчивается описанием торжества Всеволода над соперниками за Андреево на­следство, сопровождавшегося арестом их всех и приведением во Владимир. Здесь граждане стали требовать у Всеволода или казни или ослепления этих пленных князей, предлагая сделать это с их, граждан, участием. Когда Всеволод ограничился заключением плен­ных князей в «поруб» в расчете, «абы утишился мятежь», владимирцы пришли на княжий двор с оружием в руках и якобы против разрешения Всеволода ослепили пленных. Последующий владимир­ский сводчик, как это ясно из текста Лаврентьевской летописи, не счел нужным воспроизвести сцену ослепления и оборвал рассказ на том моменте, когда толпа врывается на княжий двор и заявляет тре­бование об ослеплении: «Князю же Всеволоду печалну бывшю, не могшю удержати людий множьства их ради клича...». Любопытно, что последующий сводчик, работавший после 1212 г., т. е. после смерти Всеволода, пользуясь, конечно, тем, что к этому времени подробности печальных событий 1177 г. были давно забыты, и желая снять с памяти Всеволода это тягостное его преступление, пошел в

-110-

обработке текста и дальше и смелее: теперь владимирцы врываются с оружием в руках на княжий двор, но восклицают только: «чего их додержати!». После этих слов сводчик прибавил только: «и пустиша ею из земли». 57)
        Итак, думаем, что Андрей Боголюбский в последние годы своей жизни задумал составить летописный свод, но смерть остановила это предприятие. Однако ненадолго. Когда Всеволод овладел и прочно укрепился на владимирском столе как единый обладатель всего Ростово-Суздальского края, он возобновил эту работу. Значит, была какая-то причина того, что первый Владимирский летописный свод так упорно искал своего осуществления.
        Думаю, что мы можем уловить эту причину, если войдем в рас­смотрение состава этого свода и той политической мысли, которая легко видна в этом составе.
        Чтобы лучше войти в рассмотрение состава летописного свода 1177 г., нам надлежит предварительно выяснить себе, что это за южнорусский источник, кончавший свое изложение на 1177 г., ко­торый был положен сводчиком в основу своего построения. А. А. Шахматов давно уже указал, что из дублировки южнорусских известий, получившейся в тексте Лаврентьевской летописи, можно думать, что южнорусский источник привлекался как сводчиком 1177 г., так и последующим сводчиком, работу которого мы пока ус­ловно определим 1193 г. Оба эти южнорусских источника, в извест­ной части весьма близкие друг к другу по составу своих известий, были Летописцами Переяславля Русского или Южного. Это вытека­ет из анализа рассказа о походе Михалки на половцев, который теперь читается, в разном изложении, под 1169 и 1171 гг. Под 1169 г., где описание дано более обстоятельное, сказано, что Михалко отправился в поход «и снимь переяславець 100, а берендеев пол­торы тысячи», а затем не однажды об участниках этого похода го­ворится «наши» («Наши же слышавше думаша»; «наши же... крепляхуся»; и др.), причем один раз, как бы для того, чтобы у нас не оставалось никакого сомнения в том, кто это «наши», читаем: «переяславци же дерзи суще, поехаша наперед». И в рассказе под 1171 г., где действуют, конечно, те же участники, опять читаем: «наши... инех избиша, а другыя извязаша».
        Дальнейшее изучение этих двух изложений похода Михалки на половцев не оставляет сомнения в том, что один из этих переяс­лавских Летописцев был летописец епископский, а другой - княжеский: в самом деле, под 1169 г. победа Михалки приписана церкви Десятинной богородицы и истолкована как чудо; а под 1171г. победа объяснена молитвой за Михалку его отца и деда, как и мужеством участников. Можно уверенно говорить, что владимирский сводчик 1177 г. привлек к своей работе Летописец Переяславля Русского епископский, потому что не однажды в повествованиях о южно­русских делах в составе свода 1177 г. находим подчеркивание участия в этих делах переяславского епископа, хотя бы под­черкивание это ничего не привносило существенного в изложение хода событий. Владимирский сводчик 1193 г. по своему южнорусско-

-110-

му источнику, т. е. по княжескому Летописцу Переяславля Русского только перепроверил работу сводчика 1177 г. и пополнил ее тем, что повторил, как мы теперь видим, известия, уже имевшиеся в своде 1177 г. из епископского Летописца, но читавшиеся там под другими годами. Думаю, что это именно и вводило сводчика 1193 г. ошибки, т. е. в княжеском Летописце Переяславля Русского хро­нологическая сеть событий почему-то не совпадала с хронологичес­кой сетью епископского переяславского Летописца. В самом деле, поход князей на половцев записан теперь в Лаврентьевской летописи и под 1110 и под 1111 годом; смерть Олега Святославича и под 1115 и под 1116 годами; посажение Глеба в Киеве Мстиславом на стол и под 1163 и под 1169 годами; поход Михалки на половцев, как мы только что говорили, и под 1169 и под 1171 гг. Что ошибался в датировке не епископский летописец, а княжеский - видно из того, что поход Михалки на половцев был в действительности в 1169 г., т. е. сразу после вступления Глеба на Киевский стол, а под 1169 г. рассказ о походе Михалки взят явно из епископского Летописца Пе­реяславля Русского.
        В этом нас еще больше подкрепляет то, что все три южнорусских известия, взятые сводчиком 1193 г. в дополнительную к своду 1177 г. часть своего труда, все эти три известия также ошибочно датирова­ны: поход союзных князей на половцев, бывший в действительности в 1184 г., отнесен к 1185 г.; Игорев поход, воспетый в «Слове о полку Игореве», бывший в 1185 г., оказывается под 1186 г.; смерть пере­яславского Владимира Глебовича, случившаяся в 1187 г., помещена под 1188 г.
        Что владимирский сводчик 1193 г, брал свои южнорусские известия из Летописца Переяславля Русского княжеского, а не епископского, - можно доказать вполне убедительно. Летописец княжеский Переяславля Русского был взят в качестве одного из до­полнительных источников при составлении того Киевского свода 1200 г., который теперь составляет первую часть Ипатьевской летописи. 58) Извлекая отсюда заимствования из этого княжеского переяславского Летописца и сопоставляя их с отражением этого же княжеского переяславского Летописца в своде 1193 г. (т. е. в тексте Лаврентьевской летописи), мы получаем довольно отчетливое пред­ставление об этом летописном памятнике, прямо до нас не сохранившемся. Выделить из состава Киевского свода 1200 г. (Ипать­евской летописи) заимствования его из княжеского Летописца Пе­реяславля Русского помогает, как надежный критерий, та особая черта этого Летописца, которая, несомненно, отражала в себе личность самого князя Владимира, бывшего, как видно, не только редактором, но и информатором своего летописного предприятия. Князь этот вступил на стол Переяславля Русского в 1169 г. мальчиком 12-ти лет. Временно он, как можно догадываться, на­ходился под опекой дяди своего Михаила. С удалением Михаила на север в 1176 г., где Михаил борется за наследство Андрея и скоро умирает, Владимир Глебович правит в Переяславле уже самостоятельно по самой своей смерти в 1187 г. Рано потеряв отца, сидя в

-112-

Переяславле без всякой поддержки со стороны киевского князя, на­ходясь в постоянной вражде с черниговскими князьями, наконец, бу­дучи князем в то время уже сильно разоренного половецкими набе­гами и немноголюдного княжества, Владимир Глебович за всю свою недолгую самостоятельную жизнь опирался на крепкую руку своего дяди, владимиро-суздальского Всеволода, который считал Владимир представителем и охранителем своих интересов на юге. Как князь пограничного со степью княжества, Владимир Глебович думал и за­ботился только о защите своей земли от половцев, об обороне южной своей границы. Его Летописец, использованный и киевским сводчиком 1200 г., и владимирским сводчиком 1193 г., главным своим содержанием имел изложение военных действий против степи, в которых личным подвигом самого князя Владимира отводилось весьма большое (и преувеличенное) место. Упоминания подвигов Владимира Глебовича в военных предприятиях против степи - это и есть тот критерий, по которому мы определяем заимствования из Летописца Переяславля Русского как в составе Киевского свода 1200 г., так и в составе Владимирского свода 1193 г. Как можно уве­ренно думать, Летописец Владимира Глебовича оканчивался описанием его смерти: это - последнее известие из южнорусского источника Владимирского свода 1193 г., приведенное в виде краткой записи, и это же известие - последнее, взятое из Летописца Пере­яславля Русского в Киевский свод 1200 г. и приведенное здесь в пол­ной записи.
        Если, собрав все наши наблюдения над епископским Летописцем Переяславля Русского, весьма обильно использованным владимир­ским сводчиком 1177 г. от начала «Повести временных лет» до 1157 г. и менее внимательно с 1157 г. до 1175 г., мы сравним этот памятник летописания с княжеским Летописцем того же Переяслав­ля, в общем весьма скромно использованным владимирским сводчиком 1193 г., но хорошо представленным в Киевском своде 1200 г., то оказалось бы, что оба эти памятника весьма значительно разнились между собою в своем начале и в окончании, но в составе своих известий после текста «Повести временных лет» и до 1169 г., т. е. серединою своего повествования, они были друг другу близки, причем здесь княжеский Летописец едва ли не следовал за епископским, его сокращая, почему владимирский сводчик 1193 г. при сличении изложения епископского Летописца (в составе свода 1177 г.) с изложением княжеского Летописца, бывшим вспомога­тельным источником в руках сводчика 1193 г., - не нашел ничего прибавить из этого своего источника, а ошибаясь, т. е. дублируя известия, передавал их почти как тождественные известия епископ­ского летописца.
        Чем же различались эти два переяславских Летописца в своем начале? В начале княжеского Летописца читалась «Повесть времен­ных лет» в так называемой редакции 1118 г., тогда как епископский Летописец давал «Повесть временных лет» в редакции Сильвестра 1116 г. 59) Сильвестр, как мы уже говорили, в 1119 г. был назначен епископом в Переяславль Русский, где он, как можно бы было до-

-113-

казать и создал епископский Летописец этого княжества, положив в его начало свою редакцию «Повести временных лет». Работу летописания позднее в Переяславле продолжали преемники Сильвестра, сохраняя, конечно, сильвестровскую основу, по крайней мере до 1175 г.
        Что же касается разницы изложения этих двух Летописцев Переяславля в пределах от 1169 г. и до 1175 г. (этим годом кончался епископский Летописец Переяславля, использованный в своде 1177 г.), то по различию повествования их об одном и том же походе Михалки на половцев, теперь читаемому в Лаврентьевской летописи иод 1169 и 1171 г., можно думать, что княжеский Летописец уже независимо и оригинально излагал события этих 1169 - 1175 годов, т. е. время первых лет деятельности Владимира Глебовича.
        Но как же могло случиться, что при такой конструкции княже­ского Летописца Переяславля Русского и при такой его близости к составу епископского летописца, которому он следовал в изложении от начала XII в. и до вступления на престол Переяславля Владимира Глебовича, хронологическая сеть этого княжеского Летописца не совпадала с хронологическою сетью епископского Летописца? 60) Вы­сказываюсь в том смысле, что княжеский Летописец Русского Пере­яславля не давал читателю той формы погодного изложения со­бытий, какую давал епископский Летописец и которая была обыч­ным, но все же не непременным приемом летописания. Думая, что датируя только некоторые события, княжеский Летописец от них вел далее счет годов до следующего датированного события, что и приводило читателя к ошибочным подсчетам: сначала на один год, затем уже на два года (1169-1171), а в конце опять на один год (смерть князя 1187 - 1188 гг.).
        Почему же при Андрее Боголюбском, а позднее при Всеволоде владимирское летописание, желая в той или иной мере пополнить свои записи известиями по истории «Русской земли», обращалось за подобного рода источниками в Русский Переяславль? Объяснение этому лежит в том отношении владимирских князей к Русскому Переяславлю, которое установилось с момента подчинения в 1169 г. Киева воле Андрея владимиро-суздальского. По его прямому прика­зу в Переяславль южный был посажен Владимир Глебович, после смерти которого (с 1187 г.) делами Переяславля, как своими владимирскими, продолжает распоряжаться Всеволод, посылая, например, туда в 1198 г. какого-то Павла на епископство, так что князь Ярослав Мстиславович, сидевший в Переяславле после Владимира Глебовича, видимо безусловно подчиняется Всеволоду. После смерти Ярослава Мстиславовича Всеволод уже держит Пере­яславль Русский своим сыном Ярославом, посланным на юг из Переяславля Суздальского в 1201 г., и женит этого сына в 1206 г. на половчанке Юрьевне Кончаковича, желая тем, конечно, обезопасить Переяславль южный, как пограничье, от половецких нападений. Однако Ярославу удалось прокняжить в Переяславле Русском только 7 лет, т. к. он был прогнан из «Русской земли» на север враждебною Всеволоду коалицией южных князей во главе с киевским Всеволо-

-114-

дом Чермным, и уже после смерти Всеволода владимиро-суздальского его сыну Юрию в 1213 г. удается послать на стол Переяславля Южного брата Владимира, который женится на Глебовне Черниговской, как знак забвения пережитым осложнением владимиро-суздальских князей с Черниговским домом из-за обладания Переяславлем. В 1215 г. этот Владимир Всеволодович после поражения попадает в половецкий плен, откуда возвращается только в 1218 г. За эти годы Переяславль Русский уходит, правда, из рук князя Юрия владимиро-суздальского, но в 1227 г. Юрий уже вновь посылает туда на княжение своего племянника Всеволода Константиновича, сменив его в 1228 г. своим братом Святославом. На этом наши све­дения об отношениях владимирских князей к Русскому Переяславлю обрываются, но имеем основания думать, что связь эта не оборва­лась. Так, в 1230 г. (по Лаврентьевской), когда в Киев ездил для поставления на ростовскую кафедру Кирилл, бывший до того игуме­ном Рождественского монастыря во Владимире, то он, конечно, вы­полняя какое-то дипломатическое поручение владимирского велико­го князя Юрия, был со своими спутниками, сверх Киева, еще и в Русском Переяславле.
        Конечно, эти отношения владимиро-суздальских князей к Русско­му Переяславлю - только часть более обширного поля борьбы этих князей за господство на киевском юге и за первенство среди всех русских княжеств. Но указанного нам сейчас достаточно, чтобы понять, почему именно из Русского Переяславля привлекались летописные материалы по истории киевского юга владимиро-суздальским летописанием. Рассматривая Русский Переяславль как свою отчину свою долю в «Русской земле», владимиро-суздальские князья проще и, скорее всего, прямым распоряжением могли оттуда получить нужные им летописные источники. Если в 1175 г. таким источником оказался епископский Летописец, а в 1193 г. - княжеский, то, дума­ется, это объясняется тем, что в 1175 г. в Переяславле Русском княже­ского Летописца еще не было, так как после этого года, видимо, прек­ращается летописание при епископской кафедре.
        Но не только тем, что владимиро-суздальские князья легче всего могли из Русского Переяславля получать потребные им летописцы, было обусловлено привлечение владимирским летописанием в состав своих сводов Летописцев Русского Переяславля. Княжество это было в своей истории вследствие особых данных весьма тесно связано с историей Киевского княжества. Начиная со Мстислава, сына Мономаха, киевские князья этой ветви русского княжеского дома стара­ются держать свою основную наследственную власть - Русский Пе­реяславль - тем членом семьи, которому по смерти киевского князя (старшего в этой ветви) переходил бы Киевский стол. Позднее, в начале XIII в., эту же линию в отношении Переяславля как преддверия Киева проводят черниговские Ольговичи, хотя, как известно, Переяславское княжество никогда не было наследственною землей. Объяснение всему этому мы найдем в рассмотрении той второй, внешне-политической связи, которая была издавна у Киева с Переяславлем Русским.

-115-

        Княжества Киевское и Переяславское выходили своею южною границею в степь. Забота об обороне степной географически неукрепленной границы, а следовательно, и забота о половецких отношениях - не могла не связывать руководителей этих княжеств. Старинные, идущие еще от времен Ярославичей, традиции двигали киевского князя как внешне-политическую главу всех русских княжеств и в сношениях с Византией, и в сношениях со степняками. Можно из летописей привести ряд неопровержимых данных, что половцы всегда считали киевского князя ответственным руководителем внешней политики «Русской земли» и только с ним заключали договоры о взаимных отношениях Русской и Половецкой земли. Между тем киевский князь давно уже утратил фактически такую власть. Он мог руководить военною обороною только своих киевских границ, а в делах общего фронта против степи (и в смысле обороны, и в смысле наступления) всегда должен был искать связи и единства действий у других князей, и прежде всего у князя Рус­ского Переяславля, княжество которого составляло главный оплот против степи по левобережью.
        Совокупность этих двух основных линий в истории Русского Пе­реяславля, связывавших его историю самым тесным и деловым обра­зом с историей Киевского княжества, не могла не отразиться в летописании Русского Переяславля. Действительно, летописание это, особенно поры епископского Летописца, в своем историческом охвате вовсе не было замкнутым летописцем своей волости, а по хо­ду дел и событий Летописцем киево-переяславским, т. е. изла­гавшим сверх своих переяславских дел также и главные факты истории «Русской земли».
        Андрей Боголюбский, овладев в 1169 г. Киевом и распоряжаясь затем судьбами Русского Переяславля, не только мог взять из Киева нужные ему летописные материалы, но, несомненно, многие из них взял, т. к. овладение Киевом в 1169 г. сопровождалось увозом на се­вер не только драгоценностей, но и книг. И не случайно, что позднее, начиная с XIII в., на севере отыскиваются такие древние памятники киевской литературы XI - начала XII в., как «Житие Антония», «Повесть временных лет» Нестора, а позже и все главные памятники южной Руси мы получаем через Ростовскую традицию (Русская Правда, Ипатьевская летопись и др.). Но киевское летописание ни в коей мере не могло удовлетворить владимирских сводчиков конца XII - начала XIII в. как источник для пополнения владимирских летописных материалов. Это киевское летописание в своей основе, как мы уже знаем, дошло до нас в первой части Ипатьевской летописи, и характер этого памятника в отношении владимиро-суздальских деятелей совершенно ясен. Домогания Юрия Долгорукого на Киев, а затем политика Андрея Юрьевича на киевском юге - не вызывали в своем изложении под пером киевских летописателей симпатий или сочувствия у читателя киевских летописей, не говоря уже о более ранних эпизодах борьбы за Киев, в которых весьма часто можно видеть открыто-враждебное отношение летописателя к тому иному представителю дома Мономаха. Если мы начнем

-116-

сравнивать изложение киевских событий Ипатьевской летописи, где в основе, как уже было сказано, лежит последовательно ведшийся киевский княжеский Летописец, с изложением тех же событий в Лаврентьевской летописи, где в основе, как мы теперь знаем, лежит епископский Летописец Переяславля Русского, то по целому ряду эпизодов и характеристик оба эти памятника весьма решительно разойдутся между собой. И удивительно, что многие историки Киевского государства, не углубляясь в изучение летописных тек­стов, полагали, что Лаврентьевская летопись дает нам лишь сокра­щение Ипатьевского повествования. 61) Таким утверждением, вовсе не подтверждаемым текстами, они, конечно, только обессиливали себя в количестве возможных для их изысканий источников по истории Киевского государства. Приведем лишь один пример, но вполне до­статочный для иллюстрации той нашей мысли, что Летописец Рус­ского Переяславля в своем изложении южнорусских событий был вполне приемлем для владимирского летописания в противополож­ность киевскому Летописцу, поскольку в Переяславле уже давно чувствовали руку владимирских князей. Теперь в Лаврентьевской летописи под 1157 г. читаем: «Того же лета преставися благоверный князь Гюрьи Володимеровичь в Кыеве, месяца мая в 15 день; и положиша и в церкви у Спаса святаго на Берестовемь». Так, значит, излагал смерть и погребение Юрия епископский Летописец Переяс­лавля Русского. Об этой же смерти и погребении гораздо слово­охотливее повествует киевский Летописец (т. е. теперь Ипатьевская летопись), но, во-первых, подробности этих фактов, как мы сейчас увидим, были едва ли приятны владимиро-суздальским читателям, а, во-вторых, известие о смерти Юрия не было в киевском Летописце предметом специальной летописной статьи или записи, а о ней со­общалось мимоходом, как о счастливом эпизоде развертывания во­енных замыслов Изяслава Давидовича по овладению Киевом: «Изяславу же хотящю пойти ко Киеву и в тъ день приехаша к Изяславу Кияне, рекуче: поеди, княже, Киеву: Гюрги ти оумерл». Мы не ста­нем приводить здесь слез радости Изяслава по этому поводу, а перейдем к описанию смерти Юрия и последовавших за нею событий, на которых киевлянин-летописатель остановился с особой любовью: «пив бо Гюрги в осменика оу Петрила, в тъ день на ночь разболеся, и бысть болести его пять дний, и преставися... майя в 15 в среду на ночь, а заоутра в четверг положиша оу манастыри святаго Спаса. И много зла сотворися в тъ день: разграбиша двор его Крас­ный, и другыи двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам раем, и Васильков двор, сына его, разграбиша в городе: избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче». Нарисованная картина поминок киевлян по Юрию лучше всего другого разъясняет нам лаконичность записи епископского Летописца Переяславля Рус­ского, который, очевидно, ничего хорошего об отношении киевлян к умершему Юрию сказать не имел, а худого сказать не мог, а может быть, и не хотел.
        Изложенное позволяет нам отчетливо представить себе, что владимирское летописание, привлекая для составления свода 1177 г-

-117-

епископский Летописец Переяславля Русского, получало в нем летописное изложение, вполне отвечающее интересам владимирского князя, как в смысле благожелательного отношения повествования к дому Мономаха и князьям Ростово-Суздальского края, так и в смысле его достаточной широты по охвату южнорусских событий для той особой политической задачи, которая ставилась для первого летописного свода города Владимира.
        Теперь после рассмотрения тех двух южнорусских источников, которые привлекались для владимирских сводов в 1177 и 1193 гг., мы можем вернуться к тому вопросу, который уже у нас возникал выше: какая политическая мысль была заложена во Владимирском своде 1177 г. и что именно побуждало Андрея Боголюбского, а после его смерти - его преемника Всеволода предпринять составление это­го свода, первого свода не только города Владимира, но и всего Ростово-Суздальского края?
        Рассмотрим, прежде всего, состав этого свода. Источники его нам теперь известны: это были летописные записи времени Юрия Долго­рукого по истории Ростово-Суздальского края; затем - владимир­ский Летописец времени Андрея Юрьевича, 62) начинавшийся с 1158 г.; наконец, два заключительных повествования, из которых одно (об убийстве Андрея) изложено под 1175 г. 63) с особым заголовком, а вто­рое разбито под рубриками 1176 - 1177 гг. Перу автора этих за­ключительных произведений, судя, конечно, только по литературной манере изложения, мы относим и те припоминания о военных подвигах Андрея Юрьевича на юге при жизни еще Юрия, которые вплетены под 1149, 1150 и 1151 и 1152 гг. в повествование о южно­русских делах и событиях этих годов. 64) К этим ростово-суздальским и владимирским материалам составитель свода 1177 г. привлек еще епископский Летописец Переяславля Русского, доводивший свое изложение южнорусских событий до 1175 г. включительно.
        В основу, так сказать, первой части своего труда владимирский сводчик 1177 г. положил свой южный источник: из него он дал едва ли не весь в основе текст от начала «Повести временных лет» до 1158 г., начав изложение «Поучением» Мономаха, затем текстом «Повести временных лет» сильвестровской редакции и, наконец, текстом собственно епископского Летописца Переяславля Русского. В эту часть своего труда сводчик 1177 г. включил из других своих материалов: записи ростово-суздальские времени Юрия Долгорукого и припоминания о военных подвигах Андрея Юрьевича на юге.
        Окончив под 1157 г. изложение основного своего повествования из епископского Летописца Переяславля Русского, т. е. выписав под этим годом уже известное нам краткое сообщение о смерти и погре­бении Юрия в Киеве, сводчик под этим же годом дал последнюю из Ростово-суздальских записей времени Юрия, сообщавшую о вступ­лении в управление Ростово-Суздальским краем Андрея, а затем перешел, как уже к основному теперь материалу своего повествования, к тексту владимирского Летописца времени Андрея Боголюбского, как бы резко перенеся внимание читателя от южных событий к событиям северо-восточным.

-118-

        В этой, так сказать, второй части своего труда владимирский сводчик 1177 г. не совершенно упустил из внимания свой южный источник, но ограничивается лишь самыми краткими сообщениями извлекаемыми из его текста, чаще всего, конечно, о княжеской борь­бе за Киев, и ставит теперь эти сообщения на втором плане, т. е. вписывает их в свой труд после изложения известий своего владимирского Летописца, как бы ни были эти последние известия иногда незначительны по своему содержанию. Иногда владимирский сводчик просто опускает теперь нить рассказа о военных событиях, которые, очевидно, на его взгляд представляют иногда столь ничтож­ный интерес с его общей точки зрения на ход исторической жизни Русской земли, и тогда он вместо погодных, хотя бы кратких записей о междукняжеских делах юга, делает такое, например, сообщение: (под 1167) «Преставися благоверный князь Ростислав, сын Мстиславль, ида и Смолиньска Кыеву, княжи в Киеве девять лет, месяца марта в 21 день. И везоша и к Киеву». Так владимирский сводчик давал понять читателю, что этому последнему нет необ­ходимости знать какие-либо подробности княжения в Киеве Ростислава. Когда же сводчик 1177 г. изложил под 1168 г. поход со­юзных князей, посланных Андреем Боголюбским взять Киев, то после этого о дальнейших киевских делах он начинает говорить как о делах, подлежащих ведению и власти владимиро-суздальского кня­зя Андрея: так, в 1169 г. Мстислав Андреевич, стоявший по распоряжению отца во главе похода на Киев, посадил на стол Киева своего дядю Глеба; после смерти этого Глеба (1172) Андрей посылает в Киев княжить Романа Ростиславовича. Теперь борьбу князей за Киев владимирский сводчик 1177 г. спешит изложить как непоко­рение этих князей владимиро-суздальскому князю, как нежелание их «ходить в воли его» (1174 г.). Даже, в изложении нашего сводчика, наиболее благоразумные южные князья, как бы отказыва­ясь от борьбы за Киев, посылают теперь к Андрею во Владимир, «просяще Роману Ростиславичю Кыева княжить» (1175 г.).
        Итак, политический центр жизни русских княжеств, руководя­щая роль, принадлежавшая от времени вещего Олега Киеву и киевскому князю, - теперь переходит во Владимир-на-Клязьме, в руки владимирского князя. В этом и есть главная политическая ус­тановка Владимирского свода 1177 г.
        Любопытная участь выпала на долю этой политической конст­рукции владимирского сводчика 1177 г. в последующие времена. Ее, конечно, безоговорочно усваивают владимирские и ростовское летописания XII и XIII вв.; она после гибели Киева и переезда митрополии из Киева на север ложится в основу общерусского летописания митрополичьей кафедры XV в.; она, конечно, перешла в общерусское великокняжеское летописание Москвы XV и XVI вв. С удивлением видим, что схема эта была принята как основа ученого построения хода русской истории в трудах не только дворянских историков XVIII и первой половины XIX в., слепо следовавших за изложением поздних московских летописных сводов, но и в трудах буржуазных историков второй половины XIX и начала XX в. Клю-

-119-

чевский, как известно, формулировал эту политическую мысль Владимирского сводчика 1177 г., как будто итог своих научных разысканий в положении, что Андрей Боголюбский оторвал великокняжеское достоинство от золотого стола Киевского и перенес его во Владимир-на-Клязьме. Однако, как для времени своего появления, так и для последующих времен, построение владимирского политика и летописателя грешило самым решительным искажением фактов, понятным и простительным для сводчика 1177 г., закрывавшего гла­за ввиду страстной борьбы за эту идею, на многие факты, его идее противоречащие, но совершенно непонятным и непростительным для историков, без изучения фактов прошлого, без критики летописных текстов пошедших за этим построением конца XII в.
        Кроме этой основной политической установки, затрагивавшей больной тогда вопрос о правах на первенство среди феодальных русских княжеств второй половины XII в., больной потому, что слабость Киева была очевидна, владимирский сводчик 1177 г. проводил в своей работе еще свою местную политическую мысль, касающуюся отношений городов между собою в Ростово-Суздальском крае, выдвигая права города Владимира на первенство во всем Ростово-Суздальском крае, на значение его как столицы единого княжества. Сводчик 1177 г., конечно, владимирец, лицо, весьма близко разде­ляющее все политические планы Андрея Боголюбского и его пре­емника Всеволода, в событиях борьбы за наследство Андрея (где победителем оказался кандидат на владимирский стол, выдвинутый владимирцами, против кандидатов, выставлявшихся городом Росто­вом и всем боярством края) видел обоснование прав Владимира на окончательное уже теперь укрепление за ним значения столицы все­го Ростово-Суздальского княжества. Конечно, Ростов и Суздаль - города «давние» против молодого Владимира, но напрасно на этом только основании они «творяшется старейшими»: теперь победили «новии людье», «мезинии володимерьскии», за которыми - воля князя. Автора особенно возмущает попытка Ростова вернуть себе, в пору открывшейся борьбы за наследство Андрея, право распоряжать­ся судьбами всего края, т. е. самым грубым образом порвать со вре­менами Андрея, перенесшего значение столицы края на Владимир. В связи с этим настроением сводчика 1177 г. надо толковать, конеч­но, описание «ограбления» в начале 1176 г. главной владимирской Церкви, когда вече Ростова и Суздаля, как и все бояре края, говорит: «Како нам любо, тако же створим: „Володимерь есть пригород нашь!"».
        Несомненно, что спор городов за первенство в Ростово-Суздаль­ском крае, так глубоко отразившийся на повествовании сводчика 1177 г., повел за собою и явное нежелание последнего использовать в полной мере все те исторические записки, которыми он располагал по истории Ростово-Суздальского края времени до объявления Владимира новой столицею края. Сводчик 1177 г., как мы говорили, имел в числе своих источников летописные записи по истории Рос­тово-Суздальского края времени Юрия Долгорукого. Из этого Источника он привлек столь незначительное число известий (под

-120-

1120, 1135, м. б. 1138 и др. годами), что на основании их нам трудно сказать, что это был за источник. Был ли это Летописец города Ростова и князя Юрия или же это были разрозненные и случайные записи, собранные нашим сводчиком? Но теперь, при внимательном изучении истории нашего летописания и уяснения взаимоотношений наших летописных сводов и их источников, мы можем решительно утверждать, что в Ростове при князе Юрии велся местный Ле­тописец, следивший за историей всего Ростово-Суздальского края. Этим Летописцем в полной мере мог располагать владимирский сводчик 1177 г., но он, как владимирец, воспользовался им лишь в незначительной степени, не желая увековечивать память о Ростове как былой столице всего края. Это можно утверждать потому, что этот ростовский Летописец времен Юрия не пропал после работы владимирского сводчика 1177 г. бесследно, а был позднее использо­ван в прямо до нас не дошедших владимирских сводах, влияние ко­торых на наше летописание начинает сказываться чрез те ростовские обработки общерусских митрополичьих и великокняжеских сводов XV в., которые выяснил нам А. А. Шахматов, что является замеча­тельным результатом точности его анализов сводов XV в. Приведем здесь два примера записей ростовского Летописца времен Юрия, ко­торые находим в ростовской обработке Московского свода 1479 г. (т. е. в Типографской летописи). Они подтвердят нам верность того положения, что ростовский Летописец времени Юрия действительно существовал, но что владимирский сводчик 1177 г. не пожелал использовать этот свой источник в полной мере, т. к., будучи почи­тателем владимирской политики Андрея Боголюбского, он не желал вводить читателей в подробности политического строя Ростово-Суздальского края времени Юрия. Под 1152 г. читаем в Типографской летописи запись, в такой форме нигде не излагающую деятельность князя Юрия как строителя церквей и городов: «Тогда же Георгий князь в Соуждале бе и отверъзл емоу Бог разумней очи на церковное здание, и многи церкви поставиша по Соуздальской стране: и цер­ковь Спаса в Соуздале, и святого Георгия в Володимери каменоу же, и Переяславль град перевед от Клещина, и заложи велик град, и церковь каменоу в нем доспе святаго Спаса, и исполни ю книгами и мощми святых дивно, и Георгиев град заложи, и в нем церковь доспе каменоу святаго мученика Георгиа». Вслед за нею, под тем же 1152 г., читаем сообщение, которое вводит нас в порядок политиче­ского управления Ростово-Суздальским краем за это время: «Того же лета приидоша болгаре по Волзе к Ярославлю, без вести, и остоупиша градок в лодиях: бе бо мал градок. И изнемогаху людие в граде гладом и жажею, и не бе лзе никомоу же изити из града и дасть весть ростовцем. Един же оуноша от людей ярославских нощию пришед из града, перебред рекоу, вборзе доеха Ростова и сказа им болгары пришедша. Ростовци же пришедша, победита болгары».
        Несомненно, что одною из ближайших задач по изучению нашего летописания должна явиться попытка восстановить если не все известия этого ростовского Летописца времени Юрия, то хотя бы все остатки его, сохраненные нам помимо и вопреки владимирского

-121-

чика 1177 г. Но такая задача задерживается, к сожалению, тем, что сих пор еще не опубликован Московский свод 1479 г., хотя он давно уже вовлечен А. А. Шахматовым в научный оборот, т. к., только располагая изданным текстом этого свода, мы можем легко следить в других летописных сводах его обработку ростовскими древними летописными источниками. 65)
        Полагаю, что последним известием этого Юрьева Летописца было известие, которое теперь мы читаем в Лаврентьевской летописи под 1157 г.: «Того же лета Ростовци и Суздалци здумавши вси, пояша Аньдрея, сына его стареишаго и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали («месяца июня в 4» - добавляю из Летописца Переяславля Суздальского), занеже бе любим всеми за премногую его до­бродетель, юже имяше преже к Богу и ко всем сущим под ним: тем же и по смерти отца своего велику память створи: церкви украси и монастыри востави и церковь сконча, юже бе заложи преже отець его святаго Спаса камену». Об этой любви ростовцев и суздальцев к Андрею, ничего общего, конечно, не имевшей с его добродетелью, поговорим ниже. Запись сделана в первый год княжения Андрея и носит еще безоблачный ростовский характер.
        Нам остается теперь коснуться вопроса о том, что собою пред­ставляли летописные записи владимирские, или владимирский Ле­тописец, времени князя Андрея, видимо, полностью включенный владимирским сводчиком 1177 г. в свой труд. Изучение этого источника дает нам несколько наблюдений над политической жизнью Ростово-Суздальского края времени Андрея Боголюбского. Если мы в части текста Лаврентьевской летописи от 1158 г. до 1175 г. станем отбирать известия, которые без колебания можно отнести к составу этого владимирского Летописца времени Андрея, то у нас получится подбор известий, далеко не отражающий ни княжеской деятельности, ни личности Андрея Боголюбского. Прежде всего очевидно, что Летописец велся при главной церкви города Владимира: не только большинство известий связано с этой цер­ковью (постройка, роспись, похороны в ней членов княжеского до­ма), но главной иконе этой церкви приписываются победы Андрея и его сына Мстислава (1164 и 1172 гг.), как и изгнание из Владимира Феодорца. Подобного рода средневековый прием церковников свя­зывать те или иные популярные события со своею церковью можно проследить не только на русском или византийском, но и западно­европейском материале. Невольно затем бросается в глаза незначительное количество записей, при несомненно последовательно ведущемся записывании, причем почти совершенно отсутствуют записи о личных или семейных делах князя, как известно, весьма часто составляющие главную тему под пером других летописателей. Вот почему мы так мало знаем о сложных семейных отношениях в Доме Юрия Долгорукого с тех пор, как во главу этого дома вступил старший сын его Андрей. Из случайной обмолвки владимирского свода 1177 г. в повествовании под 1175 г. мы неожиданно узнаем, что вступление Андрея на Ростово-Суздальское княжение произошло против воли отца, что ростовцы и суздальцы присягали Юрию «на

-122-

меньших детех, на Михалце и на брате и, преступивше хрестное целованье, посадиша Андреа». Следовательно, та премногая доброде­тель Андрея, о которой говорит последняя запись ростовского Ле­тописца времени Юрия (Лаврентьевская летопись под 1157 г.), за которую «любили» ростовцы и суздальцы Андрея, заключалась в том, что Андрей согласился пойти против распоряжения отца и оставил без внимания нарушение присяги отцу со стороны ростовцев и суздальцев. Но эта обмолвка владимирского сводчика 1177 г. до­пущена почти чрез два года после смерти Андрея и неизвестно, решился бы сводчик сказать об этом при жизни князя. 66) Южнорус­ское летописание сохранило нам указание, что у Андрея с братьями и главными сотрудниками покойного Юрия были весьма серьезные отношения, выразившиеся уже в 1162 г. в том, что Андрей «братью свою погна: Мстислава и Василка и два Ростиславича, сыновца своя, и мужи отца своего передний». 67) В эту семейную распрю сейчас же вошла византийская дипломатия: император пригласил в том же 1162 г. Мстислава и Василка с их матерью к себе, в Империю, причем Василько получил от императора 4 города на Дунае, а Мстислав - волость Отскалана. Братья, направляясь в Византию на житье, взяли с собою еще «молодого» своего брата Всеволода, буду­щего первого великого князя Владимирского. Но все эти столкно­вения Андрея с братьями, мачехой и передними мужами отца, даже семейные дела самого Андрея и судьбы его детей - не составляют материала записей владимирского летописания и даже косвенно в этих записях не отражены. Летописатель, церковник главной церкви города Владимира, очевидно, далек от княжеского двора и явно избе­гает вдаваться в описание деятельности и личной жизни своего кня­зя. Чрез записи этого владимирского Летописца мы совершенно не знаем: когда и как была перенесена столица княжества во Владимир, где проживал сам князь, что делал сам, посылая в ответственные походы на Киев, Новгород и болгар своих сыновей, и др. Итак, при Андрее Боголюбском не было летописания в смысле княжеской за­боты о нем, а тем более руководства по его составлению. А это приводит к тому, что мы об Андрее с его смелыми и широкими пла­нами, проводимыми решительно и круто, знаем лишь по косвенным отражениям его деятельности в летописании современного ему юга и Новгорода, а конкретной обстановки его борьбы, достижений его жизни мы не имеем, хотя летописание за это время во Владимире ведется систематически из года в год. А ведь в лице этого князя мы несомненно имеем опережающего свое время и современников сме­лого и крутого деятеля, весьма рано оценившего и упадочность «Рус­ской земли», и растущую мощь Ростово-Суздальского края и решившего, порывая все традиции своего рода и всех русских феодальных княжеств, по-новому поставить соотношение сил и внутри Ростово-Суздальского края, и внутри русских княжеств, как и внешне-политические связи Русской земли.
        Если наше предположение о том, что рассказы об убийстве Андрея и о борьбе за его наследство нужно отнести к перу сводчика 1177 г., верно, то сводчик 1177 г. без колебаний может быть опре-

-123-

лен как церковник той же главной церкви города Владимира, как и летописатель. Повествования 1175, 1176 и 1177 гг. без всякой меры пересыпаны благочестивыми рассуждениями о том, что во всех перипетиях борьбы за наследство Андрея икона главной Владимирской церкви оказывает свою чудесную помощь, благодаря которой в кон­це концов побеждает Михалка и Всеволод.
        В рассказе об убийстве Андрея 68) мы находим упоминание в числе лиц, участвующих в похоронах князя, игумена этой главной Вла­димирской церкви Феодула. Полагаю, что под его руководством велись как записи, составившие материал владимирского Летописца времени Андрея, так и составление Владимирского свода 1177 г.
        Те политические тенденции, которые провел в своем труде владимирский сводчик 1177 г., совершенно соответствуют тем поли­тическим планам, над осуществлением которых трудился всю жизнь Андрей Боголюбский. Для Ростово-Суздальского края на смену Росто­ва выдвигался примат Владимира, свободного от старых традиций и от влияния местного боярства; для всей системы русских феодальных княжеств на смену Киева выдвигался примат того же Владимира как политического распорядительного центра. Такая перемена политиче­ской конструкции как внутри Ростово-Суздальского края, так и внутри феодальной системы русских княжеств не лежала в возможно­стях только сильной княжеской власти, потому что подобного рода перемещения политических центров края или всей страны не могли совершаться без согласия на то императорской власти Византии, кото­рая как главная власть русской церкви одна могла разрешить или не разрешить открытие новой епископии во вновь избранной князем столице и перемещать или не перемещать митрополию из Киева. Бы­стрый рост Ростово-Суздальского края в богатейшее и сильнейшее княжество наряду с упадком былого могущества и расцвета княжеств юга, «Русской земли», не мог вызвать особого сочувствия Византии или желания с ее стороны помочь владимирскому князю в осуществ­лении его планов. В деятельности Андрея Боголюбского Империя мог­ла опасаться его пренебрежения интересами Киева, вопросами оборо­ны южной границы, тогда как главная забота Византии заключалась в возможности вовлечения южнорусских княжеств в борьбу со степью для помощи и защиты византийских степных пограничий. Перемещение митрополии из Киева на север, конечно, совершенно разруша­ло в этом смысле все виды Византии, поскольку митрополит в Киеве являлся не только постоянным советчиком Империи по русским де­лам, но и весьма деятельным центром по созданию в нужный для Им­перии момент военной помощи русских княжеств. Византийский придворный историк начала XIII в. Никита Хониат, рассказывая о со­юзных походах русских князей в конце XII в. на половцев в помощь Империи, прямо называет киевского митрополита как организатора этих походов: русские князья показали свою готовность помочь Им­перии «частью по собственному побуждению, частью уступая моль­бам своего архипастыря». Вот почему все домогания Андрея о переме­щении или разделе митрополии, как ослабляющие позицию киевского митрополита, были отклонены императором. Выдвигая галицкого

-124-

князя как соперника князю владимиро-суздальскому в вопросе обла­дания Киевом Империя только в дроблении сил нового сильнейшего Ростово-Суздальского княжества в это время и в ближайшие годы видела свою основную задачу. Вот почему Империя следит и вмешивается в борьбу Андрея с братьями, приглашает последних к се­бе и не признает Владимир новою столицею княжества, т. е. не назна­чает туда епископа, считая по-старому весь Ростово-Суздальский край под управлением города Ростова, где и находится единый епископ всего княжества.
        Неудачи Андрея в сношениях с Византией не остановили подоб­ного рода домоганий со стороны Всеволода, и составление Владимир­ского свода 1177 г., этого исторического доказательства прав Влади­мира на звание столицы Ростово-Суздальского княжества и всех русских княжеств, является тому одним из свидетельств.
        Все дипломатические сношения русских княжеств с Империей проходили чрез киевского митрополита. Несомненно, что и Влади­мирский свод 1177 г. подвергся той же участи. Вот почему в его со­ставе теперь можно указать два места, которые ведут нас к руке киевского митрополита. В повествовании о якобы чудесном изгнании из Владимира «лжаго владыки Феодорца» (под 1169 г.) еще С. М. Соловьев усматривал необычное для летописных текстов со­держание. Действительно, оно скорее напоминает изложение след­ственного дела политического преступника, заслужившего от импе­ратора обычную в Византии, но необычную у нас страшную физиче­скую казнь, установленную и широко практиковавшуюся в Империи в отношении политических преступников. В записях владимирского Летописца времени Андрея, откуда мог быть взят этот рассказ о Феодорце владимирском сводчиком 1177 г., при известной нам сдер­жанности Летописца в изложении политических событий могло читаться только сообщение об изгнании Феодорца из Владимира, причем давалась точная дата этого события (8 мая). Дальнейшее же повествование о действиях над Феодорцем киевского митрополита в Киеве («повеле ему язык урезати, яко злодею и еретику, и руку пра­вую утяти, и очи ему выняти»), как и формулировка всех преступ­лений Феодорца - добавлены, как думается, по требованию митрополита, причем дано и пояснение: «Се же списахом, да не наскакают неции на святительский сан, но его же позоветь Бог». Под «Богом» разумеется согласие на назначении Феодорца епископом во Владимир со стороны киевского митрополита. Казнь Феодорца имела особо же стойкую, устрашающую форму и, конечно, была необ­ходима с точки зрения агента византийской власти надолго об этой казни заставить помнить русских политических деятелей.
        Думаю, что к митрополичьему же участию в просмотре ма­териала Владимирского свода 1177 г. можно отнести приписку в повествовании под 1164 г. о «ереси леонтианьской», где сообщалось, как эта ересь была изобличена за пределами Ростово-Суздальского княжества - в далекой Империи, пред лицом самого императора.
        Если вероятно наше предположение о том, что составление Владимирского свода 1177 г. было предпринято с целью приведения

-125-

исторического доказательства прав Владимира на звание столицы Ростово-Суздальского края и всех русских княжеств, то, как говорят факты политической жизни Руси последующих годов, домогания владимиро-суздальского князя и на этот раз остались безуспешны.

 § 3. ВЛАДИМИРСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1193 г.

        Последующий этап владимирского летописания после свода 1177 г., как мы уже говорили выше, был летописный свод 1193 г. 69) Несомненно, сводчик 1193 г. в основу своего труда положил Владимирский свод 1177 г., продолжил его повествование до 1193 г, и привлек княжеский Летописец Переяславля Русского для попол­нения своих северных известий на пространстве 1177 - 1193 гг. известиями южнорусскими. Однако ближайшее изучение работы сводчика 1193 г. обнаруживает перед нами, что эта работа протекала более углубленно, чем мы это сейчас установили, почему нам нужно задержаться над рассмотрением этого вопроса.
        Прежде всего мы постараемся изучить в своде 1193 г. изложение известий 1178 - 1193 гг. за вычетом из них тех трех южнорусских повествований княжеского Летописца Переяславля Русского, кото­рые сводчик 1193 г., как мы уже указывали, занес в свой свод под 1185, 1186 и 1188 гг.
        Просматривая записи 1178 - 1193 гг., мы непременно обратим внимание на обилие среди них известий, имеющих точную датиров­ку, кроме простого приурочения к определенному году. Эти датированные известия количественно превышают известия не­датированные (19 и 15), причем датировка тянется на пространстве всех указанных лет без значительных перерывов. *) Отсюда мы без колебаний выводим, что владимирское летописание за 1178 - 1193 гг. велось без перерывов.
        Просматривая манеру и состав записей за 1178-1193 гг., вновь видим, что владимирское летописание ведется церковниками глав­ной владимирской церкви: известий, связанных с церковными де­лами и этою церковью, весьма много среди записей 1178-1193 гг. и они почти все датированы. Но этого мало: весьма многочисленны известия, связанные между собою, так сказать, единым литератур­ным приемом, который состоит в том, что после изложения того или иного факта автор переходит в роль церковного проповедника, снаб­жая изложение поучениями. С литературной точки зрения все эти поучения, всегда весьма отвлеченного содержания, не дающие поэтому историку точек опоры для уловления за этими поучениями каких-либо фактов или обстоятельств действительной жизни, - можно смело отнести к перу одного и того же писателя: настолько однообразны содержание, стиль и даже фразеология этих поучений.
        _________
        * 1178 г.- 1 дат. известие; 1179 г.- 1 дат. и 1 недатир.; под 1181 и 1182 гг. по 1 недатир.; 1183 г.- 1 дат.; 1184 - 1 недатир.; 1185 г. - оба датированы; 1186 г.- 1 Дат. и 2 недат.; 1187 г.- 2 дат. и 4 недат.; 1188 г.- 2 недатир. и 1 дат.; 1189 - 4 Дат. и 2 недатир.; 1190 г.- оба датированы; 1192 г. - 2 дат. и 1 недат.; 1193 г. - 1 дат.

-126-

        Итак, имеем основания полагать, что после составления летопис­ного свода 1177 г. летописание во Владимире продолжает оставаться в руках церковников главной владимирской церкви, ведется непре­рывно и на протяжении 1178-1193 гг. выполняется едва ли не одним и тем же лицом.
        Отмечаем близость летописания этой поры, в противоположность летописанию 1158 - 1175 гг., ко двору князя Всеволода. Она ус­матривается не только в обилии и точной датировке семейных со­бытий князя (рождение детей, их постриги и всажение на коня, их смерти, смерти членов княжеского дома), но и в некоторых подроб­ностях повествования о междукняжеских отношениях, в которых участвует князь Всеволод и по поводу которых раскрывались замыс­лы Всеволода, а также в решительном тоне изложения некоторых щекотливых случаев, как, например, в случае обвинения черни­говского епископа, выполнявшего дипломатическое поручение ря­занских князей ко Всеволоду, во лжи и перевете с указанием даже на желание Всеволода арестовать было этого оборотливого диплома­та, и др. Близость летописателя ко Всеволоду позволяет считать летописание княжеским, хотя летописатель и выполнял свою работу при главной церкви Владимира.
        В 1193 г. по какой-то, нам сейчас ближе неопределимой, причине было предпринято составление нового владимирского летописного свода, т. е. был просмотрен весь материал и предшествующего свода 1177 г., и накопленного владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг., и материал этот был пополнен привлечением нового южнорусского источника - княжеского Летописца Переяславля Русского, кончав­шегося известием о смерти переяславского князя Владимира Гле­бовича. Постараемся теперь установить отношение сводчика 1193 г. к своим источникам.
        Мы уже говорили, что в основу своей работы сводчик 1193 г. положил предшествующий свод 1177 г. К сожалению, у нас мало данных для суждения о том, что сокращал или опускал он из материала текста свода 1177 г. Но то уже нам известное наблюдение, что в повествовании о жестоком ослеплении пленных Ростиславичей во Владимире в 1177 г. сводчик 1193 г. опустил последние строки, в которых излагался самый акт ослепления, 70) показывает, что сводчик 1193 г. не совершенно безразлично относился к работе редакти­рования текста свода 1177 г. и, видимо, уже не разделял той жесто­кой радости владимирца над гибелью незадачливых кандидатов на Ростово-Суздальское княжество, выдвинутых городом Ростовом, ко­торою был проникнут сводчик 1177 г.
        Привлекая новый южнорусский источник против свода 1177 г., для пополнения южнорусскими известиями владимирских ма­териалов за 1178 - 1193 гг., сводчик 1193 г. не ограничил использование этого южнорусского источника извлечением трех известий (1185, 1186 и 1188 гг.), но просмотрел весь текст свода 1177 г. от начала и до конца с целью пополнить его содержание новыми южно­русскими известиями, каких могло там не быть, или по отсутствию их в епископском Летописце Переяславля Русского, которым поль-

-127-

зовался сводчик 1177 г., или в связи с пропуском их по тем или иным соображениям сводчика 1177 г. Результатом такого просмотра материала свода 1177 г. в его южнорусских известиях и сверки этих вестий с новым южнорусским источником, бывшим теперь в руках сводчика 1193 г., получился значительный след руки сводчика 1193 г. на тексте свода 1177 г. Не говоря уже о дублировке некото­рых южнорусских известий, о которой мы упоминали выше, оста­новимся на том, что сводчик 1193 г., имея в начале своего южно­русского источника, т. е. княжеского Летописца Переяславля Рус­ского «Повесть временных лет» редакции 1118 г., и находя некоторые расхождения между этой редакцией и той, которая чита­лась в своде 1177 г., взятая из епископского Летописца Переяславля Русского, т. е. сильвестровской редакцией 1116 г., -попытался сблизить эти две редакции, не заменяя, к счастью, прежнего изло­жения новым. О получившемся в результате этого сближения тексте «Повести временных лет» весьма подробно говорит А. А. Шахматов в «Обозрении русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (в конце главы I), и нужно настоятельно рекомендовать ознакомление с этим анализом текста, хотя А. А. Шахматов несколько по-иному объяс­няет момент сближения этих двух редакций. Мы остановимся здесь только на одном месте работы в указанном смысле сводчика 1193 г., поскольку это необходимо нам для последующих выводов. Мы знаем, что сильвестровская редакция 1116 г. под 862 г. сообщала о призва­нии князей, повторяя версию несторовской редакции о том, что призванные Рюрик, Синеус и Трувор сели: первый в Новгороде, вто­рой на Белоозере, а третий в Изборске. Редакция «Повести времен­ных лет» 1118 г., как уже было указано выше, отличалась от сильве­стровской, в числе других известий и здесь внеся в несторовскую версию о призвании ладожское сказание о том, что Рюрик сел пер­воначально в Ладоге и перешел в Новгород позднее, после смерти братьев. Увидев разноречие этих двух редакций «Повести времен­ных лет» и не решаясь следовать на за одною из них, сводчик 1193 г. в фразе свода 1177 г.: «Старейший Рюрик седе Новегороде, а другии Синеус на Белеозере, а третий Изборьсте Трувор» - опустил слова: «седе Новегороде», вероятно оставив незаполненной часть строки, чтобы читатель знал, что здесь сознательное опущение. 71) Если поз­днейшая переписка слила текст в сплошную строку, то она его не переиначила, так что фраза эта до сих пор читается без слов «седе в Новгороде» в Лаврентьевской летописи и так же читалась в Троицкой (начала XV в.). По свидетельству Карамзина, чьею-то позднейшею (против текста) рукою в Троицкой летописи сверху «над именем Рюрика» было прописано: «Новг.».
        Два приведенных факта изменения текста свода 1177 г. Редакционною рукою сводчика 1193 г., думается мне, дают право го­ворить, что в общем сводчик 1193 г. осторожно и внимательно отнесся к труду своего предшественника: он не позволил себе заменить неудобного места в изложении 1177 г., а ограничился его опущением, он не устранил древней версии рассказа 862 г., а лишь дал читателю сигнал о ее спорности.

-128-

        Пополнение текста свода 1177 г. южными известиями сводчик 1193 г. делал без нарушения той основной конструкции свода 1177 г., согласно которой после 1157 г. южнорусские известия привлекались весьма сдержанно и ставились на второй план. Обратим внимание, что все дублировки южнорусских известий в сво­де 1193 г. падают на время от «Повести временных лет» до 1157 г. т. е. именно в этой части редактор 1193 г. имел в виду увеличить количество южнорусских известий, против чего едва ли бы возражал и сводчик 1177 г. Исключением здесь является дублировка рассказа о походе на половцев Михалки; в своде 1177 г. он читался под 1169 г., а сводчик 1193 г. повторил под 1171 г. Но не надо забывать, что герой этого рассказа является и героем города Владимира, до­бывшим победу Владимиру над Ростовом. Увеличение количества известий о подвигах Михалки на юге не имел в виду увеличения южнорусских известий, как таковых.
        Итак, не нарушая основ конструкции свода 1177 г. в распреде­лении известий южнорусских, сводчик 1193 г., можно сказать, про­должил и углубил эту конструкцию для 1178 - 1193 гг., потому что из всего княжеского Летописца Переяславля Русского он в свою работу, в пределах 1178 - 1193 гг., внес только три известия. Уже на основании только скупого отбора можно догадываться, что все со­бытия, изложенные в этих известиях, были тесно связаны с политикою владимирского великого князя Всеволода на юге. Действительно, смерть переяславского князя Владимира Глебовича, отмеченная в своде 1193 г. под 1188 г., конечно, была не без­различным фактом южнорусских дел для владимиро-суздальского князя, потому что, как говорилось выше, Владимир Глебович на юге являлся выполнителем задач и планов Всеволода; поход Игоря на половцев, 72) отмеченный сводчиком 1193 г. под 1186 г., был предпринят Игорем если не по поручению Всеволода, то при его под­держке, на что прямо указывает автор «Слова о полку Игореве», только в отношении одного Всеволода высказывая упрек, что он не участвовал лично в походе, а только мыслью издалека охраняет свой отчий стол, т. е. Переяславль Русский; наконец, союзный поход кня­зей на половцев, отмеченный в своде 1193 г. под 1185 г., был предпринят при поддержке Всеволода, что ясно из участия в этом походе переяславского князя Владимира, представителя Всеволода на юге.
        В этой связи не лишено интереса то наблюдение, что рассказ об Игоревом походе, взятый из княжеского Летописца Русского Пере­яславля, передан сводчиком 1193 г. не полно: он оборвал его после сообщения о бегстве Игоря из плена. К этому оборванному рассказу сводчик 1193 г. присоединил поучение, совершенно в том же стиле и в той же фразеологии, какие мы встречаем и под другими годами этого свода. Княжеский Летописец Русского Переяславля о походе Игоря говорил саркастически и без всякого сожаления к печальному исходу этого похода, а о бегстве Игоря из плена - без сочувствия и одобрения («И по малых днех ускочи Игорь князь у половець»). Вот почему лирическое поучение сводчика 1193 г. о праведности Игоря

-129-

и о неудаче его похода как наказании за наши грехи, приписанное к изложению похода Игоря, звучит диссонансом и выглядит плохо пришитым куском.
        То наблюдение, что поучение здесь пришито к тексту, взятому из южнорусского источника, говорит нам, что автор владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. и составитель свода 1193 г. было одно и то же лицо, т. е. все такого же рода поучения были, как мы знаем, литературною манерою владимирского летописателя за 1178 - 1193 гг. Если это положение мы попробовали бы опровергнуть тем предположением, что все поучения в известиях 1178 - 1193 гг. (как и поучение, вставленное в рассказ об Игоревом походе) являются обработкою владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. рукою сводчика 1193 г. и, таким образом, составитель свода 1193 г. и сос­тавитель владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. могут быть разными лицами (хотя оба церковники и оба из числа церковников главной владимирской церкви), то это не нашло бы подтверждения в анализе записей владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг., где поучения вовсе не составляют только дополнительных моментов к изложению фактов, но и вплетены в самое изложение фактов, кото­рое часто пересыпано поучительными цитатами, роднящими перо их автора с пером автора поучений (ср. в этом смысле характеристику Луки под 1185 г.; описание чувств автора в связи с буйными помыс­лами рязанских Глебовичей под 1186 г.; описание лжи и переветничества Порфирия под 1187 г., и др.).
        Итак, в 1193 г. во Владимире была по какому-то поводу прервана обычная работа по записыванию из года в год известий, ведшаяся при главной церкви Владимира, и было предпринято составление но­вого летописного свода, выполненное, как можно думать, тем же лицом, которое вело ежегодные записи. Что такое предприятие было рассчитано не на местного читателя, едва ли подлежит сомнению. Но разгадать ближе причину составления свода 1193 г. трудно.
        Из записей владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. при внимательном чтении вытекает, что в 1185 - 1186 гг. Всеволод по­лучил титул великого князя: 73) с 1186 г. он называется уже этим титулом. * Заметим, что до этого ни один еще русский князь не носил такого титула со времени установления на Руси в 1037 г. импера­торской власти. Киевский князь, который во внешних сношениях с Империей и половцами считался главою русских князей, носил тот же титул, как и все другие русские князья: объясняя особое поло­жение киевского князя по пребыванию в его городе агента Империи (митрополита), один греческий источник конца XI в. называет его первостольником (prothotronos), а не великим князем. Что мог озна­чать для владимиро-суздальского князя этот новый титул? Кроме подчеркнутого выдвижения из среды других князей как сильнейше­го, титул этот, если опираться на позднейшую (XIV в.) практику Русско-византийских отношений, когда особенно широко Византия производила раздачу великокняжеских титулов русским князьям, -
        _________
        * Шахматов А. А. Обозрение рус. лет. сводов XIV-XVI вв. Л., 1938, с. 12.

-130-

мог означать для получившего этот титул князя право непосредст­венных сношений с Империей. При наличии митрополита в Киеве, а не во Владимире Всеволод теперь, в сущности, получал право сноситься с киевским митрополитом, минуя киевского князя. Действительно, в 1185 г. Всеволод просит киевского князя и митрополита о доставлении себе епископом Луку, а в 1190 г. просто посылает кандидата на епископскую кафедру Ростово-Суздальского края в Киев для поставления.
        Примечательно, что, несмотря на значительное изменение позиции Империи к 1193 г. в связи с обессилением Византии от бол­гарского восстания, протекавшего многие годы при половецкой под­держке, против чего Империя не умела и не могла принять мер действительной защиты для своих коренных и богатейших областей, т. е. Византия теперь казалось бы готова была идти на многие ус­тупки, нуждаясь в военной поддержке русских княжеств, - Всево­лод, получив титул великого князя, не смог получить признания за Владимиром значения столицы Ростово-Суздальского княжества: поставленный в 1190 г. новый епископ едет сначала «на свой стол» в Ростов, затем в Суздаль и только после этого приезжает во Владимир. Конечно, епископ числится только по Ростову, проживая там, где находится князь (ср.: в 1192 г. князь и епископ в Суздале, в 1193 г. оба во Владимире).
        Как сильнейший и богатейший князь из среды многочисленных русских князей, Всеволод легче других мог пойти на помощь Им­перии в деле организации степных походов для отвлечения половцев от вторжений в пределы Империи. Нет сомнения, что Всеволод и оказывал эту помощь. Союзный поход русских князей в 1184 г., отнесенный сводчиком 1193 г. к 1185 г., как и поход Игоря Новгород-Северского, был предпринят не без содействия Всеволода сред­ствами и людьми. Конечно, только поэтому владимирский сводчик 1193 г. внес сообщения об этих походах в свою работу. Но положение Империи после этих походов 1184 г. и 1185 г. не изменилось к луч­шему. Нужда в русской помощи, как об этом говорит византийский придворный историограф того времени Н. Хониат, была постоянной, а русские помогали плохо. Заметим, что ко Всеволоду обращались тогда не только византийцы с просьбой о помощи. К нему обра­щались болгары, очевидно, желая добиться его нейтралитета в их борьбе с Византией. Об этом можно заключить по тому, что в 1197 г. Всеволод получает церковные подарки из Солуня, который в эти го­ды был в болгарском обладании. Однако в 1199 г. Всеволод все же предпринял поход из Ростово-Суздальского края в степь. Можно ду­мать, что в техническом смысле это был трудный поход. Он за­кончился удачно: Всеволод прошел в «зимовища» половцев, «възле Дон». Но Н. Хониат отмечает в своей истории более поздний поход на половцев Романа Галицкого (1202 г.) и ни словом не упоминает о походе Всеволода.

-131-

 § 4. ВЛАДИМИРСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1212 г.

        О Владимирском своде 1212 г. мы уже говорили выше. Этот свод был положен в основу начатого было летописания Переяславля Суздальского при Ярославе Всеволодовиче и дошел до нас только в пере­яславской обработке. О восстановлении текста этого Владимирского свода 1212 г. из Радзивилловской летописи (в двух ее списках) и Летописца Переяславля Суздальского как задаче осуществимой го­ворить можно потому, что переяславская обработка его была весьма незначительна (Летописец Переяславля Суздальского), как и не­значительно было исправление текста этой переяславской обработки по тексту одного из этапов образования текста Лаврентьевской летописи (оба списка Радзивилловской летописи).
        Что мы можем сказать о материалах, которыми располагал для своей работы владимирский сводчик 1212 г., и о характере его рабо­ты над этими материалами, как и над всем сводом?
        Несомненно, владимирский сводчик 1212 г. в основу своей рабо­ты положил предшествовавший свод 1193 г. Отсюда всем известная близость текстов Лаврентьевской летописи (свод 1193 г.) с текстом Радзивилловской (свод 1212 г.). Несомненно и то, что Владимирский свод 1193 г. имел ко времени составления свода 1212 г. наросшие за 1193-1212 гг. ежегодные летописные приписки, которыми, конеч­но, воспользовался для своей работы сводчик 1212 г. Наконец, не­сомненно и то, что для пополнения владимирских записей 1193 - 1212 гг. был привлечен сводчиком 1212 г. южнорусский источник, о чем красноречиво говорит большое количество южнорусских известий в этой части работы сводчика 1212 г.
        Характер и темы ежегодных записей владимирских за 1194 - 1212 гг., составлявших приписки к своду 1193 г., дают нам право думать, что ведение летописания во Владимире после составления свода 1193 г. остается предметом забот церковников той же главной Владимирской церкви. Однако сводчик 1212 г. не все эти записи за 1193 - 1212 гг. включил в свою работу. Из сличения текстов Лаврен­тьевской летописи с Радзивилловской мы видим на пространстве 1193 - 1197 гг., что часть известий, имеющихся в Лаврентьевской, где сохранился Владимирский свод 1193 г. с этими дальнейшими владимирскими летописными записями, в Радзивилловской (т. е. в своде 1212 г.) - опущена. Чем же руководствовался сводчик 1212 г., опуская из этих записей те или иные известия?
        Обращает на себя внимание, что во владимирских записях 1193 - 1212 гг., читаемых в своде 1212 г. (т. е. в Радзивилловской летопи­си), мы не находим того назойливого поучительного тона, который, как мы знаем, характерен во владимирских записях, читаемых в со­ставе сводов 1177 и 1193 гг. Нельзя ли на этом основании запо­дозрить, что владимирское летописание, с 1158 г. ведшееся при глав­ной церкви Владимира, в момент составления свода 1212 г. было изъято из рук церковников? Такое предположение переходит в уве­ренность при рассмотрении главных случаев сокращений сводчиком 1212 г. владимирских записей на пространстве 1193 - 1197 гг.

-132-

        Под 1194 г. сводчик 1212 г. опустил 2 известия об обновлении церквей во Владимире и Суздале. Последнее из этих известий со­провождалось похвалою епископу Ивану, средствами и стараниями которого обе церкви были отремонтированы. Сопоставим это с известием о том, что после смерти Всеволода у владимирское великого князя Юрия с этим Иваном, епископом «всей земли Ростовской», сложились недобрые отношения, т. к. Иван, как епископ Ростова, не сумел занять надлежащей, с точки зрения великого кня­зя, позиции в борьбе братьев - Константина и Юрия - за наследст­во Всеволода. В ростовской записи (теперь сохраняющейся в Лаврентьевской летописи), записи, конечно, благожелательной этому Ива­ну, сообщается под 1214 г., что последний «отписался» от епископства всей Ростовской земли и ушел на покой. Переяславский же Летописец князя Ярослава, дружественный Юрию и враждебный Константину, под тем же 1214 г. записал, что владимирцы «с князем своим Гюрьемь изгнаша Иоанна из епископства, зане не право творяше». Не имеем ли мы теперь право думать, что сводчик 1212 г., отражая неудовольствие князя Юрия и владимирцев, выкинул из записей 1193 - 1212 г. то, что было связано с именем епископа Ивана в благоприятном для последнего смысле? Тогда отнесем сюда же и опущение сводчиком 1212 г. поучения по случаю пожара во Владимире, читавшегося в своде 1193 г. в самом конце описания это­го последнего года. Можно думать, что поучение было сказано епископом Иваном, и сводчик 1212 г. нашел нужным это поучение также вычеркнуть. 74)
        Итак, Владимирский свод 1212 г. был составлен лицом, близким к князю Юрию и разделявшим его недовольство политической позицией епископа Ивана. Сверх того мы отметим, что лицо это не считало непременным насыщение летописных записей потоком цитат из церковных книг и поучений. Этим, как мы увидим ниже, реформаторская сторона редактора свода 1212 г. в деле обработки летописных текстов далеко не исчерпывалась.
        Для пополнения южнорусскими известиями своих владимирских записей на пространстве 1193 - 1212 гг. владимирский сводчик 1212 г., как мы уже говорили, привлек южнорусский источник. И на этот раз источником был княжеский Летописец Переяславля Русско­го, как то было у сводчика 1193 г. В доказательство достаточно привести несколько записей этого южного источника в составе известий Владимирского свода 1212 г. (т. е. в Радзивилловской летописи и Летописце Переяславля Суздальского). Под 1199 г. ска­зано: «Того же лета преставися князь Ярослав Мстиславичь в Рус­ском Переяславли»; 75) под 1203 г. подробно сообщено о радости в Рус­ском Переяславле по случаю посылки туда Всеволодом сына Ярос­лава; под 1205 г. в описании борьбы Романа Галицкого с Рюриком Киевским отмечено, что на княжеский съезд в Треполье приехал сын Рюрика, «быв у шюрина своего у Переяславли»; 76) под тем же годом в известии о походе союзных князей на половцев - Ярослав, князь Русского Переяславля, назван сразу же за киевским Рюриком, т. е. раньше Романа Галицкого, что возможно было только в тексте Пе-

-133-

яславского летописца, т. к. Роман в то время был сильнейшим князем на юге, соперник владимиро-суздальскому Всеволоду по Киеву, а Ярослав был 15-летним мальчиком и сидел на беднейшем столе из числа южных княжеств. Последним известием этого кня­жеского Летописца Переяславля Русского, включенным в свод 1212 г., является известие 1209 г. (о смерти Олега в Белгороде). *
        Полагая в основу своей летописной работы Владимирский свод 1193 г., владимирский сводчик 1212 г. явно старался ни в чем не на­рушить переданной сводом 1193 г. конструкции русской истории, впервые предложенной сводчиком 1177 г. Использование своего южнорусского источника сводчик 1212 г. вел поэтому в том же смыс­ле, как сводчик 1193 г. И если количество выписок у сводчика 1212 г. оказалось больше, чем те три выписки, которые сделал для своей работы сводчик 1193 г., то это объяснялось тем, что ко времени состав­ления свода 1212 г. дела на юге стали предметом более пристального внимания владимиро-суздальского князя и настолько тесно теперь переплетались с планами и ходами его политики, что без сообщения о южнорусских событиях многое из дел владимиро-суздальских было бы просто непонятно. Не забудем хотя бы того факта, что в эти именно годы Всеволод владимиро-суздальский семь лет держит Русский Переяславль в своем обладании чрез сына своего Ярослава.
        Считаю, что это освоение Всеволодом на юге Переяславского сто­ла вызвало в своде 1212 г. еще и другое отражение. Редактор вы­пустил из материала владимирских записей 1193 - 1212 гг. известие, стоявшее там под 1195 г. (оно сохранилось в Лаврентьевской летописи): «Посла благоверный и христолюбивый князь Всеволод Гюргевичь тивуна своего Гюрю с людми в Русь. И созда град на Городци на Въстри, обнови свою отчину». Теперь, в пору освоения на юге всего Переяславского княжества, было, конечно, политически ошибочно и смешно умиляться над обладанием небольшого Юрьева куска в «Русской земле».
        Но если владимирский сводчик 1212 г, в своей общей политиче­ской установке оставался на позиции сводов 1177 - 1193 гг., то это не означало того, что он оставил неприкосновенным материал текста этих сводов. Напротив, он подверг этот материал значительной обра­ботке, о которой необходимо сказать подробнее, как о весьма любо­пытном явлении в истории нашего летописания.
        Имеем все основания думать, что княжеский Летописец Переяс­лавля Русского, использованный сводчиком 1212 г., был простым повторением княжеского Летописца Переяславля Русского редакции 1188 г. (использованной сводчиком 1193 г.) с продолжением или приписками, которые охватывали время от 1188 г. по крайней мере до 1209 г. Обладая этим источником, сводчик 1212 г. имел возмож­ность вновь сличить, подобно сводчику 1193 г., «Повесть временных лет» сильвестровской редакции (через свод 1177 г.) с «Повестью вре­менных лет» редакции 1118 г. (в княжеском Летописце Переяславля
        _________
        * Оно читается в Летописце Переяславля Суздальского. Радзивилловская летопись (в обоих списках) обрывается на 1206 г.

-134-

Русского). Сличение это сказалось в том, что сводчик 1212 г. в рассказе под 862 г. о призвании князей отверг компромиссное изло­жение сводчика 1193 г. (т. е. опущение указания места первоначаль­ного поселения Рюрика) и включил ладожскую версию редакции 1118 г. Однако гораздо любопытнее те поправки в тексте свода 1177 г., которые счел возможными внести сводчик 1212 г. Он рабо­тал после смерти Всеволода, когда многое из первых лет его 35-лет­него княжения было уже забыто, а многие деятели и очевидцы этих лет сошли с политической и жизненной сцены. Это, по-видимому, и дало сводчику 1212 г. возможность внести две поправки в повествование 1176 - 1177 гг. о борьбе князей за наследство Андрея Боголюбского. Обе поправки имели целью обелить и возвеличить память Все­волода, что и понятно в своде, посвященном его памяти, т. е. окон­ченном после смерти Всеволода. Первая поправка заключалась в том, что в текст рассказа, где излагалась борьба и победа Михалки и владимирцев, сводчик 1212 г. систематически приписал к имени Михалки имя Всеволода, сделав последнего этим приемом для чита­телей не только наследником, но и соучастником подвигов Михалки. Вторая поправка была сделана в конце повествования 1177 г. Вспомним, что сводчик 1193 г. не решил повторить заключительных строк свода 1177 г. об ослеплении пленных Ростиславичей от руки владимирцев. Сводчик 1212 г. только приписал к этому оборванному повествованию сводчика 1193 г. фразу: «и пустиша ею из земли», чем совершенно изменил развязку дела: владимирцы не ослепили пленных князей, а потребовали только у Всеволода изгнания их из пределов Ростово-Суздальской земли. Этим сводчик 1212 г. снимал с памяти Всеволода одно из самых темных его политических пятен. 77)
        Сводчик 1212 г. проработал, можно смело сказать, весь текст свода 1193 г. Он работал как настойчивый и внимательный редактор. Если просмотреть любое издание Лаврентьевской летописи в 1 т. Полного Собрания Русских Летописей, где текст начиная от «Повести времен­ных лет» и до 1206 г. дан в разночтениях с Радзивилловскою летописью (в ее обоих списках), т. е. где перед нами отмечена в «вариантах» вся редакторская работа сводчика 1212 г. над текстом свода 1193 г., то нельзя не вынести того впечатления, что в этой редак­торской работе сводчик 1212 г. одушевлялся некоторыми общими со­ображениями. Прежде всего, он довольно последовательно опустил на всем протяжении текста свода 1193 г. известия малоинтересные, с его точки зрения: о смертях и поставлениях некоторых епископов (в Чернигове, в Переяславле Русском и некоторых других южных кня­жествах), о смертях и погребениях княгинь и княжен. 78) Он желал придать записям большую краткость в части датировок, опуская для того всю церковную сторону этих датировок, т. е. обычные указания на церковные праздники и на названия святых. Вместо, скажем, выра­жения свода 1193 г.: «месяца мая в 2 день на Перенесенье святою му­ченику Бориса и Глеба» в своде 1212 г. стремился обновить язык изло­жения, отмести старинные слова, к его времени ставшие непонят­ными, обновить также фразеологию.

-135-

        Летописные наши тексты в истории литературного языка занимают свое особое место. В своей истории язык летописного повество­вания не однажды испытывал на себе попытки сближения с языком других родов литературы и даже языком разговорным, потому что устойчивость языка летописных текстов с течением времени начина­ла грозить затруднением для читателя в понимании смысла изло­жения. Сводчик 1212 г., несомненно, принадлежал к числу рефор­маторов языка летописания. Он ставил своей целью дать читателю вместо древнего и уже невразумительного своею лексикой и фразе­ологией текста текст современный и удобопонятный. Его поднов­ления для нас любопытны, потому что своею ошибочностью показы­вают нам, что подновляемые слова давно уже ушли из современного сводчику 1212 г. литературного и разговорного языка. Так, например, слово «корста» (гроб) он заменил в одном случае словом «рака» (под 1015 г.), т. к. для него из контекста было ясно, что разу­мелось вместилище для трупа, а в другом случае (под 1093 г.) - сло­вом «крест», т. к. рассказ не давал ему возможности точно понять из изложения смысл этого слова. Так, сводчику 1212 г. было непо­нятно слово «товар» в значении - обоз, лагерь; так что в рассказе о том, что князь послал глашатаев «по товаром», он заменил слово «по товаром» словом «по товарыщи», что для данного места в общем не исказило смысла повествования. Но его подновления для нас любо­пытны и в тех случаях, когда сводчик 1212 г. знает еще значение старого слова. Заменяя современным словом такое устаревшее, но еще понятное слово, он дает нам историю слов. Так слово «ложница» (в 1175 г.) он заменяет словом «постельница»; «прабошни черевы» - «боты» (1074 г.); «протоптаныи» - «утлый» (1074); «набдя» - «кор­мя» (1093 г.); «доспел» - «готов» (992 г.); «уста» - «преста» (1026 г.); «детеск» - «мал»; «детищь» - «отроча»; «исполнить» - «исправить»; «крьнеть» - «купить»; «ключится» - «прилучится»; «полк» - «вой»; «комони» - «кони»; «ратиться» - «сразиться»; «раз­вращен» - «розно»; «ядь» - «снедь»; «уверни» - «възвороти»; «по­хоронить» - «погрести»; «двое чади» - «двое детей» и др. 79)
        Думаю, что мы ошиблись бы, признав составление свода 1212 г. актом заботы Юрия Всеволодовича о памяти отца и ее прославлении. Конечно, эта сторона дела, как мы уже видели, забыта не была.
        Владимирский свод 1212 г. оканчивался описанием смерти Все­волода и изложением его завещания сыновьям. По условиям лите­ратурной обработки того времени, завещание было изложено в фор­ме предсмертной беседы завещателя с детьми. Как известно, заве­щание Всеволода было необычно: отец передавал великокняжеский титул и стол второму сыну, Юрию, а старшему - Константину - Ростов. Поскольку завещание это было выгодно Юрию, последний и озаботился закрепить его в летописном изложении. Заметим, что сохраненный нам Лаврентьевской летописью рассказ о той же смерти Всеволода, восходящий к ростовскому Летописцу Константина, ни слова не упоминает о завещании Всеволода. Это - понятно: Константин с этим завещанием отца не был согласен. Тут нужно припомнить, в какое неудобное положение, в связи с этим заве-

-136-

щанием, попал новый великий князь Владимира Суздальского: весь церковный аппарат, столь нужный правителю тех веков нашей древ­ности, оказался в руках его обделенного и считавшего себя обижен­ным старшего брата, т. к. Ростово-Суздальский край в церковном отношении был все еще стянут под руку одного епископа города Ро­стова, и Всеволоду не удалось добиться согласия Византии на признание Владимира столицей Ростово-Суздальского княжества, т. е. на перенесение епископии из Ростова во Владимир.
        Когда Юрий после 1212 г. обратился к Империи с просьбой об отдельном епископе для Владимира (свод 1212 г. мог служить исторической справкой, подкрепляющей эту просьбу), Никейская империя охотно пошла навстречу этой просьбе, так как углубление распада Ростово-Суздальского княжества и вспыхнувшая здесь борь­ба сыновей Всеволода лучше всего гарантировали византийским политикам продолжение их влияния и власти над сильнейшими уже теперь русскими княжествами. Борьба Константина и Юрия за Владимир этим выводилась из рамок события Ростово-Суздальского края и становилась предметом международного обсуждения. Это можно подкрепить тем, обычно забываемым, наблюдением, что Кон­стантин, обиженный теперь и со стороны Никеи, а не только отца, ищет иных международных связей, о чем свидетельствует присылка к нему в 1218 г., в пору его великого княжения во Владимире, церковных подарков из Константинополя: Константинополь в эти годы был столицею Латинской империи. 80)

 § 5. РОСТОВСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ КОНСТАНТИНА ВСЕВОЛОДОВИЧА И ЕГО СЫНОВЕЙ.
ВЛАДИМИРСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ ЮРИЯ И ЯРОСЛАВА ВСЕВОЛОДОВИЧЕЙ

        Лаврентьевская летопись на пространстве от 1193 г. и до 1239 г. - едва ли не труднейшая для анализа часть этой летописи. Руководящую нить здесь опять дает А. А. Шахматов, обращая внимание исследователей на то, что начиная с 1206 г. (первым известием которого оказывается описание отправки Всеволодом на стол Великого Новгорода старшего сына Константина, изложенное в приподнятых тонах с утомительными цитатами из церковных книг, т. е. как событие необычайного значения, которое, однако, иначе бы­ло истолковано новгородцами, в следующем году изгнавшими от себя Константина) - идет ряд летописных записей, связанных с лично­стью и судьбой Константина Всеволодовича 81) (ср. 1206, 1207, 1209, 1210 [рождение сына], 1211; 1212, 1213, 1214 [рождение сына], 1215, 1216, 1217, 1218 гг.), а после его смерти в 1218 г. продолжа­ющихся как летописание его сыновей с частыми упоминаниями в первые (после 1218 г.) годы покойного Константина (ср. 1220 г. - смерть жены Константина; 1221 г. - в Ярославском пожаре уцелел двор князя молитвою Константина; 1224 г. - освящение в Ярославле церкви, заложенной Константином; 1227 г., во Владимирском пожа­ре сгорел двор Константина и церковь, им украшенная).

-137-

        Этот Константинов Летописец, потом становящийся Летописцем ростовским, идет в составе известий этой части Лаврентьевской летописи как непрерывная и сильнейшая струя. Весьма простой и отчетливый по характеру своих записей и их содержанию, этот рос­товский Летописец легко выделяется из материала текста Лавренть­евской летописи за эти годы. Главною заботою составителя записей первых годов этого Летописца, лично, безусловно, близкого и пре­данного Константину, является, сверх неустанных похвал князю по всякому поводу, забота отметить все случаи церковных построек, пожары их, поставление епископов и т. п. Собственно политические события составитель записей излагает весьма скромно и нарочито кратко. Это особенно бросается в глаза, когда мы читаем изложение борьбы, разыгравшейся после смерти Всеволода за великокняжеский стол Владимира между Константином и Юрием Всеволодовичами. Приведу примеры этого изложения. Под 1212 г. читаем: «Приходи Юрги князь с Ярославом к Ростову и умиришася с Костянтином и разидошася кождо всвояси»; под 1213 г.: «Во второе приходи Юрги с Ярославом к Ростову и створиша поряд с Костянтином и идоста от Ростова к Москве». Несколько, правда, пространнее изложен рассказ 1217 г., но он туманно говорит о дьяволе, который возбудил «злу котору» между Константином, Юрием и Ярославом, а фактическая часть в нем еще скромнее предыдущих годов: «и бишаяся у Юрьева и одоле Константин». 82)
        Установить на материале этой струи ростовских записей сменя­ющиеся этапы летописной работы невозможно из-за простоты этого материала и отсутствия в нем следов известных моментов сводческой или редакторской работы. Однако, все же замечаем, что, будучи летописанием Константина за все время его княжения, т. е. будучи связанным не с тем или иным княжеством, а с личностью князя, летописание это легко переходит со своим героем из Великого Нов­города в Ростов, а из Ростова во Владимир. После смерти Кон­стантина этот Летописец имеет продолжение как Летописец рос­товских князей, сыновей Константина, хотя и ведется при епископ­ской кафедре города Ростова.
        Другая струя в материале текста Лаврентьевской летописи от 1206 до 1239 г. должна быть отнесена к великокняжескому владимирскому своду Юрия Всеволодовича. Она отчетливо выступает для нас сразу же после описания смерти Всеволода (под 1212 г.), тянется до описания смерти Юрия Всеволодовича в 1237 г. и оканчивается некро­логом Юрию, помещаемым теперь под 1239 г. и связываемым с описанием перенесения тела Юрия из Ростова во Владимир.
        К сожалению, этот великокняжеский владимирский Летописец князя Юрия использован для материала текста Лаврентьевской летописи 1206-1239 гг. далеко не с той полнотой, как Ростовский летописец Константина и его сыновей, а с явными сокращениями изложения, в виде выборок, всегда уступая в случаях столкновения в руках сводчика двух версий в описании одного и того же события - версии этого великокняжеского юрьева Летописца и версии Ле­тописца ростовского Константина - последней версии. Ввиду этого

-138-

мы теперь по составу сплетенных перед нами двух источников мо­жем отчетливо представить ростовское изложение особенно могущих интересовать нас фактов (например, борьба братьев Константина и Юрия за владимирский стол, тянувшаяся с 1212 до 1217 г.) и ничего не имеем для суждения о том, как эти факты были изложены в великокняжеском Летописце Юрия. Это обстоятельство весьма печально, между прочим, потому что великокняжеский владимир­ский Летописец Юрия, в противоположность ростовскому Летописцу Константина и его сыновей был веден с тем же охватом южнорусских событий, как и известные нам Владимирские летописные своды 1117, 1193 и 1212 гг., т. е. был также летописным сводом. Приглядываясь ближе к выборкам из этого владимирского свода Юрия в составе тек­ста Лаврентьевской летописи 1206 - 1239 гг., видим, что привле­чение южнорусского источника в этом своде обрывается на 1228 г. («Того же лета преставися Мстислав Мстиславичь, в черньцих и в скиме»), что должно нас вести к предположению, что в ближайшие к этому 1228 г. во Владимире при великом князе Юрии был состав­лен новый великокняжеский свод, который затем был продолжен лишь местными владимирскими записями до 1237 г. включительно.
        К сожалению, краткость выборок и незначительность их по количеству, какие мы имеем в тексте Лаврентьевской летописи из этого юрьева великокняжеского свода 1228 г. с владимирским к нему продолжением до 1237 г., - не дают нам возможности глубже войти в рассмотрение истории владимирского летописания при великом князе Юрии.
        А. А. Шахматов доказал, что текст Лаврентьевской летописи ког­да-то был дополнен и сближен с текстом Радзивилловской летописи (т. е. протографа списков Радзивилловского и Московского академи­ческого), причем в руках редактора была Радзивилловская летопись не исправного состояния, а с тем самым дефектом в последних листах, о котором мы уже говорили и который сводился к тому, что события 1203 - 1205 гг. были изложены там после событий 1205 - 1206 гг. Ре­дактор сблизил текст своего основного источника с Радзивилловскою до середины рассказа 1203 г. и, заметив путаницу событий, изложен­ных далее, опустил дальнейшее заимствование, т. к. не имел возмож­ности эту путаницу в изложении Радзивилловской летописи преодо­леть. Однако при этом у него одно событие 1205 г. (смерть дочери Все­волода Елены) попало в запись событий 1203 г., что только могло получиться из дефектного текста Радзивилловской летописи. 83)
        Это верное наблюдение А. А. Шахматова весьма, конечно, затруд­няет попытку анализа текста нынешней Лаврентьевской летописи на пространстве 1193 - 1206 гг., хотя мы ниже все же к этому вернемся. Сейчас же заметим, что с 1206 г., на котором обрывается Радзивилловская летопись, и до 1212 г. мы имеем в Лаврентьевской летописи текст, насыщенный изложением южнорусских событий, причем это изложение отличается от изложения этих годов в Ле­тописце Переяславля Суздальского, в котором, как мы помним, здесь был использован Владимирский свод 1212 г. Этот Владимирский свод 1212 г. не мог дать текста Лаврентьевской летописи на пространстве

-139-

1206 - 1212 гг. в отношении изложение южнорусских событий, а так как ростовский Летописец Константина и его сыновей за пополнением своих известий к южнорусским источникам не обращался, то мы не­пременно приходим к выводу, что здесь перед нами извлечение из великокняжеского свода князя Юрия, составляющее один из двух источников Лаврентьевской летописи на пространстве 1206-1237 гг. Этот Владимирский юрьев свод 1228 г. с продолжением к нему владимирских записей до 1237 г., хотя и опирался на великокня­жеский юрьев же свод 1212 г., но и перерабатывал его. По этому значительному куску великокняжеского свода Юрия 1228 г. мы мо­жем судить, между прочим, что и для этой летописной работы во Владимире был привлечен в качестве источника южнорусских известий опять же Летописец Переяславля Русского. Это легко дока­зать указанием на такие его известия в составе нынешнего текста Лав­рентьевской летописи. Под 1210г.: «Toe же весны приходиша половци к Переяславлю и повоеваша много села, возвратишася с полоном многым всвояси, и многа зла створше безбожнии иноплеменници». Под 1215 г.: «Того же лета Володимер, сын Всеволожь, слышав, аже идуть половци к Переяславлю, изиде противу им вскоре и усретеся с ними на реце, и бишася крепко, и мнози от обоих падоша и Божьим попущеньем, за умноженье грех наших, одолеша половци, и мнози от Руси избьени быша, а инех изимаша и самого князя Володимера яша и ведоша и в веже свои», и др.
        Итак, в 1228 г. во Владимире при составлении великокняжеского свода был привлечен Летописец Переяславля Русского. Это было уже четвертое обращение владимирского летописания к помощи Ле­тописцев Русского Переяславля. В 1177 г. был использован епископский Летописец Русского Переяславля, кончавший свое изложение на 1175 г. В 1193 г. был привлечен княжеский Летописец Русского Переяславля, кончавшийся 1188 г. В 1212 г. был вновь привлечен княжеский Летописец Русского Переяславля, до­водивший свое изложение до 1209 г. Наконец, около 1228 г. был использован опять же княжеский Летописец Русского Переяславля, доводивший свое повествование до 1228 г. Можно вполне уверенно полагать, что княжеские летописцы Русского Переяславля редакции 1209 и 1228 г. являлись простыми продолжениями княжеского Ле­тописца 1188 г., так что ничего нет удивительного в том, что они не дали в текст владимирских сводов ничего нового против княжеского Летописца 1188 г. на пространстве до 1188 г. включительно.
        При установленной нами переплетенности текстов Ростовского летописца Константина и его сыновей (его первое известие относится к 1206 г.) и владимирского свода Юрия (его следы мы установили так­же с 1206 г.) нам необходимо решить вопрос, к которому из этих слага­емых нужно отнести начало текста Лаврентьевской летописи, т. е. Владимирский свод Всеволода 1193 г. После 1193 г. владимирское летописание пережило, как мы знаем, составление нового свода 1212 г. и, конечно, как наперед можно думать, великокняжеский свод Юрия 1228 г., как последующий этап, положил его в свою основу; между тем текст свода 1193 г., как более архаический против свода

-140-

1212 г. (т. е. Лаврентьевский текст против Радзивилловского) скорее всего мог бы составлять начало Ростовского летописца Константина. А. А. Шахматов, предположив это, обратился к изучению текста Лаврентьевской до 1185 г., чтобы в нем найти следы ростовской обра­ботки, что естественно было бы для этого текста как части Ростовского летописца. В описании битвы Мстислава Владимировича с Олегом Святославичем под 1096 г. в тексте Лаврентьевской летописи мы на­ходим указание, что Мстислав шел против Олега с новгородцами и ростовцами. Но об участии в этой битве ростовцев ничего не говорит ни Ипатьевская летопись (т. е. редакция 1118 г. «Повести временных лет»), ни Радзивилловская (т. е. Владимирский свод 1212 г.). Следова­тельно, у нас нет препятствий видеть здесь, вслед за Шахматовым, руку ростовского редактора, включившего слово «ростовци» при обра­ботке своего Летописца.
        Другое еще соображение подкрепляет у А. А. Шахматова это на­блюдение. Сводчик, сливавший тексты ростовского Летописца Кон­стантина и Владимирского юрьева свода, с 1206 г. излагает рос­товский Летописец полно и предпочтительно перед сводом Юрия. Если бы этот ростовский Летописец имел другое начало, то оно дол­жно было бы при этих условиях отразиться в работе сводчика. На­конец, если Ярослав в Переяславле Суздальском, задумав составить свой переяславский Летописец, положил в его основу Владимирский свод 1212 г., то неужели Летописец Константина, начинающий свое ростовское повествование с 1206 г., не имел никакого до 1206 г. на­чала, к которому бы он примыкал?
        Мне представляется правильным сделать то предположение, что Константин, задумав в связи со своим первым самостоятельным политическим шагом, т. е. с назначением на Новгородский стол, за­вести свой княжой Летописец, обратился к отцовскому владимирско­му летописанию, чтобы им возглавить свое летописание. К 1206 г. во Владимире был, как мы знаем, как последний момент редакторской работы, свод 1193 г. Если мы теперь допустим, что свод 1193 г. имел ежегодные приписки (а это можно доказать на материале текста свода 1212 г., имеющем в пределах 1193 - 1206 гг. точные, т. е. своевремен­но сделанные, записи), то надо полагать, что Константин взял для сво­его княжего Летописца Владимирский свод 1193 г. с наросшими к нему приписками владимирского летописания 1194 - 1206 гг. Вот этим обстоятельством я и объясняю себе ту разницу (от 1193 г.) между тек­стами Лаврентьевской и Радзивилловской летописей, которая ведет нас к редакторской работе сводчика 1212г. (Радзивилловская). По со­ображениям, о которых мы уже говорили, он часть этих приписок откинул (начиная с поучения по случаю пожара во Владимире 1193 г.), а часть перередактировал. По тому факту, что один из после­дующих редакторов текста Лаврентьевской летописи, привлекая для пополнения ее текста текст Радзивилловской, более всего выписывал из этой последней для 1197 и последующих годов - по этому факту мы имеем право полагать, что первоначальный состав ежегодных приписок к своду 1193 г. был в этой части своей беднее текста свода 1212 г., что, впрочем, и естественно, т. к. свод 1212 г. располагал в со-

-141-

ставе своих материалов, как мы знаем, текстом южнорусского источника, доводившего свое изложение до 1209 г.
        Итак, получаем право так представлять себе историю ростовского летописания после 1157 г., на котором оборвался ростовский Ле­тописец времени Юрия Долгорукого. В 1206 г. Константин Всеволо­дович, желая завести свой княжий Летописец, обращается к владимирскому летописанию отца и получает Владимирский свод 1193 г. с приписками к нему от 1194 до 1206 гг. Первая самостоя­тельная запись этого Константинова Летописца читалась под 1206 г. о посылке его отцом на княжение в Новгород. 84)
        Этот личный Константинов Летописец становится ростовским, т. к. с 1207 г. отец сажает Константина княжить в Ростов. Однако за время 1217 - 1218 гг. Летописец этот ведется как владимирский, потому что Константин в эти годы занимает великокняжеский владимирский стол. После смерти Константина (1218 г.) Летописец его становится Летописцем его сыновей, ростовских князей. Теперь ростовский княжеский Летописец ведется непрерывно и своевремен­но силами ростовской епископской кафедры.
        Познакомившись с двумя слагаемыми текста Лаврентьевской летописи на пространстве от «Повести временных лет» до 1239 г., нам надлежит перейти к вопросу о том, когда и где произошло слияние этих двух источников или составление нового свода.
        Думаю, что ответ мы найдем в изложении 1239 г. Оно начинается с описания перевезения тела Юрия из Ростова, где оно было перво­начально погребено по распоряжению ростовского епископа, во Владимир; затем находим некролог Юрия, после чего летописатель в лирическом тоне выражает свой восторг по поводу того, что не все князья Ростово-Суздальского края погибли от руки татар, и перечисляет уцелевших князей Всеволодова дома, ставя на первое место Ярослава Всеволодовича. На этом весьма необычном лириче­ском перечислении уцелевших от татар князей, я полагаю, и оканчивался свод 1239 г., сливший ростовское и владимирское летописания. Необычность окончания, видимо, позднее вызвала за­труднение у продолжателя, который, чтобы перейти к деловому повествованию, счел необходимым дать переходную фразу: «Но мы на предреченая взидем», т. е. перейдем от лирики к делу.
        В своей работе сводчик 1239 г. как бы подводил итог прошлому, окончившемуся страшным татарским нашествием, и открывал новую страницу в истории своего народа - тяжелый период татарской неволи. 85)
        Работа эта была составлена в Ростове. В этом не может быть ни малейшего сомнения. В основу своей работы сводчик кладет рос­товский Летописец Константина и его сыновей, кончавшийся описанием смерти от руки татар ростовского князя Василька (в 1237 г.) и только весьма ограниченно использует Владимирский свод Юрия, кончившийся описанием гибели Юрия на р. Сити. Изложение 1238 и 1239 гг. надо отнести к руке сводчика 1239 г. Здесь в описании 1239 г. он воспользовался некрологом Юрия, конечно, читавшимся во Владимирском своде под 1237 г., после рассказа о гибели Юрия на р. Сити, перенеся этот некролог в 1239 г., где было

-142-

дано описание перевезения тела Юрия во Владимир по распоряжению Ярослава. Вспомним, что рассказ о гибели от татар ростов­ского князя Василька в ростовском Летописце заканчивался его не­крологом под тем же 1237 г. Что некролог Юрия взят из Владимирского свода, а не принадлежит перу ростовского сводчика 1239 г., видно из того, что в некрологе имеется цифра 24, как счет годов великого княжения Юрия во Владимире. Эта цифра действительности не соответствует, потому что в 1217 и 1218 гг. стол Владимира находился в обладании Константина, и не считать этого мог только юрьев Летописец. Конечно, ростовская запись не забыла бы вычесть эти два года из цифры лет великого княжения Юрия.
        Наше утверждение, что летописный свод 1239 г. был составлен в Ростове и ростовцем, сделанное на основании изучения использо­вания сводчиком своих материалов, может быть подкреплено тем, что в одном месте своей работы автор дал указание на себя лично, опре­делив себя как ростовца. Под 1227 г. мы читаем явное извлечение из Владимирского свода Юрия (о поставлении епископа во Владимир). К этому владимирскому сообщению автор свода сделал такую приписку: «приключися и мне, грешному, ту быти и видети дивна и преславна и прославиша всемилостиваго Бога и великаго князя Гюрга». На этом церковном торжестве во Владимире был (в числе четырех), конечно, и ростовский епископ. Очевидно, среди лиц, сопровождавших ростов­ского епископа в этой поездке во Владимир, находился и будущий ав­тор свода 1239 г., который, занося в свод владимирское известие об этой церковной церемонии, вспомнил о своей поездке тогда во Владимир и о гостеприимстве князя Юрия.
        Выше указывалось, что во всех случаях, когда сводчику 1239 г. нужно было выбирать между ростовским изложением и изложением владимирским, он без колебаний и компромиссов передавал ростов­скую версию. Но в одном случае сводчик 1239 г. отступил от этого приема и дал слитный рассказ по обоим источникам: это в описании Батыева нашествия под 1237 г., которое читалось в обоих источни­ках свода 1239 г. как последнее известие.
        Что читаемый теперь в Лаврентьевской летописи рассказ 1237 г. слит из двух источников, ясно уже из таких переходных фраз этого рассказа: «но то оставим»; «но ныне не предреченая взидем»; «но мы на передняя взидем». Фразы эти чаще всего означают, что составитель, прекращая выписку из одного источника, переходит к выписке из другого источника. В данном случае эти тщательные указания сводчика 1239 г. при условии двух его источников помогают исследователю сра­зу же получить в изучаемом тексте бесспорные куски того и другого изложения - и ростовского Летописца и Владимирского свода - о го­рестном переживании 1237 г. Сверх того, при внимательном чтений текста Лаврентьевской летописи под этим годом, мы видим еще одно обстоятельство, лишающее нас права отнести изложение 1237 г. к перу одного автора: герои этого рассказа умирают на глазах читателя по два раза, и это на пространстве нескольких строк. Так, при описании гибели епископа и женской половины княжеского дома Юрия автор сообщает, что все эти лица затворились от татар в главной

-143-

церкви Владимира, где были «запалены огнем», и это не мешает епископу «помолиться» (приводится якобы его молитва) и снова читаем «тако скончашася». Еще поразительнее эта дублировка в описании смерти князя Юрия: сказав однажды «и ту убьен бысть князь Юрий», составитель рассказа через две-три строки вновь отмечает (без видимой нужды): «и ту убьен бысть князь великыи Юрьи». Конечно, это ростовский источник называет его князем, а владимирский источник - великим князем.
        Задача разделения слитого из двух источников рассказа Лавренть­евской летописи под 1237 г. на два его слагаемых необычайно, конеч­но облегчается тем, что литературная манера этих двух источников весьма между собой различна и легко улавливается. Ростовский пове­ствователь ведет свое изложение в известной по внелетописным лите­ратурным памятникам «агиографической» манере: все герои такого рода повествований любят произносить весьма длинные молитвенные речи, часто по нескольку раз подряд («и пакы второе помолися», и др.) и все повествование должно быть проникнуто поучительным тоном. Наоборот, владимирский повествователь, как бы продолжая уже отмеченную нами манеру сводчика 1212 г. избегать излишней церковщины, ведет свой рассказ коротко, сухо, но деловито. 86)
        Сливая в одно два повествования о походе Батыя, наш ростовский сводчик, как, впрочем, и везде, в основу положил ростовское изло­жение, делая из владимирского только вставки. Но в одном месте ясно, что и ростовское изложение передано не полностью. Думаю, что это произошло не по вине ростовского сводчика, а относится к дефекту последующей переписки этого текста свода 1239 г. Обратим внимание на последовательность описания взятия Владимира татарами и гибели его защитников и обитателей. Вот описатель дошел до того момента, когда татары ворвались и взяли город, а князья Всеволод и Мстислав, сыновья уехавшего Юрия, и все люди вбежали в Печерний город. Здесь, неожиданно оборвав рассказ, автор переходит к описанию гибели епископа и женской половины княжеского дома в главной церкви Владимира. Но ведь главная церковь Владимира, конечно, на­ходилась в кремле города, который в описании называется Печерним. Значит, прежде чем «запалить огнем» эту церковь, татарам надо было взять Печерний город. А об этом-то не сказано ни слова. Странно и то, что рассказ забывает об участи молодых князей, защитников Владимира. Однако значительно ниже мы читаем, что к Юрию на р. Сить пришла весть о гибели его столицы, семьи и населения в таких выражениях: «Володимерь взят и церкы зборьная и епископ и княгини з Детми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старейшая сына Всеволод с братом вне града убита, люди избиты, а к тебе идут!». Значит, в рассказе выше этого места было же сообщено об окончатель­ном взятии Владимира, т. е. взятии Печернего города, как и о том, что Всеволод и Мстислав погибли при этом как-то «вне града», т. е. отдельно от других защитников.
        К счастью, имеем возможность пополнить этот пробел рассказа Лаврентьевской летописи и тем доказать, что пробел этот является случайностью, т. е. дефектом переписки. Мы уже говорили, что в

-144-

конце XIII в. в Галиции при составлении того летописного свода, ко­торый мы теперь зовем Ипатьевскою летописью, был использован какой-то северный летописный текст. Последним заимствованием из него в тексте Ипатьевской летописи можно считать вставку в рас­сказе о нашествии Батыя. Основной рассказ в Ипатьевской летописи о нашествии Батыя на Северо-Восточную Русь, как мне думается галицкий: он краток, неточен, как записанный позже по рассказам как будто ироническим в отношении владимирцев. Но в этом галицком рассказе есть явная вставка, подчеркивающая один эпизод; епископ Владимира произносит речь к защитникам города, совер­шенно в духе тех речей, которые произносят герои ростовского пове­ствования о гибели Владимира, а после этой речи идет изложение момента окончательной гибели Владимира и описание смерти стар­шего княжича Всеволода, который выходил было с дарами просить у татар мира, но был ими убит вне стен кремля. 87)
        Свод 1239 г. был выполнен в Ростове и ростовцем, но для великого князя Владимирского Ярослава Всеволодовича. В этом легко убедиться из повествования под 1238 и 1239 гг., которое не могло сос­тавлять окончания ни ростовского, ни владимирского летописания, как источников свода 1239 г. Статья 1238 г. довольно неожиданно и в напыщенном тоне сообщает о вступлении Ярослава на стол города Владимира как главное событие этого года; а в статье 1239 г., после описания погребения Юрия во Владимире по приказанию Ярослава и после некролога Юрия мы читаем тот подсчет уцелевших от татар князей, во главе с «благочестивым и правоверным» Ярославом и его семьей, о котором мы уже говорили выше. Сверх этого, сводчик 1239 г. (а не источники его работы) старательно пополнил текст своей работы указаниями на деятельность Ярослава как переяславского князя; так, под 1219 г. сообщено о рождении у него сына Федора (без точной даты, по припоминанию); под 1225 г. - об его походе на Литву; под 1226 г. - о его походе на Емь, «где же ни един от князь рускых не взможе бывати, и всю землю их плени»; под 1227 г. - о крещении им «множества корел, мало не все люди». Придворный тон этих описаний перекликается с тем придворно-льстивым рассказом о вступлении Ярос­лава на Владимирский стол в 1238 г., о котором мы только что говорили.
        На вопрос, почему Владимирский великокняжеский свод Яросла­ва, составленный в 1239 г., был делом ростовца, а не владимирца и почему при составлении Переяславского летописца Ярослава в 1216 г. в основу работы был положен Владимирский свод 1212 г., а в основу Владимирского великокняжеского свода Ярослава теперь, в 1239 г., положенным оказался ростовский Летописец Константина и его сыновей, - на этот вопрос можно ответить указанием, что после татарского нашествия из главных городов Ростово-Суздальского края, благодаря осторожной политике ростовских князей, уцелел лишь город Ростов, где теперь, как в былые времена, находится епископская кафедра, управляющая всем Ростово-Суздальским кра­ем. Когда князю Ярославу потребовался летописный рассказ, дово­дящий изложение событий до вступления Ярослава на владимирский стол, то Ярослав, очевидно, мог обратиться только в Ростов, где

-145-

уцелели вместе с городом и литературные средства и литературные силы, способные выполнить такое княжеское поручение.
        К сожалению, уяснить себе причину, побудившую Ярослава предпринять составление свода, излагающего на ростовском и владимирском материале историю всего Ростово-Суздальского края, не имеем данных. Время первых лет после Батыева нашествия, как известно, так бедно дошедшими до нас фактами, летописание этих лет так сдержанно и кратко, что у исследователя нет возмож­ности хотя бы в кратких чертах изложить княжение Ярослава, не говоря уже о приурочении свода 1239 г. к каким-либо его политическим шагам и планам.
        Великокняжеский Владимирский свод Юрия 1228 г. с продол­жением его владимирским Летописцем до 1237 г. включительно, столь слабо использованный сводчиком 1239 г., прямо до нас не сохранился. Но восстановление его представляет собою задачу исполнимую и важ­ную, т. к. он иначе бы рассказал нам многие события и факты из истории Ростово-Суздальского края от 1212 до 1237 г. Материал для восстановления этого юрьева свода, после данных, извлекаемых из свода 1239 г., главным образом находится в последующем нашем летописании XV в. 88) Тот состав известий, который дает нам Лаврентьевская летопись на пространстве первых десятилетий XIII в., лег в основу последующего летописания Ростово-Суздальского края XIII и XIV вв., а в XV в. перешел в общерусские летописные своды, составля­емые при митрополичьей кафедре. Текст этих общерусских сводов в интересующем нас изложении начинает испытывать заметное дав­ление от сближения его с текстом великокняжеского юрьева свода, ко­торый в некоторых случаях вытесняет изложение ростовское как основу свода 1239 г. Это сближение текстов является результатом обработок текста общерусских сводов XV в. в Ростове при епископской кафедре на основе старых владимирских сводов, в числе которых был и свод Юрия с приписками к нему до 1237 г.
        Но владимирский великокняжеский свод Юрия может быть вос­становлен не только на основании Лаврентьевской летописи и рос­товских обработок общерусских сводов XV в., но и на основании Ипатьевской летописи.
        Мы уже говорили в главе об Ипатьевской летописи, что две части летописи (Киевский великокняжеский свод 1200 г. и галицко-волынский Летописец XIII в.) были пополнены третьим источником, из которого взяты известия по Ростово-Суздальскому краю. Влияние этого третьего источника на текст Ипатьевской летописи видно глав­ным образом в пределах Киевского свода 1200 г., и мне удалось обна­ружить это влияние в составе галицко-волынского Летописца только в рассказе о нашествии Батыя, о чем было сказано в этой главе. Дав­но замечено, что текст этого третьего источника Ипатьевской летописи близок то к тексту Лаврентьевской летописи, то к тексту Радзивилловской, то дает чтения, отличные от обеих этих летописей. А. А. Шахматов определил близость текста этого источника к тексту Лаврентьевской летописи тем, что в Ипатьевской летописи исполь­зован Полихрон, т. е. общерусский свод начала XIV в., которым вос-

-146-

пользовалась и Лаврентьевская летопись не только в пределах 1240 - 1305 гг., но и в начальных моментах своего текста. Но по­зволительно задаться вопросом: какие у нас данные, чтобы считать этот третий источник Ипатьевской летописи памятником начала XIV в.? Он использован в Ипатьевской летописи, главным образом до 1200 г. и после этого дал лишь одну вставку, относящуюся к пове­ствованию 1237 г. Никаких дальнейших заимствований из него мы не обнаруживаем. Уже это одно заставляет заподозрить верность его датировки началом XIV в. Затем можем выдвинуть то положение что в составе Киевского свода 1200 г. есть немало самостоятельных независимых от этого третьего источника изложений событий, каса­ющихся времени князя Андрея Боголюбского (ср. рассказ об убийстве Андрея, об ереси Леона, и др.), которые сводчик Ипатьев­ского текста охотно пополнял известиями об этих же событиях из своего третьего источника. Почему в Киевском своде 1200 г. могли оказаться описания некоторых событий Ростово-Суздальского края, независимые от какого-либо северного письменного источника, видно из состава и характера этих записей, всегда связывающих эти ростовские и владимирские события с черниговскими делами и лица­ми, в частности с черниговским князем Святославом Ольговичем, близким к Юрию Долгорукому в пору борьбы последнего за Киев. Иною речью в Киевский свод 1200 г. описание некоторых ростовских и владимирских событий попало через Черниговский летописец Святослава Ольговича и его потомков. 89)
        Если теперь мы извлечем из Ипатьевского текста известия и их чтения, принадлежащие действительно только искомому третьему источнику, то мы получим текст, который в основу свою клал Лаврентьевский текст, но сближал его с другими памятниками Ростово-Суздальского летописания. Немало случаев разночтений текста это­го третьего источника Ипатьевской летописи с Лаврентьевским тек­стом вполне удовлетворительно объясняются из чтений Радзивилловской и Летописца Переяславля Суздальского, т. е. ведут нас к Владимирскому своду 1212 г. Но есть и такие разночтения с Лаврентьевским текстом, которые расходятся и со чтениями Владимирского свода 1212 г. Однако все эти разночтения вполне удовлетворительно объясняются тем предположением, что в этих случаях перед нами текст великокняжеского Владимирского свода Юрия 1228 г. с приписками до 1237 г., который, как мы уже видели выше, не просто полагал в основу своего изложения свод 1212 г., но и подвергал его переработке. 90)
        Отсюда мы делаем тот вывод, что третьим источником Ипатьев­ской летописи был не Полихрон начала XIV в., а свод первой половины XIII в., который соединил в себе те же слагаемые, что и Владимирский свод 1239 г.: Ростовский летописец Константина и его сыновей и Владимирский свод Юрия 1228 г. с приписками к нему до 1237 г. Но комбинация этих двух слагаемых здесь была иная, чем в своде 1239 г. Она дала значительно больше чтений юрьева свода 1228 г., чем дал их сводчик 1239 г. за эти же годы в своем труде.

-147-

 Глава IV

ВРЕМЯ УПАДКА ВЛАДИМИРСКОГО ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ

 § 1. ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1263 г., СОСТАВЛЕННЫЙ В РОСТОВЕ 91)

        Просматривая по Лаврентьевской летописи состав известий после 1239 г., исследователь не может не высказать прежде всего сожа­ления о том, что та форма записи этих известий, которая теперь начинает решительно преобладать, лишает возможности уверенно и с успехом анализировать летописный текст за эти годы. Формы эта - обидная краткость известий и отсутствие в них точной датировки.
        Первые после 1239 г. годы по составу известий все же дают нам право предполагать, что пред нами простые приписки к своду 1239 г., сделанные в том же плане, какой мы наблюдали в своде 1239 г. Свод этот, как мы знаем, имел задачею подвести читателя к событию вступления Ярослава Всеволодовича на владимирский великокня­жеский стол как старейшего во всем племени князей Ростово-Суз­дальского края. Записи последующих годов дают нам сообщения о событиях, связанных с деятельностью Ярослава как великого князя владимирского, с его обширными по размаху и смелыми планами добиться старейшинства во всей Русской земле.
        Мы знаем, что составление свода 1239 г. было делом ростовца, из числа ростовских епископских служащих. Поэтому мы не будем удивляться, что продолжатель свода 1239 г., конечно, тоже росто­вец, следя за деятельностью Ярослава на юге, в Смоленске, в Орде и Монголии, не упускает из виду в своих записях также ростовских дел и событий (ср. под 1244 г. сообщение о поездке ростовских кня­зей в Орду). Записью 1246 г. о смерти великого князя (с точною да­тою: 30 сентября), видимо, и заканчивался этот ростовский этап великокняжеского владимирского летописания. Что этот этап был связан с епископскою кафедрою Ростова, доказательство этому вижу в записи событий 1239 г., где, излагая татарское завоевание Мордовской земли, Мурома и земель по Клязьме, летописатель не упустил из виду, что «и град святыя Богородицы Гороховець пожгоша».
        Последующие годы, т. е. начиная с 1247 г., своим изложением на­водят на предположение, что великокняжеское летописание, веден­ное до сих пор в Ростове, со смертью Ярослава прекращается как великокняжеское, но продолжается, как и прежде, силами епископ­ской кафедры, но только как летописание местное, ростовское, как Ростовский Летописец. Все записи этого Летописца касаются или рос­товских княжеских (главным образом семейных) дел, или связаны с епископом Кириллом, по деятельности которого во всем Ростово-Суздальском крае записываются события и внеростовские (в 1248 г. он хоронит во Владимире Михаила Ярославича; в 1249 г. везет в Углич из Владимира тело Владимира Константиновича; в том же году хоронит

-148-

в Ярославле Василия Всеволодовича; в 1250 г. венчает во Владимире Андрея Ярославовича; в 1251 г. участвует в поездке в Новгород).
        Тогда откуда же взяты все известия, не касающиеся ростовских дел и не связанные с деятельностью ростовского епископа Кирилла? Конечно, кое-что из неростовских дел могло быть отмечено в ростовском Летописце, но не к нему, а летописцу митрополичьему нужно отнести, конечно, ряд записей, связанных с деятельностью митрополита, теперь, с 1250 г., переехавшего «на Суждальскую зем­лю» и проживавшего, видимо, во Владимире. Характер, например записи 1251 г. о поездке митрополита в Новгород не оставляет сом­нения в таком митрополичьем записывании событий: «Поеха митрополит в Новъгород Великыи ко Алексанъдру с епископом Кирилом. И умолен бысть новгородци, поставиша блаженаго Далмата епископомь, месяца мая в 25, на память обретенье главы святаго Иоана Предтечи». В этом митрополичьем Летописце, конечно, могли быть записаны также дела, в которых митрополит принимал участие, но которые в существе касались важных политических событий края, как, например, под 1252 г. запись о вступлении Алек­сандра Невского на великокняжеский стол Владимира.
        Итак, как можно думать, с 1247 г. перед нами уже сплетаются два источника: ростовский епископский Летописец и Летописец митро­полита, начинающийся с 1250 г. Эти два источника, как ни скудны своим содержанием их записи, все же иногда встречались в своем изложении, что приводило или к компромиссному изложению, или к дублировке. Под первым мы разумеем те случаи, как в записи о вен­чании митрополитом князя Андрея или в записи о поездке митрополита в Новгород, когда к известию, взятому явно из митрополичьего Летописца, находим прибавку сообщения об участии ростовского епископа. Это могло означать, что в ростовском епископ­ском Летописце было сообщение о том же событии по участию в нем ростовского епископа. Что же касается дублировки событий, то она могла получиться у сводчика от некоторой неловкости изложения в одном источнике, при сведении этого источника с известиями другого источника. Так, под 1257 г. сказано, как можно полагать из владидмирского митрополичьего Летописца, что ростовский князь Глеб приехал от цесаря «и оженился в ворде»; а под 1258 г., как можно полагать из ростовского Летописца, приведено сообщение о приезде Глеба в Ростов с женою и о радости в Ростове по случаю его женитьбы. Ясное дело, что один и тот же летописатель сумел бы это изложить последовательнее, Второй случай дублировки относится к возвра­щению Александра Невского из поездки в Новгород. Под 1258 г. чита­ем (как думаем, из митрополичьего Летописца), что после проведения в Новгороде числа новгородцы удержали у себя Александра в Новгоро­де, и он, дав им «ряд», поехал в свою отчину. Под 1259 г. (как думаем, из ростовского Летописца) приведено сообщение, что Александр Невский приехал из Новгорода в Ростов, благодарил там епископа за какую-то помощь и оттуда уже поехал во Владимир. Конечно, здесь в обоих случаях говорится об одной и той же поездке и об одном и том же возвращении Невского из Новгорода. Но первый источник, сообщив о

-149-

поездке, возвращает Невского прямо «в свою отчину», не упоминая об его заезде в Ростов, а второй источник знает, что ранее возвращения во Владимир Александр был в Ростове у епископа.
        Когда же произошло слияние этих двух источников, т. е. когда же после 1239 г. был составлен новый летописный свод?
        Просмотр известий, начиная с 1247 г., думается, дает право ска­зать, что главною заботою сводчика было дать из изложения своих источников хотя бы видимость великокняжеского Летописца вре­мени Александра Невского. Самым ярким для этой мысли примером может служить начало повествования 1247 г., где сообщено, что Невский, узнав о смерти отца (о ней сказано под 1246 г.), приехал из Новгорода во Владимир и здесь «плакася по отце своемь» с дядею и «братьею своею». Только желанием по какому-нибудь поводу соз­дать запись об Александре Невском можно объяснить эту статью. Ко­нечно, такой приезд Александра очень вероятен, но о нем не могло быть записи в ростовском Летописце (а митрополичий Летописец начинается только с 1250 г.), потому что после смерти Ярослава Все­володовича великим князем становится Святослав Всеволодович, и Александр Ярославич Невский еще не скоро сделается главным де­ятелем Ростово-Суздальского края (в 1252 г.). Вот почему, я думаю, что смерть Александра Невского в 1263 г. вызвала попытку создать как бы продолжение того великокняжеского Летописца, который был создан в 1239 г. Ярославом Всеволодовичем и велся все время его княжения на столе Владимира силами ростовской кафедры.
        Для подобного рода работы был положен в основу свод Ярослава с приписками к нему, кончавшимися 1246 г., известием о его смерти. К этой основе был придан свод известий ростовского епископского Летописца и Летописца митрополичьего, начавшегося с 1250 г. То обстоятельство, что под 1263 г. сообщается о рождении сына у рос­товского князя Глеба, а затем приводится «житие» Александра Не­вского, можно объяснить тем, что ростовский источник свода 1263 г. доходил до 1263 г., а общий состав известий за время великого княжения Александра Невского был так беден, что у составителя свода 1263 г. явилось желание не только пополнить свои источники само­стоятельно придуманною статьею, как известие о приезде Алексан­дра из Новгорода для оплакивания смерти отца, но и дать особое приложение, в котором сотрудник и очевидец жизни покойного Александра вскоре после смерти этого князя рассказывал о его под­вигах и деятельности.
        Это жизнеописание Александра Невского можно считать третьим источником свода 1263 г. Но был еще и четвертый источник, о ко­тором надо сказать несколько слов.
        Составитель свода 1263 г. был ростовец и горячий почитатель Ростовского епископа Кирилла, умершего в 1262 г. В своей работе сводчик не только с теплым чувством упомянул о смерти этого Кирилла, но и решил ознакомить читателя с жизнеописанием Кирилла («житием»), существовавшим как особое литературное произведение. Сводчик отнес включение этого «жития» под 1231 г., т. е. в материал предыдущего свода 1239 г., так как там под 1231 г.

-150-

сообщалось о поставлении Кирилла на ростовскую кафедру. К сожалению, текст Лаврентьевской летописи под этим годом спутан и сбит, и у нас нет материала и критерия, чтобы разъяснить себе получившуюся сбитость текста. Объяснение этому пороку текста Лав­рентьевской летописи под 1231 г. я вижу в пороке каких-то внешних данных одной из ранних стадий жизни этого текста в XIII в. И все же ясно, что похвала Кириллу, здесь помещенная как часть его «жития», написана после смерти Кирилла, т. е. после 1262 г., и что автор этого произведения обращается, как того требовала тогдашняя литературная манера, к умершему Кириллу с просьбою помочь в его литературном предприятии.
        Впрочем, сводчик 1263 г. не ограничился включением «жития» (или только части его) в текст свода 1239 г.; он еще под 1293 г. на­шел нужным вспомнить опять об этом покойном Кирилле. Теперь мы читаем под 1239 г., что ростовский епископ Кирилл боялся, «абы не оскудела правоверная вера хрестьянская», что было естественно в первые годы татарского завоевания, когда еще не была ясна политика татар в отношении церкви. К этим словам о страхе Кирилла сводчик 1263 г. прибавил: «еже и бысть». Конечно, так написать было возможно только после 1257 г., когда «численици» - «толико не чтоша игуменов, черньцов, попов, крилошан, кто зрить на святую Богородицу и на владыку», т. е. когда церковь получила ярлык, которым церковники были изъяты из татарского обложения и могли уверенно говорить, что христианская вера не оскудела.
        Свод 1263 г. был составлен вскоре после смерти Александра Не­вского, - это ясно из включения в последний год этого свода «жития» Александра, написанного еще под свежим впечатлением смерти великого князя его очевидцем и участником его походов. К этому же ведет нас и «житие» Кирилла, включенное сводчиком под 1231 г. В словах этого «жития»: «много бо попеченье створи о церкви святой Богородица, еже преже сказахом, еже есть и до сего дне, день от дне начиная и преходя от дела в дело» - видим указание, хотя и неясное, на близость записи к смерти епископа. Такое впечатление переходит уже в уверенность, когда мы читаем дальше: «ако же не бысть у прежбывших епископах, а по нем Бог ве ли будеть». Само собою, что так хвалить покойного епископа можно было только в самое первое время после его смерти для поощрения его преемника.
        Итак, летописание после нашествия Батыя существует в Ростово-Суздальском крае как непрерывное только в Ростове, а во Владимире, несмотря на проживание там с 1250 г. митрополита, кроме скромных записей митрополичьего Летописца, никакой летописной работы не видим. И когда, после смерти великого князя Александра Невского, составляется продолжение великокняжеского летописного свода 1239 г. с его ростовским великокняжеским изложением до 1246 г., то эту работу, в существе по ростовским записям 1247-1263 гг., выпол­няют вновь в Ростове силами епископской ростовской кафедры. Вот почему жизнь и деятельность одного из выдающихся государственных людей - Александра Невского - так бедно и только косвенно отра-

-151-

в наших летописных источниках, не быв предметом современного самостоятельного летописного повествования.
        С другой стороны, свод 1263 г. дает нам видеть еще живое чувство великокняжеского авторитета: для увековечения в памяти потомства времени жизни и деятельности одного из носителей этого титула ростовские литературные силы епископской кафедры отдают свой труд и свои летописные материалы.
        Но нельзя не обратить внимания на сужение былого общерусского горизонта, известного нам по владимирским сводам дотатарской поры, заботливо привлекавшим в свое изложение известия южно­русских переяславских летописцев. Ставим это в связь не с упадком общерусских планов Ярослава Всеволодовича и Александра Невского, так как, к счастью, знаем о том обратное, т. е. что и Ярослав, и Алек­сандр не выпускали из поля своего зрения Киев и киевский юг; но ставим в связь с прекращением летописного дела во многих былых летописных центрах юга.
        Если к этому мы припомним то, на что указано в начале этой главы, т. е. что литературная форма летописания заметно упадает в своем качестве: известия становятся, конечно, умышленно кратки и лаконичны, лишенные точной датировки, то все вместе взятое дает нам право полагать, что летописание первых десятилетий после батыева нашествия в значительной мере отрывается от действитель­ности, перестает служить нам в уяснении этой действительности да­же в ту условную меру, какую выполняло до того летописание и «Русской земли», и Ростово-Суздальского края. Можно смело ска­зать, что такое состояние летописного дела продолжается едва ли не целое столетие: только во второй половине XIV в. наблюдаем оживление летописного повествования, улучшение качества и точ­ности записей, расширение политического охвата.

 § 2. ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1281 г., СОСТАВЛЕННЫЙ В ПЕРЕЯСЛАВЛЕ

        Как мы уже говорили выше, в Лаврентьевской летописи на 1263 г. падает начало первого из двух крупных дефектов текста в изло­жении событий второй половины XIII в. Дефект этот охватывает время от 1263 г. (так что окончания жизнеописания Александра Не­вского мы не имеем) до середины повествования 1283 г., т. е. на про­тяжении 20 лет. Второй дефект начинается с 1287 г. и идет до середины повествования 1294 г. Все палеографические описания Лав­рентьевской летописи утверждают, что оба эти дефекта произошли от утраты листов за долгое время жизни этой рукописной книги. Па­леографическое изучение Лаврентьевской летописи не может войти в изложение настоящей работы, но выполненное в другом месте оно дает нам право сказать, что второй дефект (1287 - 1294 гг.) не являлйся следствием утраты листа или нескольких листов Лаврентьевским манускриптом, а восходит к утрате трех листов тою ветхою Книгою, с которой копировал свой текст Лаврентий. 92) Как мы сейчас увидим, теперь имеется полная возможность устранить оба указан-

-152-

ных дефекта, и при этом количество текста второго дефекта оказывается неуложимым на формат Лаврентьевской летописи в смысл четного числа страниц: количество текста, восполняющего этот дефект, можно считать в 3000 букв, а лист Лаврентьевской рукописи вмещает (в этой части) только 2688 букв.
        Карамзин, опиравшийся в своей работе, главным образом в пределах первых пяти томов, на Лаврентьевскую и Троицкую летописи как харатейные, в тех главах своей «Истории», в которых излагались события 1263-1294 гг., ввиду дефектов Лаврентьевской летописи перешел на текст одной Троицкой летописи, дав поэтому в своих примечаниях к этим главам весьма много выписок из Троицкой. Так как Троицкая летопись, хотя и продолжавшая изложение далее Лав­рентьевской почти на 100 лет, на всем протяжении Лаврентьевской летописи была, как видел Карамзин, ей весьма близка, то, конечно Карамзин поступил вполне правильно, опираясь на текст Троицкой летописи там, где в Лаврентьевской наблюдались утраты текста. Мы оказываемся в худшем положении против Карамзина, так как Троицкая летопись сгорела в пожарах Москвы в 1812 г. Но находка А. А. Шахматова Симеоновской летописи в 1900 г. несколько по­правила дело. 93)
        А. А. Шахматов нашел Симеоновскую летопись среди т. наз. де­фектов Рукописного отделения Библиотеки Академии наук СССР и дал ей название по имени бывшего ее владельца XVII в. Эта летопись начинает свое повествование с 1177 г., т. е. в ней утрачено начало летописного текста. Изучая состав этого летописного памятника, А. А. Шахматов определил, что в начале его до 1390 г. перед нами текст Троицкой летописи начала XV в., сгоревшей в 1812 г. Действительно, все выписки Карамзина в его примечаниях, отмеченные как взятые из Троицкой, нашли себе место в тексте Симеоновской. Однако под 1235 - 1237 гг., под 1239 - 1247 гг. и под 1361 - 1364 гг. Симеоновская отступает от текста Троицкой и пере­дает текст Московского свода 1479 г., который является главным источником Симеоновской после 1412 г. 94) Находка Н. П. Лихаче­вым в 1922 г. Рогожского летописца 95) вносит некоторые изменения в анализ А. А. Шахматова текста Симеоновской летописи, о чем бу­дет сказано ниже, но не колеблет вывода о том, что с 1177 г. и до 1390 г. в Симеоновской сохранился текст Троицкой летописи начала XV в. с теми отступлениями, которые перечислены выше. Установ­ление близости текста Симеоновской к тексту Троицкой летописи открыло возможность, во-первых, поставить задачу восстановления текста Троицкой летописи и, во-вторых, пополнить дефекты Лаврентьевского текста на пространстве второй половины XIII в. (т. е. 1263 - 1283 гг. и 1287 - 1294 гг.), что в свою очередь открывает для нас возможность приступить к анализу текста Лаврентьевской летописи в этой ее части.
        Мы не будем входить сейчас в подробности вопроса, как возможно, опираясь на Симеоновскую и Рогожскую летописи и на первые пять томов «Истории» Карамзина, привлекая и некоторые другие источники, восстановить текст утраченной Троицкой летописи. Ска-

-153-

жу только, что эта попытка предложена мною и в 1938 г. сдана в институт истории Академии наук СССР, где принята для напечатания. 96) Издание Симеоновской летописи в XVIII т. Полного собрания русских летописей (1913 г.) сделано, к сожалению, с привлечением далеко не всех остатков Троицкой летописи, и из примечаний Карамзина взяты лишь те выписки из Троицкой летописи, при которых находятся на то прямые указания Карамзина.
        Если мы возьмем текст Симеоновской летописи на протяжении нашего первого дефекта Лаврентьевской летописи, т. е. с 1264 по 1282 г., то количество выписок Карамзина из Троицкой летописи почти полностью покроет текст Симеоновской, за следующими ничтожными исключениями: под 1264 г. останутся без подтверж­дения цитатами Карамзина два известия (о вступлении Ярослава Ярославича на стол Новгорода и о хвостатой комете); под 1268 г. - опять два известия (о рождении ростовского князя Василия и походе Дмитрия на «немци»); под 1270 г. - одно известие (поход Ярослава на Новгород); под 1272 г. - два (посажение на владимирский стол Василия и его поход на Новгород); под 1275 г. - одно (поездка великого князя к «цареви»); под 1276 г. - два (великий князь приехал из татар, и Климент поставлен в Новгород епископом); под 1277 г. - одно (поход ростовского Глеба и других князей с царем Менгутемиром); под 1279 г. - одно (лунное затмение); под 1280 г. - два (приезд к великому князю новгородского епископа и поход великого князя на Новгород); под 1282 г. - два (брак дочери тверского Ярослава и отъезд великого князя к Ногаю).
        Такое значительное количество неподтвержденных карамзинскими выписками известий Симеоновской летописи не может, ко­нечно, вызывать подозрений против отнесения их к тексту Троицкой летописи, как и подтвержденных выписками Карамзина, так как бо­лее или менее ясно, почему Карамзин оставил эти известия неиспользованными (главным образом как второстепенные). 97)
        Конечно, текст Симеоновской летописи в пределах 1264 - 1283 гг., принимаемый нами за текст Троицкой, еще не есть текст, утраченный в этих пределах Лаврентьевской, поскольку можно доказать изучением тех кусков Троицкой (Симеоновской) летописи, которые имеют параллельный текст с Лаврентьевской, что тексты этих двух летописных памятников, будучи близки между собою, не были тождественными. Но то же изучение текста Троицкой летописи в ее отношении к тексту Лаврентьевской дает нам знать, что разница текстов, несмотря на различие возрастов этих текстов (Лаврентьевский текст скопирован в 1377 г. с текста начала XIV в., а текст Троицкой летописи был текстом начала XV в.) и на лежащую между ними, вероятно, не одну попытку редакторской правки, сводилась к столь незначительной переработке Лаврентьевского текста в смысле чтений или сокращений известий, что можно с относительною уве­ренностью считать для наших целей текст Троицкой (Симеонов­ской) тождественным с недостающими кусками Лаврентьевской летописи.

-154-

Обратим внимание, что в Симеоновской летописи записано под 1274 г., что Серапион был поставлен епископом «Ростову, Владимиру и Новугороду». Это сомнительное чтение (т. к. в Ростове в это, время был Игнатий, а Новгород никогда не причислялся к епископии другого города) оказывается не порчею текста в Симеоновской, но восходит к тексту Троицкой, так как выписка Карамзина (в IV т., пр. 153) прямо указывает на это. Заметим, что под 1276 г. в Симеоновской, как и в Троицкой летописях сказано, что после смерти Серапиона новый епископ ставится на Владимир и Суздаль. Как мог­ло такое сомнительное чтение под 1274 г. получиться в тексте Троицкой летописи, сказать трудно и еще труднее решить вопрос является ли это чтение оригинальностью Троицкого текста, или же оно восходит к утраченному Лаврентьевскому.
        Поскольку количество неподтвержденных выписками Карамзина из Троицкой летописи известий Симеоновской на пространстве вто­рого дефекта Лаврентьевского текста, т. е. 1287-1293 гг., еще не­значительнее, чем в первом дефекте, постольку и этот кусок текста Симеоновской летописи будем полагать тождественным с текстом Троицкой и оперировать им в том же смысле, как и куском текста 1264-1282 гг.
        Итак, считая с большою долею уверенности, что текст Лавренть­евской летописи на всем протяжении от 1264 и до 1294 г. нами вос­полнен, мы можем теперь углубиться в изучение текста и постарать­ся выяснить историю его образования.
        Казалось бы, определить последующий за сводом 1263 г. этап летописания на материале текста Лаврентьевской летописи после 1263 г. может помочь нам весьма простое и важное наблюдение. Та ростовская основа, которая тянулась перед нами с начала XIII в. за время изучения Лаврентьевского текста, переплетаясь с другими, всегда для нее второстепенными источниками, и которая совершенно очевидна и для изложения последующих за 1263 г. годов, неожидан­но обрывается на повествовании 1281 г. с тем, чтобы к ней затем на пространстве всего последующего текста Лаврентьевской рукописи уже более не возвращаться. Обрыв этой ростовской нити приходится на незначительное ростовское событие: ссору двух ростовских князей и их примирение великим князем и ростовским епископом. Конечно, это обстоятельство ничего не дает нам для суждения о том, почему именно здесь прекращается ростовское летописание в нашем памятнике.
        За этим ростовским известием в Лаврентьевской летописи изло­жено в довольно пространной форме описание похода на великого князя брата его Андрея, приведшего татарские войска и разорившего многие земли. В следующем году (1282) упомянута «другая рать» этого же Андрея, опять с татарскими войсками, на великого князя; наконец, под 1283 г. рассказано о примирении братьев.
        И сейчас же за этим рассказом о примирении начинается длиннейшее повествование о событиях в Курском княжении, которое растянуто на 2 года (1283-1284) и решительно ничем не связано как с предыдущим, так и с последующим изложением.

-155-

        Где же при этих данных искать нам окончание последующего за годом 1263 г. этапа летописной работы?
        Пока условно будем считать, что известием о примирении великого князя с братом Андреем замыкалось известное изложение, так как уверенно этого говорить мы не можем ввиду того, что ростовская нить почему-то оборвалась не на изложении этого года, а двумя годами раньше, не давая притом нам знать, что летописание в Ростове почему-либо в этом году окончилось.
        Изучая состав известий Лаврентьевского текста на пространстве 1264-1281 гг., мы видим, что ростовский Летописец здесь, как и прежде, лежит в основе и что ростовское летописание есть продол­жение уже известного нам ростовского епископского Летописца, ко­торый велся прежде, до 1262 г., при ростовском епископе Кирилле, а теперь продолжается при его преемнике Игнатии. Под каждым почти годом мы читаем изложение ростовских событий, часто свя­занных с упоминанием этого Игнатия и весьма точно датированных. Но так же, как и ранее 1264 г., наряду с этими безусловно ростовскими известиями мы находим значительное все же количество известий неростовских.
        Допустим, что в ростовском епископском Летописце могли быть записаны известия неростовские, не живо касавшиеся ростовских дел церковных и княжеских: например, известия о положении дел в Орде, известия о деятельности митрополита и др. Тогда к ростовско­му епископскому Летописцу мы отнесем: под 1265 г. известие о смерти хана Берке; под 1269 г. - о перемене лиц на епископии в Сарае; под 1274 г. - о поставлении Серапиона епископом на Суз­даль и Владимир; под 1275 г. - о смерти этого Серапиона, о та­тарских грабежах и о громе, который поразил диакона в главной церкви Владимира (хотя это сразу же кажется сомнительным для ростовского Летописца); под 1276 г. - о поставлении Федора на ме­сто Серапиона (поставление же Климента епископом в Новгород, ко­нечно, неростовской записи); под 1279 г. - о дипломатической поез­дке саранского епископа в Империю; под 1280 г.- о погребении митрополита.
        Остающийся фонд неростовских известий, даже при этом широ­ком отнесении известий к ростовскому Летописцу, оказывается все же весьма значителен и требует отнесения к какому-то дополнитель­ному источнику.
        Можно смело выдвинуть в качестве такого источника Летописец новгородский. Сводчик, сличавший ростовский Летописец с до­полнительными источниками, имел ясно выраженную цель: он хотел на этих материалах построить рассказ о великом княжении во Владимире Ярослава, Василия и Дмитрия, т. е. развернуть свои ма­териалы в великокняжеское летописание. Новгородский Летописец лучше всякого иного источника мог помочь в этой затее сводчику, потому что в Новгороде достаточно внимательно следили за судь­бами великокняжеского владимирского стола.
        Этот источник и дал в наш свод такие известия, как вступление на стол Новгорода Ярослава Ярославича, его брак на новгородке

-156-

(1264 г.); поход Дмитрия на «немци», причем Ярослав «посла полк свой» (1268 г.); поход Ярослава на Новгород и примирение (1270 г.); 98) поездка Ярослава, Василия и Дмитрия в татары, смерть великого князя Ярослава на возвратном пути и его погребение в Твери. Обратим внимание, что об Ярославе Ярославиче как великом князе мы знаем только то, что связывается с Новгородом; и это про­ведено так решительно, что только из сообщения о его погребении выясняется для читателя, что Ярослав - тверской князь.
        Если мы теперь возьмем состав известий, связанных с великим князем Василием, то опять получим тот же результат наблюдения; известия эти говорят об отношениях этого великого князя с Новго­родом, т. е. взяты из новгородского Летописца. Правда, описание смерти Василия ведет нас к ростовскому епископскому Летописцу.
        Итак, дополнительным источником в руках сводчика 1281 г. к его основному источнику - ростовскому епископскому Летописцу был новгородский Летописец, помогший сводчику дать из своих ма­териалов некоторое подобие великокняжеского летописания за 1264 - 1281 гг. Определить точнее этот новгородский Летописец при сохранившихся до нас материалах новгородского летописания и их изученности - дело весьма сложное.
        Однако и за вычетом известий, взятых из новгородского Ле­тописца, у нас остаются на пространстве 1264 - 1281 гг. текста не­которые известия, которые нельзя отнести ни к ростовскому, ни к новгородскому источнику. Так, под 1264 г. имеем известие о смерти суздальского князя Андрея, а под 1279 г. - о смерти его сына (с да­той «месяца марта»). Это нас должно навести на мысль, что мы слишком уже щедро отнесли к ростовским записям известия, связан­ные с «Суздальско-Владимирскою» епископией. Очевидно, поставление во Владимир и Суздаль Серапиона в 1274 г. открывает собою начало епископскому Летописцу суздальско-владимирскому, к кото­рому мы теперь отнесем: 1274 г. - поставление Серапиона; 1275 г. - его смерть; гром, ударивший в диакона главной владимирской церкви; 1276 г. - поставление нового епископа Федо­ра. Очевидно, что суздальское известие о смерти князя Андрея (1264 г.) было приписано в этом Летописце по припоминанию.
        Указанный состав известий Летописца суздальско-владимирского дает нам право говорить о весьма скромных его размерах и о бед­ности его содержания: он охватывает время на протяжении немногих лишь лет и не выходил из пределов весьма кратких отметок без вся­кого пояснительного текста. Наличие этого бедного источника во Владимире и Суздале лучше всего другого подтверждает наше основ­ное наблюдение, что после Батыева нашествия во Владимире не бы­ло постоянного летописания ни великокняжеского, ни церковного.
        Политические обстоятельства, вызвавшие составление велико­княжеских сводов 1239 и 1263 гг., нам остаются неясны. Если мы предположим, что свод 1263 г. был составлен с целью увековечить память об Александре Невском, то, как ни спорно такое определение задач летописных работ нашей древности, до конца XV в. имевших не литературное, а политическое значение, то и такое основание мы

-157-

не можем подыскать к изучаемому нами своду 1281 г. Кого он желал увековечить? На ростовской основе с привлечением новгородского и суздальско-владимирского Летописцев он строил изложение великого княжения Ярослава, Василия и начало великого княжения Дмитрия, причем, как оказывается, забыл указать вступление последнего на великое княжение. Очевидно, что ни о каком увековечении памяти великого князя при таком отрезе истории великого княжения владимирского говорить не приходится.
        Но вот ряд других соображений. В 1280 г. умер в Переяславле, где проживал и великий князь Дмитрий, митрополит Кирилл. Кирилл был киевский митрополит, ставленник галицкого князя Даниила из числа его ближайших сотрудников, бывший «печатник» Даниила. Этим поставлением Даниил доказал свои права на Киев перед князьями владимиро-суздальскими. Однако Кирилл с 1250 г. уехал в Ростово-Суздальский край, где с небольшими перерывами прожил до своей смерти в 1280 г. Этот отъезд на север Кирилла был далеко не случаен, как не случайно было и почти тридцатилетнее его проживание на севере, вероятнее всего там, где проживал великий князь владимирский. Все это было необходимым следствием глубоких перемен в международном положении Европы, вызванных татарскими завоеваниями в Восточной Европе. Успехи татарского оружия над русскими феодальными разъединенными княжествами и угроза дальнейшего татарского завоевания, нависшая над Никейской империей, конечно, не произвели в Западной Европе никакого иного впечатления, кроме желания захватить то, что еще оставалось тата­рами не завоевано. Рим организует шведский поход Биргера, затем направляет на восток экспансию немецких рыцарей, - и то и другое, остановленное военным талантом Александра Невского. 99) Никейская империя считает единственным выходом поднять вопрос о подчинении Риму и себя, и русских княжеств с тем, чтобы Рим вы­звал крестоносные силы Западной Европы на борьбу с татарами и сбросил татар в Азию. Ожидание этой помощи от Запада охватывает русские княжества, которые вступают между собою в союз дружбы, забывая все старинные счеты. В 1250 г. митрополит приезжает во Владимир с дочерью галицкого князя и венчает с ней владимиро-суздальского князя Андрея. Но папские обещания оказываются пус­тыми словами: европейские войска не двигаются на помощь Восточ­ной Европе, несмотря на папские буллы. Это вызывает резкий пере­лом императорской политики: император разрывает свои отношения с Римом, вступает в непосредственные переговоры с Ордой и договаривается с последнею не только о своих отношениях, но и об отношениях татар с русскими княжествами, поскольку татары признали власть никейского императора над русской церковью как ее главы. Такая перемена фронта среди русских князей не была встречена все­общим сочувствием; владимирский великий князь Андрей, галицкий Даниил, тверской Ярослав, видимо, зашли так далеко, что перестроиться на новый лад в отношении к татарам не смогли или не пожелали. Андрей в 1252 г. эмигрирует в Европу, Даниил пред-

-158-

почитает разрыв с Никейской империей при сохранении контакта Римом, очевидно, все еще надеясь на папскую помощь.
        Во Владимире-на-Клязьме после бегства великого князя Андрея новую политику длительной покорности татарам берет на себя провести Александр Невский. Митрополит Кирилл примкнул к этой работе, порвав со своим галицким князем Даниилом. Несомненно, что в числе условий, взятых на себя русскою стороною, было подве­дение Великого Новгорода под татарскую руку, что было выполнено Александром Невским в 1258 г. Несомненно и то, что хан, признав главою русской церкви никейского императора, пожелал иметь кон­троль над их сношениями, для чего в Сарае в 1261 г. была организо­вана русская епископия, через которую митрополит русский сносится теперь с никейскою Империей, как, впрочем, это ясно ска­зано в летописи под 1279 г. * Смерть Кирилла, проводившего вместе с великим князем Александром Невским все эти новые формы зависимости русских княжеств от татар и всю организацию нового положения в стране русской церкви (ярлыки) и ее связей вовне (са­ранская епископия), - конечно, поставила перед владимиро-суздальским князем вновь вопрос о том, чтобы митрополит русский проживал во Владимире-на-Клязьме не только фактически, но что­бы переезд этот был оформлен юридически. Вот почему великому князю Дмитрию после 1280 г., т. е. после смерти Кирилла, потребо­валось составление нового летописного свода, который бы должен был служить историческим доказательством проживания и деятель­ности митрополита в Ростово-Суздальском крае.
        Ряд неопровержимых данных говорит нам за то, что свод 1281 г. был составлен неростовцем, и ростовские деятели при этом стояли в стороне. В самом деле, под 1280 г. в своде был изложен рассказ о том, как митрополит хотел было покарать ростовского епископа, но, по просьбе местного князя, ограничился выговором, содержание ко­торого тут же и приведено. Этого вполне достаточно, чтобы утверж­дать, что свод 1281 г. составлен не ростовскими силами, а лицом, близким к митрополиту. Митрополит умер в Переяславле, где жил великий князь Владимирский Дмитрий. Предположим, что свод 1281 г. был составлен в этом же Переяславле, куда были собраны известные нам летописные материалы, подвергнутые не только слиянию, но в некоторых случаях и обработке (как включение в рос­товское изложение 1280 г. дополнения о выговоре митрополита рос­товскому епископу). Думаю, что свод 1281 г. оканчивался известием о ссоре ростовских князей и их примирении.
        В 1281 же году вспыхнула у великого князя борьба с братом Андреем. Борьба эта затянулась до 1283 г. Она послужила предме­том особого повествования, приписанного к своду 1281 г. в 1283 г. Что повествование это было написано в Переяславле, совершение ясно из описания 1281 г., где после сообщения о разорении русских земель татарскими войсками: «около Ростова и около Твери пусто
        _________
        * ПСРЛ, т. XVIII. Симеоновская летопись. Это же известие указано для Троицкой летописи нач. XV в. Карамзиным (т. IV, пр. 181).

-159-

сътвориша и до Торжьку», - сказано, что все это зло случилось 19 декабря, когда был взят и разорен Переяславль.
        Позволительно думать, что составление свода 1281 г. в Переяславле и последующее описание борьбы великого князя с братом Андреем восходят к работе одного лица, а не связаны только местом происхождения и соседством.
        Мы не будем здесь входить в рассмотрение вопроса об успехе или неуспехе великокняжеского свода 1281 г. как исторического доказа­тельства прав Владимира перед Галичем на первенство среди союзных феодальных русских княжеств. Но мы должны указать, что состав­ление галицкого свода конца XIII в. (т. е. Ипатьевскую летопись) нужно рассматривать как попытку галицкого князя привести и соб­рать доказательства от истории в свою пользу как обладателя старого Киева на право первенства среди русских княжеств.
        Итак, вызванное соперничеством двух княжеств за первенство среди русских княжеств составление великокняжеского свода 1281 г. в Переяславле имело последствием некоторого рода опыт ведения подлинного и своевременно заготовляемого великокняжеского летописания, захвативший два последующих года. Но продолжения этому не последовало. И мы уже не в первый раз видим, что состав­ление великокняжеских сводов является следствием не правильно веденного великокняжеского летописания, в известные моменты подвергающегося редакторской обработке, а судорожных попыток создать изложение якобы великокняжеского летописания за известный период времени на материале провинциальных летописцев. 100)

 § 3. ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1305 г., СОСТАВЛЕННЫЙ В ТВЕРИ

        Просмотр известий Лаврентьевской летописи от 1284 г. до конца этого манускрипта при пополнении дефекта текста на пространстве 1287 - 1294 гг. из текста Симеоновской (Троицкой) дает нам сразу же нить, необходимую для уяснения всего этого последнего этапа истории текста Лаврентьевской летописи.
        Ростовских известий в этом последнем куске текста Лаврентьевской летописи мы уже не встречаем. На смену им, составлявшим всегда основу текста в течение всего XIII в., находим теперь нить тверских известий, которые решительно преобладают над всеми остальными известиями, выделяясь от них относительно пространностью изло­жения и весьма часто будучи отмечены точною датировкою.
        Если мы выберем из всех известий 1284 - 1305 гг., безусловно относящихся к тверской записи, те, которые содержат в себе точные датировки (кроме простого приурочения к году), то цепь их наведет нас на некоторого рода выводы. Первое датированное известие - 3 февраля 1288 г. - смерть тверского епископа; затем - 8 ноября 1290 г. - окончание постройки каменной церкви в Твери; потом - 10 февраля 1291 г. - пострижение в монастырь дочери Ярослава тверского; в 1296 г. - в субботу на 6-й неделе по «велице дни» - пожар в Твери; в 1298 г. - в субботу по Пасхе - пожар в Твери; в

-160-

1299 г., 15 сентября, в понедельник, «по вечерни» (старый дня) - рождение у тверского Михаила Ярославича сына; в 1300 г. 11 февраля - рождение у него же дочери; в 1301 г. -7 октября - рождение у него сына; в 1302 г. - 8 ноября - «постриги» его старшего сына. Откуда могли быть взяты такие записи? Если мы отбросим две первые даты, которые, конечно, были записаны в церкви Твери для церковных надобностей, то все остальные даты дают нам представление о весьма узком, семейном летописании князя Михаила Ярославича. Весьма вероятно, что эти записи велись самим князем (о его грамотности есть известия) в той или иной чтомой книге; таких семейных записей много можно встретить на переплетах старых книг. К этому семейному Летописцу князя позднее, по припоминанию, собран был ряд тверских известий, которые теперь в составе свода 1305 г. читаются без точных дат. Обращаем внимание, что, сообщая о смерти епископа Твери, летописный свод 1305 г. ни слова не говорит о времени его поставления; а между тем то был первый епископ Твери. Ясное дело, что во время поставления того епископа своевременного записывания в Твери не было. *
        Итак, положив в основу своего труда семейный княжеский Ле­тописец, распространив его затем записями о других тверских со­бытиях, собранных припоминанием, сводчик 1305 г. привлек к своей работе ряд вспомогательных источников.
        Прежде всего надлежит назвать в числе этих вспомогательных источников новгородский Летописец. Его нельзя не признать источником свода 1305 г. ввиду точных записей под 1301 г. («месяца нуля в 3, на недели в пяток по Пасце, погоре Торжек. Того же лета в Новегороде Великим поставлен бысть Фектист епископомь, месяца иуня 29, на память святаго апостола Петру и Павла, митрополитом Максимом, Андрей епископ Тферьскый, Семен епископ Ростовьскыи, при великом князи Андреи. И бысть причетник святое Софьи Новгородьскые»). К этому источнику отнесем едва ли не все упоминания о деятельности великого князя о делах татарских: под 1293 г. указано путешествие великого князя в Новгород; под 1294 г. сообщено о победе Тохты над Нагаем и о приходе великого князя в Торжок; под 1295 г.
        _________
        * А. Н. Насонов в ценной работе о тверском летописании (Летописные памятники Тверского княжества. Опыт реконструкции тверского летописания с XIII до конца XV в. «Известия Академии наук СССР», 1930) не признал убедительным это мое определение начала тверского летописания, выставив положение, что «с 1285 г. начинается нить летописных записей о событиях Тверского княжества, предпринятых, можно думать, в связи с построением каменной соборной церкви в Твери и по инициативе епископа Симеона». Но как раз известие о заложении каменной церкви без точной даты, т. е. записано позже по припоминанию, как и другое известие этого года о победе над Литвою, весьма туманное, хотя и с указанием на канун Спасова дня. Несомненно, церковь дала летописи две точные даты: смерть епископа и свершение церкви, но даты эти не предполагают исторических записей, а были в записях культовых (епископа ежегодно еще поминали в этот день, а свершение церкви торжественно праздновали). Отмечу явное недоразумение. А. Н. Насонов отнес к тверским записям известие 1288 г., читаемое теперь в Рогожском Летописце и Тверском Сборнике, тогда как это - торжествующая запись москвича над посрамлением тверского князя, а запись тверского князя (в Симеоновской) благоразумно покрыла весь эпизод кратким упоминанием, безобидным для достоинства тверского князя. 101)

-161-

(предположительно) - о борьбе великого князя с братом Андреем; под 1295 г. - о смерти великого князя близ Волока; под 1300 г. - о пожаре Новгорода, о смерти новгородского епископа и о буре у Торжка; под 1 301 г. - о пожаре Торжка и о поставлении нового епископа в Новгород; под 1302 г. - поход великого князя на немцев с новгородцами (в конце явно тверская приписка); под 1303 г. - поездка великого князя в татары. Стоит посмотреть изложение старых новгородских летописных текстов (как, например, Синодальный список Новгородской I летописи), чтобы признать такой состав этого новгородского вспомогательного источника свода 1305 г. вероятным.
        Вторым вспомогательным источником в руках сводчика 1305 г. назовем рязанский Летописец. К нему относим: под 1293 г. известие о смерти рязанского князя Федора; под 1295 г. - о смерти рязанско­го епископа; под 1299 г. - о смерти пронского князя Ярослава; под 1301 г. - о походе на Рязань московского князя Данилы. Рязанское летописание никогда не знало пространного и последовательного повествования, ограничиваясь краткими и сухими записями, пос­кольку мы можем судить по отражениям этих рязанских Летописцев в наших летописных сводах. Таким характером и отличался этот рязанский вспомогательный источник свода 1305 г. Впрочем, нам еще придется вернуться к этому Летописцу несколько ниже.
        Третьим вспомогательным источником свода 1305 г. нужно на­звать Летописец князя Федора Черного, князя «Ярославского и Смо­ленского». Это был личный Летописец названного князя. К нему мы относим: под 1285 г. известие о борьбе за Смоленск; под 1293 г. - о водворении Федора Черного в Переяславле; под 1295 г. - о сож­жении им Переяславля; под 1296 г. - о его походе на Смоленск; под 1300 г. - о смоленских делах и смерти Федора.
        Что касается известий переяславских, читаемых в своде 1305 г., то для них нет основания предполагать особый источник в руках сводчика 1305 г., так как переяславские дела за все эти годы занимали внимание Тверского князя и в своде 1305 г. могли быть записаны тверскою рукою. Нельзя, конечно, предполагать также мо­сковского письменного источника для одной записи о смерти москов­ского князя Данилы или костромского письменного источника для двух костромских известий (в 1303 г. - смерть князя Бориса и в 1305 г. - пожар церкви от июньской грозы).
        Лаврентьевская летопись как рукопись имеет внутри текста не однажды пропуски, умышленно оставляемые Лаврентием в тех слу­чаях, когда он не мог, по состоянию текста в своем оригинале, скопировать, т. е. прочитать тех или иных строк или части строки. Так, в «Поучении» Мономаха, в начальных строках этого памятника, Лаврентий оставил, как мы уже знаем, 4 1/2 незаполненных строки. Так, в конце своей работы, перед своим послесловием, оставил 3 1/2 строки пробела. Эти факты, как и ряд других наблюдений, ведут нас к признанию верности указания самого Лаврентия (в послесловии), что оригинал, с которого он копировал, был «ветхой» книгой. Для нас в настоящее время не лишено интереса, каким же известием заканчивался свод 1305 г. Полагаем, что в той

-162-

книге, с которой снимал копию Лаврентий, оно занимало те 3 1/2 строки текста, какие на глаз оставил незаполненными Лаврентий.
        Определение этого известия требует от нас некоторого разыскания. Троицкая летопись начала XV в. (а теперь Симеоновская), при сравнении ее текста с текстом последних записей в Лаврентьевской летописи, не оставляет сомнений в том, что здесь, в Троицкой, текст не тождественный Лаврентьевской летописи, а текстЛаврентьевской испытавший на себе опыты переработки и дополнений, восходящие к последующим, после уже 1305 г., этапам нарастания и редакторской выправки текста. Так, например, известие 1303 г. о смерти переяславского князя Ивана сильно распространено в Троицкой летописи против Лаврентьевского текста, и ясно, что в этом - след московской редакторской руки. Известие Лаврентьевского текста о поездке великого князя в Орду, стоящее под тем же 1303 г. в Троицкой, оказы­вается почему-то опущенным. Известие этого же года Лаврентьевской летописи о том, что в Переяславле сел московский князь Данило, в Троицкой слито с известием о смерти переяславского князя Ивана. Известие Лаврентьевской летописи под 1304 г. о смерти московского князя Данилы оказывается в Троицкой распространено и к нему прибавлены некоторые сведения о московском князе Юрии, что ведет нас опять к руке московского редактора. Читаемое под тем же 1304 г. в Троицкой летописи известие о буре в Ростове открывает собою новую цепь ростовских известий, влитую в материал последующего летописания, и сейчас для нас неинтересно. Данное под тем же годом описание переяславского съезда обличает москвича и сторонника мос­ковского Юрия, т. е. примыкает также к последующим московским записям. Следующий, 1305 г. в Троицкой летописи открывается известием о смерти великого князя Андрея, чего нет в Лаврентьевской летописи. Затем, под тем же годом, идет известие о поездке тверского князя Михаила в Орду со ссылкою на событиях последующего года, т. е. записано оно после 1305 г. Наконец, идет костромское известие о пожаре церкви в июньскую грозу, которое нам знакомо по Лавренть­евской летописи, где оно одиноко в описании 1305 г. Затем в Троицкой летописи под тем же 1305 г. идут: московское, костромское и рос­товские известия, которые, смыкаясь с последующими нитями мос­ковских, костромских и ростовских известий, для определения окон­чания свода 1305 г. никакого интереса не представляют.
        Итак, из состава известий 1305 г. в Троицкой летописи, если мы отбросим тверское известие как связанное с известием 1306 г. и не могшее потому быть в первоначальном изложении 1305 г.; москов­ское, костромское и ростовские, также связанные непрерывностью с последующими годами Троицкой летописи, то у нас останется лишним против Лаврентьевского описания 1305 г. одно лишь известие о смерти великого князя Андрея на Городце. Это известие мы и должны считать тем непрочитанным Лаврентием известием 1305 г. древнего текста, для которого он оставил в своей копии 3 1/2 строчки пробела. Известие это по своему размеру вполне могло бы уместиться на этих 3 1/2 строчках.

-163-

        На возможное замечание, что естественнее отнести к своду 1305 г., как это последнее известие, не упоминание о смерти великого князя Андрея, а костромское известие, сверх того костромского (о пожаре церкви от грозы), которое теперь читается в тексте Лаврентия, - можно ответить указанием, что это второе под 1305 г. в Троицкой летописи костромское известие вовсе не примыкает к пер­вому по политическому смыслу, так как оно говорит о московской политике Юрия Даниловича в Костроме и ведет нас к московскому редактору, работавшему уже после 1305 г.
        Свод 1305 г. несомненно составлен тверичом и главным образом на тверском материале. Любопытно, что сводчик 1305 г. иногда за­бывает указать имя князя в известии, говоря о своем тверском князе. Так, под 1298 г. читаем: «Toe же весны болесть князю силна», а выше, правда, сказав, что в Твери пожар был, повествователь го­ворит о князе, случайно избегшем пожара, называя его только «князь», «сам князь». 102)
        Свод 1305 г. говорит нам самым красноречивым образом о том, что новый (с 1306 г.) великий князь Владимирский Михаил Ярославич, в противоположность своим предшественникам, желал вести свое великокняжеское летописание и сводом 1305 г. закладывал на­чало этому своему великокняжескому Летописцу, стараясь довести изложение великокняжеского свода 1281 г. до смерти своего предше­ственника по великокняжескому столу. Это обстоятельство нельзя не подчеркнуть потому, что после смерти Ярослава Всеволодовича, как мы знаем, великокняжеского непрерывно ведущегося лето­писания мы не имели (1247 - 1305 гг.).
        Сводчик 1305 г. положил в основу своей работы текст свода 1281 г. с известными уже нам переяславскими приписками за 1281 - 1283 гг. К этому своду был присоединен материал 1285 - 1305 гг., собранный из вышеназванных нами источников. Кроме того, между 1283 и 1285 гг. сводчик 1305 г. поместил большое повествование о событиях в Курском княжении, которое выделяется из текста как связное повествование, разбитое на два года. Оно вовсе не ведет нас к какому-либо заимствованию из письменного южнорусского источника, а вполне удовлетворительно объясняется устною традицией, что вытекает из содержания этого повествования. Там сказано, что баскак Ахмат, производя массовые казни бояр, прика­зал отпустить домой случайно попавших в его плен паломников или гостей. Ахмат дал даже этим людям платье казненных бояр и при этом сказал: «Вы есте гости - а паломници, ходите по землям, тако молвите: хто иметь держати спор с своим баскаком, тако ему будет!». Этот своеобразный агитационный прием Ахмата, как мы видим из летописного текста, имел свое действие. Со слов этих купцов был записан рассказ где-нибудь в Ростово-Суздальском или Новгород­ском крае и внесен в великокняжеское летописание. Думаю, что вне­сен в летописание великокняжеское этот рассказ тверским сводчиком 1305 г., а не переяславским сводчиком 1281 г., потому что растянутый искусственно на два года, рассказ смыкал переяс­лавские приписки 1281 - 1283 гг. с тверскою основою свода 1305 г.,

-164-

которая начинается с 1285 г. Своим содержанием, манерою изложения и пространностью рассказ о событиях в Курском княжений не связан в равной мере ни со сводом 1281 г., ни со сводом 1305 г.
        Тверской сводчик 1305 г., составив материал текста за 1285 - 1305 гг., не ограничился простым его прибавлением к тексту предшествующего великокняжеского свода 1281 г. Он дал себе труд просмотреть работу своего предшественника и оставил след обработки
        Так, располагая, как мы знаем, рязанским Летописцем, которой начинал свое изложение ранее пределов самостоятельной работы сводчика 1305 г., последний сделал из него пополнения в текст пред­шествующего свода 1281 г. Под 1258 г. сводчик 1305 г. вносит из своего рязанского источника запись о смерти князя рязанского Олега (с точ­ною датою); под 1270 г. - запись об убийстве сына этого Олега (Рома­на) в Орде с лирическим обращением рязанского летописателя ко всем русским князьям по этому поводу. Это необычное отступление рязан­ского летописания от сухих и кратких записей, столь обычных и типичных для этого летописания, свидетельствует о степени впечат­ления, произведенного этим фактом в Рязани. Но то обстоятельство что тверской сводчик 1305 г., включая известия рязанского своего источника, эту лирическую приписку удержал, говорит нам за то, что тверское великокняжеское летописание велось в ту пору в уклоне без­условного подчинения татарской воле, о чем уже нам известно и по факту включения в великокняжеское летописание рассказа о курских казнях, сделанного по указанию Ахмата.
        Особенно должно было привлечь внимание тверяка - сводчика 1305 г. изложение в предшествующем своде времени великого кня­жения отца его тверского князя и в то же время великого князя Владимирского Михаила. Просматривая эти годы великого княжения Ярослава, мы видим, прежде всего, что у сводчика 1305 г. не было в руках никакого письменного источника для пополнения тех скром­ных известий об Ярославе, которые сводчик 1281 г., как мы полага­ем, извлек из новгородского Летописца. Конечно, к руке тверского сводчика 1305 г. мы отнесем распространение известия о смерти Ярослава указанием на его погребение в Твери в главной церкви этого города, получившей, как оказывается, позднее другое на­звание; прибавку к этому же году сообщения (по припоминанию), что «того же лета родися сын его Михаиле»; наконец, сообщение о браке дочери Ярослава с Юрием Волынским. Но почему-то так и остались без упоминания и приурочения к годам такие важные в жизни Тверского княжества события, как вступление на престол Твери Ярослава, устройство там епископии и т. п. К руке этого же тверяка-сводчика 1305 г. отношу, наконец, те приписки к имени Ярослава, которые мы теперь читаем под 1254 и 1258 гг., имевшие целью выдвинуть имя Ярослава из ряда имен других русских князей в случаях их перечислений. Оба раза к имени Ярослава читаем приписанное «тферьскии», т. е. название по земле, что необычно для изложения этих годов.

-165-

 § 4. ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЕ СВОДЫ 1318 И 1327 гг., СОСТАВЛЕННЫЕ В ТВЕРИ 103)

        То, чем мы располагаем в нашем летописном материале от боль­шой, оживленной тверской летописной работы, с 80-х годов XIII в. и до конца XV в. пережившей разнообразные этапы оформления и политических установок, - лучше всего может показать нам, как беспощадна была московская ревизия летописаний тех феодальных центров, которые боролись с Москвою до времени установления единого национального государства. Все тверское летописание XIII - XV вв. дошло до нас или в московских сводах, использовавших его по-московски, или в отдельных уцелевших небольших кусках, веро­ятно, не без умысла спрятанных в московском окружении.
        Попытку разобраться в этом трудном и запутанном вопросе сде­лал А. Н. Насонов, который в работах по летописанию правильно сосредоточил свое внимание на тех летописных памятниках, кото­рые, как побочные к общему стволу истории русского летописания, не были подробно выяснены и проанализированы А. А. Шахматовым в его обширных работах по изучению истории текста «Повести вре­менных лет». Конечно, построение А. Н. Насонова не может не вы­зывать в известных своих частях сомнений или возражений, но мно­гое добытое им, несомненно, расширило наше знание о тверском летописании, а все построение в целом облегчает дальнейшие труды в этой области.
        Нас сейчас интересует, впрочем, один из частных вопросов твер­ского летописания, вопрос о том, имелось ли продолжение того великокняжеского свода 1305 г., который был составлен в Твери и под­водил читателя к моменту вступления на великокняжский стол твер­ского князя Михаила Ярославича, и где, если это продолжение было, нужно искать его остатки. Конечно, наперед как бы можно предпола­гать, что великий князь Михаил, озаботившийся составлением великокняжеского свода, излагавшего в своей заключительной части время его предшественника, несомненно наладил в Твери летописную работу за время своего великого княжения. Но где можно найти про­должение свода 1305 г.? Троицкая летопись 1408 г., сгоревшая в 1812 г., как мы знаем, сначала давала текст, близкий Лаврентьевской летописи, а после 1305 г. продолжала свое изложение (как теперь мы видим, по Симеоновской летописи) до 1328 г. в таком виде, что явно тверское повествование за эти годы оказывается сбитым, переиначен­ным и пополненным московскою рукою, а затем изложение Троицкой летописи переходило уже в московское летописание. Мною и было вы­сказано предположение, что перед нами на пространстве 1306- 1328 гг. в Троицкой летописи (через Симеоновскую) сохранился след былого великокняжеского летописания, составленного в Твери, так как за это время тверские князья носили это звание, позднее, в пору занятия великокняжеского стола Иваном Калитою, перешедшего в Москву вместе с титулом и здесь в Москве проредактированного.
        До нас сохранились два памятника летописания, в которых Истории Твери уделяется большое внимание и в которых до нас со-

-166-

Рис. 3
Время упадка владимирского великокняжеского летописания

-167-

хранились куски разновременных тверских летописных текстов. Эти памятники: давно уже известный в науке Тверской сборник (XV том Полного собрания русских летописей) и сравнительно недавно найденный и опубликованный Рогожский летописец (теперь 1-й выпуск второго издания XV тома, 1922 г.; 2-й выпуск этого 2-го издания, долженствующий содержать текст Тверского сборника, еще не опубликован). Изучая Рогожский летописец, А. А. Шахматов предложил такой состав этого свода: 1) от начала до 1288 г. - извлечение из свода 1448 г. и Суздальский свод XIII в., м. б. доведенный только до 1276 г.; 2) от 1288 г. до 1327 г. - почти тождественное изложение с текстом Тверского сборника; 3) от 1328 г. до 1374 г. - компиляция известий Симеоновской летописи с известиями Тверской летописи и 4) с 1375 г. до 1412 г. (т. е. до конца) - текст, весьма сходный с одной Симеоновскою летописью. Оставляя в стороне первую часть, для остальных трех частей А. А. Шахматов так резюмировал свои наблюдения: «Мы заключаем отсюда, что в числе источников Рогожского летописца были, между прочим: 1) протограф Симеоновской летописи или, быть может, точнее первых двух частей этой летописи; 2) Тверская летопись, доведенная до 1374 г. и начинающаяся, как кажется, с 1285 г., а именно с известия о закладе церкви Спаса в Твери; эта летопись вошла в состав Тверского сборника». *
        А. Н. Насонов в своих наблюдениях в области тверского лето­писания весьма любопытными и кропотливыми разысканиями под­твердил эту близость тверских текстов Рогожского Летописца и т. наз. второй части Тверского сборника, возводя их в разной зависимости от тверского великокняжеского свода 1455 г., в котором сохранилось, к сожалению, в сжатом виде, тверское изложение инте­ресующих нас 1306 - 1327 гг.
        Итак, сличая изложение 1306-1327 гг. по Рогожскому Ле­тописцу и Тверскому сборнику с изложением этих же годов в Троиц­кой (Симеоновской), мы можем представить себе продолжение твер­ского великокняжеского летописания за эти годы, причем в одном случае оно оказывается сокращенным рукою редактора Тверского свода 1455 г., а в другом (Троицкой) сокращено и частью переина­чено московскою рукою.
        Изучая состав известий 1306 - 1327 гг. тверского великокняжеско­го летописания, восстанавляемого по указанным выше трем источникам, мы видим, что Михаил Тверской после 1305 г. продолжает и поддерживает начатое еще до 1305 г. тверское летописание, придавая ему форму летописания великокняжеского. Летописание это примыкает к своду 1305 г. и ведется год за годом. Как можно ду­мать, смерть этого великого князя вызвала составление большой повести об обстоятельствах этого злодеяния московского князя Юрия включением этой повести в летописание, как последнее звено в нарастании материала от 1305 г. до 1318 г., этот великокняжеский Летописец превращался в великокняжеский Летописец редакции 1319 г.
        _________
        * А. А. Шахматов. Обозрение русских летописных сводов XIV - XVI вв., 1938. С. 312

-168-

        Нет сомнения, что лицо, работавшее над этим моментом тверско­го великокняжеского летописания, не однажды обращалось к тексту до 1305 г., т. е. первому моменту тверского летописания, в целях его пополнения. Если мы сличим текст Лаврентьевской летописи за вре­мя этой первой тверской летописной работы, т. е. от 1285 г. до 1305 г. включительно, с текстом Рогожского летописца и Тверское сборника, то увидим, что в известии 1294 г. о женитьбе князя Михаила прибавлено имя невесты (а в Рогожском назван и день свадьбы, который был днем имени князя); под 1297 г. найдем известие, которого не было в своде 1305 г., о постройке города на Волге «к Зубцеву» (причем Тверской сборник поясняет: «на Ста­рице», а Рогожский летописец, не зная этого пояснения, указывает дополнительно время постройки «тое же осени»); наконец, к этому нужно добавить два известия, касающиеся князя Ивана Дмитриевича Переяславского: под 1290 г. о его рождении, а под 1292 г. о его женитьбе. Эти пополнения не будут для нас удивитель­ны, если мы вспомним близость Михаила Ярославича к этому ма­ленькому сироте, оставшемуся после смерти отца всего четырех лет (правда, из них два года уже прожившему в браке), которая выражалась, например, в том, что «Иоан князь сын Дмитриев, ида в ворду, приказал Михаилу князю блюсти отчины своее и Переяславля», что было отмечено в своде 1305 г. под 1297 г. Дальнейшее изучение тех же источников: Симеоновской (Троицкой), с одной стороны, и Тверского сборника и Рогожского летописца, с другой, - не остав­ляет сомнения, что и за этим тверским сводом 1319 г., великокня­жеским по заданию, был при сыновьях Михаила Ярославича состав­лен новый свод (вернее, пополнение свода 1319 г. событиями 1319 - 1327 гг.) тверскою рукою, который заканчивался описанием Федорчуковой рати, мстившей за тверскую расправу со Шавкалом. При этом наблюдаем, что в Симеоновской (Троицкой) летописи текст этого продолжения свода 1319 г., с одной стороны, подвергнут значительным сокращениям (как, например, по каким-то соображениям исключен весь эпизод с Шавкалом), а с другой стороны, пополнен ироническими замечаниями по адресу тверских князей.

 Глава V

МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД XIV в. («Летописец великий русский»)

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ

        Текст Московского великокняжеского свода XIV в. прямо до нас не сохранился. Лучше всего он представлен как источник в том боль­шом общерусском своде, который кончал свое изложение 1408 г. и был известен Карамзину под названием харатейной Троицкой летописи. 104) Мы уже говорили, что эта Троицкая летопись сгорела

-169-

в пожарах Москвы 1812 г, вместе с библиотекою и делами Общества Истории и Древностей при Московском Университете, куда она была взята для извлечения вариантов к изданию Лаврентьевской летописи (сначала проф. Чеботаревым и Черепановым, а с 1811 г. проф. Тимковским). После этого в науке оставались от Троицкой летописи лишь выписки из нее в примечаниях Карамзина к его «Истории», и до 1900 г. не было отыскано близкого текста, на который могли бы лечь карамзинские выписки из Троицкой.
        Когда в 1900 г. А. А. Шахматов ввел в научный оборот Симеоновскую летопись, то он указал в ней сохранившийся текст, как он думал, Троицкой летописи в пределах от 1177 г. (с этого года начинается изложение Симеоновской летописи) и до 1390 г., так как все выписки Карамзина за эти годы, отмеченные как взятые из Троицкой, нашли себе место в тексте Симеоновской. Только от 1235 до 1237 г., от 1239 до 1247 г. и от 1361 до 1364 г. Симеоновская дает нам не текст Троицкой, а Московского свода 1479 г., составляющего главный источник Симеоновской после 1410 г.
        Симеоновская, как выяснил А. А. Шахматов, передает текст Троицкой весьма удовлетворительно. «На всем пространстве от 1177 до 1305 года мне удалось отметить только три места, где чтения Симеоновской и Троицкой не сходятся», - писал А. А. Шахматов в своей работе о «Симеоновской летописи XVI в. и Троицкой начала XV в.». Первое из указанных Шахматовым мест, конечно, надо отнести к ошибке Карамзина, который в пр. 135 (т. III) дал выписки со ссылкою на «харатейные, также в Воскр. и Ростовск.» из повест­вования 1208 - 1211 гг., между тем как ни в Новгородской харатейной, ни в Лаврентьевской харатейной этого текста мы не находим. Удивительно ли, что этого текста мы не находим и в харатейной Троицкой (т. е. Симеоновской)? Никаких других харатейных у Ка­рамзина не было. Второе место, не совпадающее в Симеоновской с текстом Троицкой, по мнению Шахматова, отмечено Карамзиным в пр. 159 (т. IV) в таких выражениях: «В Троицк. сказано, что вел. князь, ходив на Корелу с Новгородцами и Суздальцами, привел оттуда множество пленников». Шахматов думал, что это известие в Симеоновской опущено, ориентируясь, видимо, в датировке этого известия тем, что в тексте «Истории» Карамзина оно упомянуто перед изложением событий 1280 г. Действительно, под 1279 г. в Симеоновской этого известия нет, но оно читается выше, под 1277 г., что нисколько не противоречит изложению Карамзина в тексте «Ис­тории» и в размещении указания на это место в Троицкой в примеч. 159 (IV т.). Правда, Симеоновская здесь испортила текст опущением слов «на Карелу», но во всем остальном точно воспроизводит это ме­сто Троицкой. Третье место, где указание Карамзина на Троицкую не оправдано текстом Симеоновской, надо признать поэтому единственным случаем расхождения выписок Карамзина из Троицкой с текстом Симеоновской. Здесь под 1303 г. Симеоновская опускает, действительно, следующее краткое известие: «Тое же осени вел. князь Андреи поиде в Орду», читавшееся в Троицкой (Карамзин, прим. 188, т. IV). 105)

-170-

        Однако, во-первых, как указано выше, в пределах текста Симеоновской летописи от 1177 г. до 1390 г. мы не имеем трех кусков текста Троицкой (1235 - 1237 гг., 1239 - 1247 гг. и, что нам сейчас особенно важно, от 1361 - 1364 гг.); во-вторых, как указал А. А. Шахматов, близость Симеоновской к Троицкой идет только до 1390 г., а с 1391 по 1412 г. в Симеоновской дается другой текст, как думал А. А. Шахматов, какой-то Тверской летописи. 106)
        Как же при этих условиях можем мы восстановить текст Троицкой летописи в тех ее пределах, которые нас интересуют сей­час для отыскания в ее составе московского великокняжеского свода XIV в. (т. е. с 1306 г. до 1408 г.)?
        Вопрос этот не только не облегчился в своем разрешении, но даже усложнился, когда в 1922 г. Н. П. Лихачев опубликовал найденный им Рогожский летописец.
        Мы уже говорили о том, как определил состав этого летописного памятника А. А. Шахматов. Для нас сейчас важно одно наблюдение: Рогожский летописец от 1328 г. и до конца 1412 г. несомненно поль­зуется тем же источником, что и Симеоновская летопись. Несомнен­но также и то, что, не будучи связаны взаимною близостью своих текстов до степени копии и оригинала, оба текста восходят к общему протографу, причем Рогожский летописец лучше передает этот протограф в смысле первоначальности чтений и изложения, хотя и со­кращает его (особенно это жаль в отношении совсем опущенных 1401-1409 годов), а Симеоновская передает не протограф, а после­дующую его переработку. То обстоятельство, что Симеоновская за­канчивает передачу этого летописного памятника, общего ей с Ро­гожским летописцем, на 1412 г., т. е. на том именно годе, как и Ро­гожский летописец, после чего Симеоновская переходит к тексту московского свода 1479 г. (в обработке 1499 г.), начиная с 1410 г. (т. е. в Симеоновской два раза повторяются 1410 - 1412 гг.), - это обстоятельство дает нам право выставить то положение, что и про­тограф этих двух летописных сводов, по-разному отраженный в них, доходил в своем повествовании до этого же термина. Это предполо­жение находит себе решительное подкрепление в наблюдениях над сложным текстом Никоновского свода. На пространстве от 1306 г. и до 1412 г. свод этот пользовался тем же протографом, что и Симео­новская и Рогожский летописец в пределах 1328 - 1412 гг. Для под­тверждения этого вполне достаточно сравнить описание нашествия Эдигея по всем трем указанным летописным сводам, представляю­щее весьма характерную черту их общего протографа, нигде более не отразившуюся. Укажу здесь же, что в статье своей «Летописание XIV в.» я ошибочно относил это описание нашествия Эдигея на Мо­скву с любопытным в нем приписыванием роли политического обличителя XII в. летописцу Сильвестру «Выдобожскому» к составу Троицкой летописи. Но тогда я не располагал текстом Рогожского летописца и никак не думал о том, что составитель Никоновской летописи положил в основу своего изложения какую-то обработку 1412 г. Троицкой летописи, а саму Троицкую не использовал даже в качестве дополнительного источника. 107)

-171-

        Итак, мы через сравнения трех летописных памятников - Рогожского летописца, Симеоновской и Никоновской летописей - получаем твердое основание говорить, что Троицкая летопись 1408 г. была подвергнута обработке, весьма решительно и глубоко коснув­шейся ее изложения 1390 - 1408 гг. и произведенной, как ясно, в Твери в 1413 году. 108)
        Изучение текстов этих трех памятников в их отношении к тексту Троицкой дает ряд чтений, противополагающих Троицкую всем трем. Возьмем, для примера, упоминание в Троицкой под 1387 г. - смерти и погребения князя Федора Фоминского. Оно дало в Симео­новской и Рогожском испорченное чтение Федор Симановский (без «князь») и чтение это, конечно, было в источнике Никоновской, со­ставитель которой опустил все это известие как явно нелепое (кня­жеское погребение отнесено к игумену). Или возьмем описание пожара 1390 г. Троицкая относила его к июню, а все три наши памятника - к июлю. Все эти разночтения и отличия Троицкой от трех наших памятников надо, конечно, отнести к тверской переделке Троицкой, предпринятой в 1413 г.
        Дальнейшее наблюдение показывает нам, что тверская переделка лучше всего сохранилась (и в изложении, и в чтении) в Рогожском летописце, т. к. протограф Симеоновской и Никоновской указывает на некоторые его отличия от Рогожского и, следовательно, от текста первоначальной тверской обработки. В самом деле, под 1382 г. в Троицкой летописи, как указал Карамзин, читалось имя игумена Акинфа Крылова, убитого при нашествии Тохтамыша. Рогожский летописец называет игумена Криловым, а Симеоновская уже Кириловым, причем Никоновская переиначивает это последнее на­звание в Кириловский. Или в описании 1388 г. Троицкая (по свиде­тельству Карамзина) называла некоего Исаака-молчальника учеником игумена Сергия. Это указание на ученичество передает нам и Рогожский летописец, но Симеоновская и Никоновская его опускают. Как видим, Рогожский ближе передает Троицкую, как это, очевидно, имело место в тверской переделке Троицкой, произве­денной в 1413 г., а Симеоновская и Никоновская совместно передают не текст этой тверской переделки 1413 г. Троицкой летописи, а пос­ледующую ее редакцию.
        Отсюда, мне думается, мы вправе сделать тот вывод, что для задач нашей работы нам надлежит текст Симеоновской, в доступных нам пределах, выверить по первоначальному тексту тверской пере­делки 1413 г. Троицкой летописи, т. е. по Рогожскому летописцу.
        Но самый беглый просмотр Рогожского летописца в сопостав­лении его с Симеоновской дает нам ряд известий, лишних против Симеоновской. Все ли эти известия надо отнести ко второму источнику Рогожского летописца, т. е. Тверской летописи, исполь­зованной здесь до 1375 г.? А. Н. Насонов, в выше уже названном своем труде по реконструкции тверских летописных сводов, подошел к этому же вопросу, желая не восстановить Троицкую как источник Рогожского летописца, а «очистить» Тверскую летопись в составе Ро­гожского от Троицкой. Как критерий в этого рода отборе А. Н. На-

-172-

сонов выдвинул Никоновскую летопись, но при этом сейчас же обна­ружил, что «Никоновская летопись использовала более полную редакцию изучаемого нами свода (т. е. Тверского свода), чем та, ко­торая попала в общий протограф Рогожского летописца и Тверского сборника». Иною речью, А. Н. Насонов доказал то бесспорное поло­жение, что Никоновская летопись, собравшая чрез многие своды свой огромный фонд известий, может помочь доказывать любую те­му по реконструкции не дошедших до нас летописных сводов при непременном, конечно, условии оказавшейся здесь иной редакции изучаемого памятника, т. е. при наличии дополнительных известий и иной их передачи.
        В нашем случае, т. е. в попытках выделить остатки Троицкой в составе Рогожского летописца и Никоновской летописи, т. е. те остатки, которые бы составили дополнение к тексту Троицкой, чита­емому в Симеоновской, Никоновская летопись не может играть роль какого-либо надежного критерия, и вот на каком основании. Не­сколько выше мы привели примеры, которые можно было бы и увеличить, для доказательства того, что в основу своего повество­вания Никоновская на протяжении 1306-1412 гг. кладет не Троицкую, а тверскую переработку Троицкой около 1413 г., подоб­ную той, которая нам известна в составе Рогожского и Симеонов­ской. Но можно привести примеры того, что Никоновская исправля­ла и пополняла свое изложение этой тверской переработки Троицкой по какому-то тексту, где в некоторых случаях полнее, чем в Симе­оновской и Рогожском летописце, отразилась Троицкая. Для этого достаточно просмотреть изложение в Никоновской описании на­шествия Эдигея в 1408 г. 109) В основе его лежит, без всякого сом­нения, тот рассказ, который в тверской обработке Троицкой вы­теснил первоначальный рассказ Троицкой и который, как можно ду­мать, был составлен в Твери едва ли не со слов отъехавшего в Тверь какого-то московского политического деятеля. Но этот рассказ в Никоновской слит (в противоположность Рогожскому летописцу и Симеоновской) с другим рассказом об этом же нашествии, в котором нельзя не видеть первоначального рассказа Троицкой (если судить по изложению Карамзиным этого эпизода в его «Истории», которое Карамзин вел несомненно по Троицкой). Не значит ли это, что Никоновская сверх тверской обработки 1413 г. Троицкой летописи пользовалась непосредственно Троицкой? К этому ведет как будто и ряд других наблюдений. Приведу один пример. Под 1389 г. Троицкая (как указывает Карамзин) в изложении подробностей по­гребения Марии Андреевны, матери князя Владимира Андреевича, приписывает к названию монастыря Рождественского, как места по­гребения, «на рве». Рогожский летописец и Симеоновская эту под­робность в названии монастыря опускают. Значит, в тверской обра­ботке Троицкой ее не читалось. Но в Никоновской мы читаем эту подробность: «на рве». Однако эти и подобные им наблюдения все же не дают нам права думать о непосредственном пользовании сос­тавителем Никоновской летописи текстом Троицкой, ввиду того, что составитель Никоновской несомненно пользовался Московским сво-

-173-

ом 1479 г., который теперь лежит также в основе изложения Воскресенской летописи и летописи Ростовской. В самом деле, там мы находим для приведенных выше отличий Никоновской от Симеоновской летописи и Рогожского летописца (т. е. от тверской обработки Троицкой) все необходимые тексты (и рассказ, близкий к Троицкой, о нашествии Эдигея, и ту подробность в названии Рождественского монастыря под 1389 г., что он был «на рве», и другие).
        Вот почему я предпочитаю при решении вопроса, что из излишков Рогожского летописца против Симеоновской можно принять как опущение Симеоновскою известия Троицкой, руко­водиться не Никоновскою летописью, а Воскресенской. 110) Конечно, свод 1479 г., как это будет доказано дальше, опирался в основе на митрополичий свод 1418 г. (через младшую редакцию Софийской I), но он привлекал и основной источник Троицкой. * Нет слов, что свод 1418 г. сократил изложение Троицкой, и привлечение сводом 1479 г. основного источника Троицкой всех сокращений не возместило, но все же здесь мы можем видеть критерий в тех случаях, когда до­полнительное против Симеоновской известие Рогожского летописца находим в тексте Воскресенской.
        В реконструкции текста Троицкой в пределах от 1390 г. до 1408 г., т. е. тех годов, которые подверглись весьма чувствительным переделкам в тверской обработке 1413 г., я считаю безусловно воз­можным получить вполне удовлетворительный результат, полагая в основу реконструкции текста тот же текст Московского свода 1479 г. (Воскресенскую) в том расчете, что обилие выписок из этих годов по Троицкой у Карамзина в общем достаточно удовлетворительно помогут пополнить и видоизменить эту основу до размеров и порядка изложений Троицкой.
        Из приведенных выше рассуждений выясняется, что тверская обработка Троицкой летописи, кончавшая свое изложение 1412 г., отразилась как не дошедший до нас непосредственно памятник в со­ставе трех летописных сводов. Три эти свода, при сличении между собою, восходят к разным моментам жизни этой тверской переделки Троицкой: Рогожский летописец ближе всех передает первоначаль­ный текст этой переделки, но сильно ее сокращает; а Симеоновская и Никоновская летописи ведут нас к последующему этапу жизни этой переделки, т. е. к ее более поздней редакции. Обратим, однако, внимание, что эта новая редакция не переходила того же 1412 г., как года окончания всего повествования. Мне думается, что это свидетельствует нам о том, что тверская обработка Троицкой 1413 г. имела в свое время успех, привлекла к себе интерес и внимание. Можно догадываться, что в существе перед нами тверская епископ­ская редакция общерусского свода 1408 г. (т. е. Троицкой), бывшего, как мы узнаем, сводом митрополичьим.
        Необходимо, думается, еще коснуться вопроса о том, как извлечь из примечаний Карамзина к его «Истории» все выписки из Троицкой
        _________
        * См. гл. XI, § 2. Основным источником Троицкой был Летописец [великий] русский редакции 1389 г.

-174-

и в какой мере можем мы полагаться на точность этих выписок, со­ставляющих в деле реконструкции текста Троицкой, особенно в пре­делах 1390-1408 гг., важнейший наш вспомогательный источник.
        Издатель Симеоновской летописи (XVIII т. Полного собрания русских летописей) извлек из карамзинских примечаний лишь те выписки, к которым находил у Карамзина указания: или «Троицкая летопись», или «харатейные». Таким образом, оказался нерассмот­ренным значительный фонд выписок, в отношении к которым Ка­рамзин или не дал совсем никаких указаний, или дал указания не­определенные, как: «в древнейших летописях», «древняя летопись» или даже просто «в летописи». Для выделения из этого фонда воз­можных там выписок из Троицкой необходимо представлялось: вы­яснить весь круг летописных текстов, какими располагал Карамзин, и этими летописными текстами проверить все не определенные точ­но в отношении своих источников выписки из летописей у Ка­рамзина в том соображении, что все те выписки, которые не упадут на чтение всех вышеуказанных сводов, могут быть с достоверностью отнесены к тому летописному своду, которым располагал Карамзин, но которым не располагаем мы, т. е. к Троицкой. Мысль, руко­водившая Карамзиным в ориентировке среди весьма значительного количества летописных текстов, привлеченных им к работе, была проста и плодотворна. Она заключалась в том, чтобы для каждого времени, им излагаемого в «Истории», подыскать и опираться на летописные тексты если не современные излагаемым событиям, то непременно ближайшие к ним из наличных. Боясь всякого «басно­словия», видя в летописных текстах XVI в. переиначивание и подозрительное пополнение текстов древнейших летописей, не ста­вя, конечно, в отношении к ним задачи разгадать источники этих пополнений, т. е. возможность привлечения ими таких древних тек­стов, которые до нас прямо не дошли Карамзин в существе ограничил свое изложение весьма небольшим кругом летописных текстов, прибегая к позднейшим весьма редко и всегда с тою или другой оговоркой.
        Если внимательно просмотреть текст и примечания Карамзина на пространстве первых пяти томов его «Истории», то нетрудно убедиться, что Карамзин в начале строит свое изложение на Пушкинском (т. е. Лаврентьевском), Троицком и Ипатьевском списках с привлечением Новгородской харатейной (Синодальной). Харатейность, т. е. рукопись на пергаменте, прежде всего для Ка­рамзина выделяет из всех Пушкинскую, Новгородскую и Троицкую. Бумажная Ипатьевская попадает в эту компанию «древнейших» потому, что никакого другого более древнего текста «Киевской» летописи не имелось.
        Когда по ходу изложения Карамзин переходит к Ростово-Суздальскому краю и «Киевская» летопись, как источник, отпадает, построение в основе ведется на двух источниках: Пушкинской и Троицкой, которую Карамзин как-то даже назвал: «харатейная Суз­дальская или Троицкая» (т. IV, пр. 163). Конечно, харатейная Нов­городская не упускается из виду и теперь, как надежный источник.

-175-

        Примечания к тексту изложения этого времени положительно пестрят у Карамзина упоминаниями названий этих летописей или общею на них ссылкою как на «харатейные».
        Когда кончает свое повествование Лаврентьевская летопись («Из­вестием о кончине Даниловой заключается Пушкинская харатейная детопись», т. IV, пр. 189), то Карамзин для повествования о XIV в. остается с одною Троицкой, и Троицкая, как легко видеть из приме­чаний, относящихся к тексту, излагающему 1304-1408 гг., ста­новится главным и в существе единственным источником Ка­рамзина. 111) Конечно, продолжает привлекаться для новгородских со­бытий харатейная Новгородская.
        Стараясь использовать в своем изложении «Истории» все данные наших летописей, Карамзин уже с начала XII в. начинает испыты­вать невозможность и ненадобность этого. Это приводило к тому, что накопляющийся за известный период остаток известий, не влитых в повествование, Карамзин помещал в хронологической последова­тельности в составе того или иного своего примечания. Сначала это встречаем в отношении к 1101 - 1109 гг. (т. I, пр. 201); затем в отно­шении к 1113 - 1114 гг. (т. I, пр. 214), но затем, начиная с окон­чания повествования о Мономахе (т. I, пр. 225), эти выписки «ма­ловажных происшествий» приводятся в последнем примечании к повествованиям о деятельности тех князей, по которым идет разде­ление «Истории» на главы: для времени Мстислава Мономашича - пр. 256; для времени Ярополка Мономашича - пр. 269; для Всеволода Ольговича - пр. 288, и т. д. Это, конечно, весьма увеличивало размеры примечаний, в которых и без того немало уделялось места сличению текстов летописных сводов, их взвешиванию и оценке, так что Карамзин счел себя вынужденным оправдаться перед читателем в этих размерах дополнительной части своего труда. «Множество сделанных мною примечаний и выписок, - пишет он, - устрашает меня самого».
        В перечислении «маловажных происшествий» Карамзин придер­живался того же принципа, что и в подборе известий «важных», пригодных для повествования в его «Истории», т. е. составлял их по тем же «древним», «харатейным», с привлечением Ипатьевской, Кенигсбергской и «харатейной» же Новгородской. Обычное разме­щение подходящего сюда материала у Карамзина то, что сначала идут эти основные источники, причем новгородские известия на втором месте в рамках года, а затем «домыслы», «дополнения» или «бас­нословия» по Никоновской всегда с прямым указанием на ее на­звание.
        Мы остановимся с некоторою подробностью на этих «маловажных происшествиях» потому, что Карамзин почти с 1263 г., ввиду дефек­тности конца Лаврентьевской в пределах 1263 - 1283 и 1288 - 1294 гг., начинает работать исключительно с одною Троицкою (до 1408 г. включительно), что дает нам обильнейший материал выписок из Троицкой, хорошо, впрочем, проверяемый и тем наблю­дением, что выписок такого содержания или такого чтения мы нигде в известных нам летописных сводах не найдем. Весьма важно и то

-176-

обстоятельство, что Карамзин располагал эти «маловажные происшествия» не только по годам, но и внутри года, придерживаясь структуры источника, что во многих случаях помогает правильно конструировать повествование Троицкой. Единственною реформою Карамзина является здесь отнесение событий января - февраля к следующему году против источника (в Троицкой был еще мар­товский год).
        Немаловажным вопросом для нашей работы по выяснению текста Троицкой летописи является определение точности выписок Ка­рамзина в смысле передачи как текста, так и его орфографии.
        Как пример тщательности Карамзина в использовании источни­ков можно привести одно наблюдение. В Никоновской мы читаем такое странное известие (под 1403 г.): «Того-же лета князь великий Иван Михайловичь Тферский женил сына своего Ивана у князя и венчан бысть во Тфери Арсением епископом». Как видим, отец не­весты почему-то не указан. Загадка эта разъясняется привлечением выписки Карамзина в прим. 254 (V тома) под 1403 г., где читаем: «Toe же зимы Великим заговеньем князь Иван Михайловичь Тферский ожени сына своего, князя Ивашка, у князя... и венчан бысть Арсением епископом». Нет никакого сомнения, что выписка Карамзина не из Никоновской: она не оговорена ссылкою на Нико­новскую; она дает подробности, которых нет в Никоновской (зима, великое заговенье, Тверь); она древнее по языку («ожени»); она в сообщении о князьях еще не знает требований напыщенного изло­жения XVI в. и говорит «Ивашка», исправленное в Никоновской на «Иван». Мы без колебания относим выписку Карамзина к Троицкой 1408 г., т. к. нигде это известие, кроме Никоновской, теперь не чита­ется, и нам становится ясным, что та тверская обработка Троицкой, которая положена в состав Никоновской, упрощая известие Троицкой, упиралась в тот же дефект текста, на который указал нам в Троицкой Карамзин. Было ли в Троицкой оставлено здесь пустое место названия отца невесты, как это там было в указании места, куда сел Рюрик по приходе из-за моря, или же был поврежден текст, этого, конечно, Карамзин не счел нужным дать нам знать.
        Выписки Карамзина, в общем точные, едва ли, конечно, верно передают орфографию подлинника. Это стоит не в зависимости от его небрежности к этой стороне выписок, а в зависимости от невысокого тогда уровня знания истории языка и палеографии. Можно иногда даже догадываться, что Карамзин затруднялся прочтением слов (раскрытием слов под титлами), но все же здесь он стоял гораз­до выше многих своих современников, по отношению к которым, не­смотря на их опыт, Карамзин держался тона авторитетного учителя. Так, по крайней мере не однажды, указывает он Малиновскому на ошибки прочтения как при издании текстов в «Собрании Грамот и Договоров», так и при подготовке к изданию текста «Слова о полку Игореве». Отзвуки недовольства Карамзина работою издателей «Слова» можно найти в примечаниях Карамзина к его «Истории».
        Итак, для восстановления текста Троицкой летописи на пространстве 1306 - 1408 гг. мы можем в пределах 1306 - 1390 гг. в

-177-

основу класть протограф той тверской обработки Троицкой детописи, которая до нас сохранилась в Симеоновской, Рогожской и Никоновской летописях, выверяя этот протограф выписками Карамзина за эти же годы в его примечаниях; в пределах же 1391 - 1408 гг. мы можем положить текст Воскресенской, выверяя его по выпискам Карамзина за эти годы и также по протографу тверской обработки (т. е. Симеоновская, Рогожская и Никоновская), так как, хотя в этой тверской обработке текст Троицкой сокращен и перек­рыт, так сказать, тверскими известиями, все же нить изложения Троицкой здесь сохранилась.
        Надо прямо указать, что если реконструкция текста Троицкой вообще важна для изучения летописаний XIV в., то реконструкция текста Троицкой от 1391 по 1408 гг. впервые вводит в научный обо­рот целый ряд новых фактов или иное изложение фактов, известных из других летописных сводов, как дает нам обличье до сих пор неизвестного изложения текста Троицкой от 1391 - 1408 гг.
        Троицкая летопись, которую справедливо и высоко оценил в свое время Н. М. Карамзин и значительно использовал в тексте и приме­чаниях своей «Истории», будучи почти тождественная Лаврентьевской летописи от самого ее начала до 1305 г. включительно, продол­жала свое изложение и за весь XIV в., заканчивалась описанием на­бега Эдигея на Москву в 1408 г. Троицкая летопись была «харатейная», т. е. несомненно первой половины XV в.
        То обстоятельство, что Троицкая летопись полнее всех других со­общает нам известия по истории Московского княжества XIV в., дает нам право предполагать, что здесь, очевидно, сохранилась для нас главная нить великокняжеского летописания, поскольку в XIV в. великое княжение делается московским и поскольку в позднейших наших общерусских сводах фонд московских известий для XIV в. остается фондом Троицкой летописи, чаще всего сокращаемым и переделываемым, но никогда не пополняемым. Действительно, даль­нейшее наше знакомство с Троицкою летописью подтвердит нам, что для изучения великокняжеского летописания XIV в. она может вы­полнять пред нами ту же роль, какую для изучения великокняже­ского летописания XIII в. выполняла Лаврентьевская.
        Под 6900 (1392) г. в Троицкой летописи по поводу разрыва великого князя Василия Дмитриевича с новгородцами летописатель и современник сделал следующую любопытную приписку: «Таков бо есть обычай Новгородцев: часто правают ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставны... кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди им? Аще и Великий Александр Ярославичь не уноровил им!.. И аще хощеши распытовати, разгни книгу: Летописец Великий Русьский - и прочти от Великого Ярослава и до сего князя нынеш­него». Этот текст Троицкой не перешел в текст позднейших летописных сводов и сохранен нам Карамзиным в пр. 148 к V тому.
        Из приписки этой с неизбежностью вытекают для нас два следствия: 1) Троицкая летопись, составитель которой в данном тек­сте говорит от своего лица, представляла собою не тот официальный

-178-

«Летописец великий русский», на который как на документ, не воз­буждающий сомнений, делается в этой приписке ссылка, т. е., ко­нечно, не московский великокняжеский свод, который разумеется под вышеприведенным заглавием, а свод какого-то иного характера и значения в глазах самого составителя, и 2) в 1392 г., т. е. на третий год по смерти великого князя Дмитрия Ивановича, был уже завершен и общеизвестен великокняжеский свод, доводивший свое изложение до 1389 г. включительно, т. к. 15 августа этого года на великое княжение владимирское сел Василий Дмитриевич, «сей князь нынешний» для составителя свода 1408 г. 112)
        Второе положение невольно вызывает в памяти предыдущее наше наблюдение, что в 1306 г. был составлен на тверских материалах и заботою тверского князя Михаила великокняжеский свод, доводивший свое изложение также «до сего князя нынешнего», каким был тогда этот тверской Михаил, и это позволяет думать, что при наличии устойчивости летописного дела за известное время мы по­стоянно начинаем встречать ту его форму, которая была уже нам знакома по истории киевского летописания и которая сводилась к использованию перемен на княжеском столе для завершения и обра­ботки известного накопленного летописного материала.
        В своей приписке 1377 г. к переписанному им тексту Лаврентий указывает нам, что протограф Лаврентьевской летописи назывался просто «Летописець»: «Начал есм писати книги сия, глаголемый Летописець». Поскольку это был, как мы знаем, великокняжеский свод, мы должны заключить, что в начале XIV в. еще не имелось того торжественного заглавия для великокняжеского летописания, которое оно получило к концу этого века.
        Однако, где же искать остатков этого Летописца великого русско­го, на который ссылается составитель свода 1408 г. и который прямо ведь до нас не дошел?
        Обращаясь к нашим позднейшим сводам XVI в. (Воскресенская, Львовская и Никоновская), этим московским царским летописным сводам, составители которых с новыми приемами летописной работы трудились над весьма значительным количеством летописных сводов и, конечно, легко могли иметь в качестве источника этот Летописец великий русский, продолжавшийся несомненно и после 1389 г., мы видим, что фонд их московских (великокняжеских) известий нисколько не превосходит ни количеством известий, ни древностью или первоначальностью записей соответствующего фонда Троицкой летописи. 113) Другими словами, мы приходим к тому выводу, что со­ставитель свода 1408 г., ссылаясь на Летописец великий русский, имел его в качестве своего основного и едва ли не полностью исчер­панного источника до 1389 г. включительно, к которому восходило и начало свода 1408 г., представлявшее, как мы знаем, тождествен­ный до 1305 г. текст Лаврентьевской, которая для начала XIV в. бы­ла ведь не чем иным, как великокняжеским летописцем, продол­жавшим, несомненно, пополняться нарастанием изложений даль­нейших великих княжений. Тогда почему же сводчик 1408 г. отсылает читателя, могущего не поверить в его замечания о непок-

-179-

ладливости новгородцев, не к началу своей работы, где ведь тоже речь шла и об Великом Ярославе и о последующем за ним времени, а к Летописцу великому русскому, где читатель ничего нового, согласно нашему выводу, найти не мог бы? На это можно ответить тем предположением, что составитель свода 1408 г. сам за себя и за сво­его читателя различал свою работу от официального изложения великокняжеского летописца, очевидно, позволяя себе в своей рабо­те уклоняться от делового изложения для высказывания оценок и замечаний вроде оценки новгородских политических приемов, что могло придавать всей работе пристрастный и субъективный отпеча­ток. Действительно, в разборе летописного труда сводчика 1408 г. мы будем еще иметь случай остановиться на необычности его приемов и его отношения к своим источникам, далеко уходившим от задач правительственного летописания того или другого феодаль­ного центра.
        Итак, первоначальность и полнота московских известий в Троицкой летописи против всех последующих летописных сводов да­ют нам право рассчитывать найти в ней Летописец великий русский редакции 1389 г., пополненный другими местными летописцами и доведенный до 1408 г., а через его анализ - подняться до того Ле­тописца 1306 г., который более или менее удовлетворительно со­хранила нам Лаврентьевскую летопись. Выделяя из свода 1408 г. все те известия, которые своею непрерывностью за XIV в. могут вести нас к представлению о местных летописцах, привлеченных к работе сводчиком 1408 г., т. е. известия тверские, суздальские, ростовские, смоленские, рязанские и новгородские, большинство из которых, действительно, переходят в своде 1408 г. хронологический предел «Летописца великого русскаго», кончавшего свое изложение 1389 г., мы получаем, согласно нашему рассуждению, едва ли не полностью текст Летописца 1389 г.

 § 2. МОСКОВСКИЕ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЕ СВОДЫ XIV в., СОСТАВЛЕННЫЕ ПРИ МИТРОПОЛИЧЬЕЙ КАФЕДРЕ

        Изучение состава начальных известий «Летописца Великого Рус­ского» от 1306 г. до 1328 г. вскрывает перед нами тверской велико­княжеский свод 1327 г. 114) в московской его обработке. Обработка эта не только сократила состав известий Тверского свода 1327 г., иногда Даже по непонятным теперь для нас соображениям (напр., весь эпизод с Шавкалом), 115) но и переработала изложение, внеся немало иронических замечаний по адресу тверских князей.
        Эта обработка, с другой стороны, обнаруживает перед нами весь­ма неудовлетворительное состояние московского летописания за дан­ные годы (1306 - 1327).
        Прежде всего, не может не броситься в глаза отсутствие в Ле­тописце великом русском точных дат, относящихся к известиям о великом князе Юрии Даниловиче. Нет даже указания на время получения им великого княжения, и, если есть дата его смерти, то по тому обстоятельству, что нет даты привоза тела его в Москву и даты его пог-

-180-

ребения, можно думать, что дата смерти читалась именно в Тверском великокняжеском своде. Эти наблюдения ведут к предположению что при Юрии Даниловиче никакого летописания в Москве не велось, хотя Юрий и занимал временно великокняжеский стол, а при обработ­ках в Москве Тверского великокняжеского свода 1327 г. приходилось пополнять известия об Юрии Даниловиче простым припоминанием. Особенно характерна в этом смысле запись об Юрии Даниловиче под 6829 г. (1321 г.): «На ту же зиму князь великий Юрьи Даниловичь поехал в Новъгород Великий, оттоле и в Орду пошел на четвертое лето, а шел на Великую Пермь». Совершенно ясно, что к первоначаль­ному известию о поездке Юрия в Новгород позднейшая рука приписа­ла известие о поездке Юрия на четвертое лето в Орду прямо из Новго­рода, вспомнив при этом, что дорога князя шла через Пермь. Прос­мотр изложения следующих годов - 6830, 31, 32 и 33 - показывает, что, после этого известия о поездке Юрия в Новгород, лишь под 6833 г. сообщалось об его убиении в Орде Дмитрием Тверским (весь 6832 г. взят из новгородского летописания). Тогда становится понятною приписка к приведенному выше известию 1321 г., имевшая целью подготовить читателя к известию 1325 г., по которому Юрий уже ока­зывается в Орде. Лицо, приписавшее сообщение о поездке Юрия в Орду из Новгорода, могло помнить, что Юрий поехал туда через Пермь, по московским рассказам или по личной осведомленности в перипетиях борьбы Юрия за великое княжение с тверяками, но могло и догадываться о такой окольной дороге Юрия в Орду, сопоставляя эту поездку с известием последующего года (1322) о приходе на великое княжение из Орды Дмитрия Михайловича, едва ли имевшего желание допустить проезд в Орду великого князя Юрия.
        Начиная только с 1317 (6825) г. мы встречаем ряд московских известий, отмеченных точными датами. Они распадаются на известия о семейных делах Ивана Калиты (первое из них - 1317 года, о рож­дении Ивану 7 сентября сына Семена) и на известия церковные (пер­вое из них, вероятно, известие 6831 г. о замучении болгарами 21 апре­ля некоего Федора, а второе - о заложении в 6834 г. 4 августа Успен­ской каменной церкви в Москве). И те, и другие ведут нас к представлению о существовании в Москве в это время двух письмен­ных летописных источников, которыми удалось воспользоваться при московской обработке тверского свода 1327 г. Первый из них - семей­ная хроника Ивана Калиты; 116) начинавшая свое изложение с 1317 г.; второй, конечно, - митрополичий летописец, первое известие кото­рого с точною датою, как мы видели, относится лишь к 1323 г.
        Те непримиримые отношения, которые создались у великого кня­зя Михаила с прибывшим в Суздальскую землю новым митропо­литом всея Руси - Петром - и которые имели своим источником не­удовольствие Михаила на то, что Империя предпочла Петра, став­ленника галицко-волынского князя, великокняжескому кандидату - Терентию, - помешали Михаилу разглядеть огромное значение для «Великой» Руси переезда в ее пределы этого южного ставленника, как в существе новой победы севера над югом, а митрополита за­ставили искать убежища от открытой враждебности великого князя

-181-

у князя московского, который еще только мечтал о великокняжеском столе Владимира. Было бы малопонятным отсутствие в великокня­жеском своде 1327 г. записей о деятельности митрополита Петра, относительно которого великий князь вел неустанные хлопоты перед Империей об его смещении. Поэтому смело можно относить к позд­нейшей московской переработке великокняжеского свода 1327 г. как митрополичьи известия 1323 г. и последующих годов, отмеченные точными датами, так и митрополичьи известия 1308, 1309 и после­дующих годов, из которых некоторые также с точными датами. Иною речью, мы получаем основание думать, что при дворе митрополита Петра, едва ли не с 1310 г. (первая дата), началось митрополичье летописание, которое вместе со двором митрополита было в 1326 г. перенесено в Москву и легло как источник вместе с семейным летописцем Ивана Калиты в состав первого московского великокняжеского свода, пополнив в нем предшествующий тверской великокняжеский свод 1327 г.
        Последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. о великой татарской рати во главе с Федорчуком непосредственно за­мыкается начальными строками московского изложения великого княжения Ивана Даниловича, которое в своде 1408 г., мало перебитое вспомогательными источниками, выступает весьма вы­пукло, как законченный свод, доводивший свое изложение до известия о вступлении на великокняжеский престол Семена Ива­новича. Особенно примечательны последние слова этого свода, ко­торыми описывается скорбь «христиан» над «своим господином»: «и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу веса Руси вечная память». Перед нами прямое свидетельство своевремен­ности этой записи, позволяющее усмотреть здесь, под 1340 г., и ко­нец этого летописного свода.
        Итак, получаем основание думать, что в Москве при Иване Калите с 1317 г. велась лишь семейная хроника этого князя; с пере­ездом в Москву митрополита Петра перешел в Москву летописец этого митрополита, начатый записью эпизода 1310 г. - о борьбе князей Василия и Святослава в Брянске, где Петр выступал с попыт­кой их примирения; до 1310 г. два известия этого митрополичьего летописца были записаны без дат и, вероятно, по припоминанию.
        Можно думать, что Иван Калита, получив в 1328 г. великое кня­жение Владимирское, взял из Твери великокняжеский летописец в Редакции 1327 г. и предпринял, с одной стороны, его обработку, где изложение 1306 - 1327 гг. было сокращено, переделано на московский лад, а частью и пополнено или по припоминаниям или по указанным выше двум источникам летописного характера, имевшимся уже в это время в Москве, а с другой стороны, было предпринято заготовление летописного материала для продолжения этого великокняжеского обработанного теперь на московский вкус летописного свода 1327 г.
        Оставляя пока без рассмотрения вопрос о том, продолжались ли в Москве после 1328 г. те летописные работы, которые мы определяли как семейную летопись Калиты и митрополичий летописец, или ведение их испытало перемену в зависимости от заготовления

-182-

материала для великокняжеского свода, имеющего продолжить свод 1327 г., остановимся на том месте статьи 1327 г., где уже в первом московском великокняжеском своде 1340 г. читалось последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. и первые строка его московского продолжения. Тверское изложение говорило о приходе на Русь татарской рати во главе с Федорчуком, Туралыком Сюгою и 5 темниками воеводами, - «а с ними князь Иван Даниловичь Московский», 117) которая страшно разорила все Тверское княжение. Московский продолжатель сделал к этим строкам, как переход к изложению великого княжения Ивана Калиты, такую приписку, плохо согласованную с предыдущим тверским изло­жением, но для нас не лишенную интереса: «великий же Спас... за­ступил благоверного князя нашего Ивана Даниловича и его ради Москву и всю его отчину от иноплеменник, от поганых татар». 118) Название здесь Ивана Калиты князем «нашим» несомненно должно быть сопоставлено со статьею 1340 г., где Иван опять назван «нашим», и возведено к руке одного автора. Иною речью, мы имеем основание думать, что то лицо, которое составляло свод 1340 г., при присоединении летописного материала 1328 - 1340 гг. к своду 1327 г. озаботилось приставкою к статье 1327 г. переходной фразы, откры­вающей изложение московского материала 1328 - 1340 гг.
        За первым московским сводом 1340 г. должны были следовать, ко­нечно, и другие этапы московского летописания, и последним из них, в материале Троицкой летописи, как мы знаем, до нас сохранился свод 1389 г. Вглядываясь в этот материал в пределах 1340 - 1389 гг., мы прежде всего поражаемся тем, что он не дает нам в этом почти полу­столетнем промежутке никаких вех летописной работы, никаких ука­заний на предположенные нами только что промежуточные своды между 1340 и 1389 гг. Известия идут не прерываясь: они в огромном большинстве случаев с точною датировкою, указывающею даже на­звания дней недели, но среди них вступления на великокняжеский стол Семена, Ивана и Дмитрия, как и смерти этих великих князей (6862 и 6867 гг.), остаются без какого-либо выделения. Особенно поражает отсутствие некрологических статей при известии о смерти великих князей, отсутствие почти всяких подробностей их погре­бений, хотя и даются цифры лет их великих княжений. С другой сто­роны, материал 1340-1389 гг. выдвигает перед исследователем еще и то затруднение, что он не поддается на попытки разложения: известия московские, великокняжеские, семейные княжеские, церковные и митрополичьи собственно - переплетаются между собою с такою силою, что нет возможности поставить вопрос о слиянии здесь хотя бы двух только источников - великокняжеского и митрополичьего летописцев - и приходится думать об едином центре, для которого одинаково важны были известия и о митрополичьей деятельности, и о деятельности великих московских князей, и даже о семейных делах этих князей за все время 1341 - 1389 гг., почему все эти известия и смыкались в изложении в одно целое. 119)
        Конечно, это наблюдение над материалом 1341-1389 гг. не озна­чает случайности данной композиции и должно быть объяснено самою

-183-

тесною связью московского летописания с обстановкою жизни Москвы в это время. Москва стала теперь центром великокняжеским, пос­кольку московские князья, став великими князьями владимирскими, прочно сидят в своей отчинной Москве, и одновременно Москва ста­новится религиозным центром всех феодальных русских княжеств и независимых городов, т. к. с переездом митрополита Петра в Москву митрополия уже из Москвы не уезжает. Иван Калита первый «присо­единил власть церкви к могуществу своего трона», что остается традиционною политикою его дома. Нет поэтому ничего удивительно­го в том, что летописание церкви и московского трона объединяются, и вместо митрополичьего летописца и семейной княжеской хроники мы имеем дело с единым летописным центром. Тогда нельзя не обратить внимания на следующее обстоятельство. Если смерти великих князей Семена и Ивана остались без некрологических статей и подробностей их погребений, то иное отношение летописца видим мы к известиям о смерти митрополитов. Под тем же 6862 г., где кратко сказано о смерти великого князя Семена, выше этого известия читаем сообщение о смерти митрополита Феогноста, где дано немало подробностей его погребения. Так, под 6885 г. сохранилось начало читавшегося в своде 1389 г. известия о смерти митрополита Алексея, дающее право ду­мать, что оно также описывало смерть и погребение его с особым вниманием (в своде 1408 г. здесь теперь вставлено внелетописное «житие» митрополита Алексея и внелетописная повесть о Митяе) . 120) Не вправе ли мы отсюда выводить то заключение, что центром этого летописания 1341 - 1389 гг. в Москве делается именно митрополичий двор, которому - по тогдашнему отношению великих князей и митрополитов - одинаково близки были и дела великого княженья всея Руси, как и дела митрополичьи?
        Итак, великокняжеский свод 1327 г., составленный в Твери, с перенесением в Москву подвергся здесь работе сводчика, придавшего всему изложению от 1306 до 1340 гг. характер московского свода и пополнившего его московскими летописными источниками. Позднее работа дальнейшего пополнения этого первого московского свода 1340 г., как и непрерывного накопления для этого летописных ма­териалов, была взята на себя митрополичьею кафедрою, которая, ус­воив обычай пополнения предшествующего свода в зависимости от смен на великокняжеском столе, доводя каждый раз свое изложение до «князя нынешнего», не придавала, однако, этим этапам характера сводов, ограничивая свою работу простым приписыванием ма­териалов минувшего великого княжения.
        Кажется, что этот вывод можно изменить в том смысле, что и работу сводчика 1340 г. слить с последующим летописанием 1341- 1389 гг., т. е. предположить, что и свод 1340 г. был подготовлен и составлен средствами той же митрополичьей кафедры, как и после­дующее летописание. Кроме почти той же трудности безукоризненно разложить материал 1328 - 1340 гг. на хотя бы два самостоятельных и отдельных источника, какую мы испытали при анализе последующих 1341 - 1389 гг. и какую, наоборот, мы не ощущали в пределах 130б - 1327 гг., - к этой мысли ведет нас известие 1343 г., т. е.

-184-

записанное уже после составления первого великокняжеского Мос­ковского свода 1340 г. Под этим 1343 (6851) г. читаем известие о пожаре в Москве, по поводу которого летописец сделал такую приписку: «в пятонадесятое лето бысть се уже четвертый пожар великий на Москве». Приписка эта, несомненно, современная известию, а не позднейшая, потому что основывается не на письмен­ном источнике, по которому мог бы подсчитать и позднейший чита­тель, а на личном припоминании, с письменным источником расхо­дящимся: в предыдущем изложении упоминается лишь о двух пожа­рах 6839 (1331) г. и 6845 (1337) г. Своим припоминанием составитель приписки охватил промежуток в 15 лет (6851- 15 = 6836), т. е. время от 1328 до 1343 г. Если вспомнить, что с 1328 г. начинается изложение великого княжения Ивана Калиты, а до того мы встречаем лишь переработку тверского великокняжеского свода 1327 г., мы как будто получаем право думать, что с точки зрения составителя записи 1343 г. пределы его работы простираются лишь от 1328 г. или, что то же, составление материала 1328 - 1340 гг. и свода 1340 г., как и последующее записывание событий от 1340 до 1344 гг., принадлежит одному и тому же лицу.
        Если это соображение правильно, то мы можем говорить, что с момента переезда митрополии в Москву князья московские по­лучили возможность искать в личном составе этой митрополии лите­ратурные силы для составления с 1328 г. великокняжеского летописца, судьбы которого не могли не быть близки и представите­лям митрополии. Так, семейный летописец Ивана Калиты и митрополичья летопись, вероятно, с 1328 г. уже сливаются в одно московское великокняжеско-митрополичье летописание, завершаю­щее от 1328-1389 гг. свои этапы «до князя нынешнего» и когда-то на пространстве этого времени усвоившее себе название Летописца великого русского.
        Такое предположение о перенесении в Москву составления великокняжеского летописания со второй четверти XIV в. делает единственно удовлетворительным объяснение событий, изложенных за 1359-1365 гг. в Троицкой летописи, т. е. истории борьбы за Владимирское великое княжение между Дмитрием Кон­стантиновичем суздальским и Дмитрием московским. Если принять в соображение, что изложение Троицкой летописи для этих годов представляло собою не текст Летописца великого русского 1389 г., а его комбинацию со сводом Суздальским, который, как увидим ниже, был весьма использованным источником свода 1408 г. (т. е. Троицкой), и если попытаться из этой комбинации извлечь москов­ское изложение этих событий московско-суздальской борьбы за великое княжение, то мы, конечно, не получим всего текста Летописца великого русского 1389 г. за эти годы, но все же получим уверенность, что в этом Летописце не считались с фактом великого княжения Дмитрия суздальского, относились к нему иронически, признавая Дмитрия московского в противоположность сопернику великим князем «Божиею милостию» (сравн. известие 1361 г.). 121) В этом, конечно, нужно видеть только подтверждение вышеизвлечен-

-185-

ного вывода, что за 1328-1389 гг. ведение великокняжеского летописания все время производилось в Москве, сделалось мос­ковским делом, отражающим на себе все политические настроения и оценки Москвы.
        Однако, необходимо остановиться и на затруднении, в которое впадает исследователь, настаивающий на московском исключитель­но ведении великокняжеского летописания за указанное время. Под 6872 (1364) г. в составе именно Летописца великого русского 1389 г. (а не свода 1408 г.) 122) читается довольно значительное по объему известие о чуме, причем описание чумных опустошений касается города Переяславля и переяславских волостей. Чума в Москву пришла позже, но за год до Переяславля она опустошила уже Ко­ломну. Между тем в Летописце 1389 г. о коломенских бедствиях ничего не говорилось, а о московском опустошении от чумы было сказано кратко (под 1366 г.): «бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московским по тому же, яко же преже был в Переяславле, и ко же прежи сказахом и написахом». Зага­дочность этого одинокого переяславского описания, которому нельзя подыскать других следов переяславского же летописания ни до 1364 г., ни после этого года в составе Летописца 1389 г. (если, впрочем, не считать за след переяславских записей известие 1374 (6882) г. о рождении у великого князя Дмитрия Ивановича сына Юрия в Переяславле, 26 ноября, по случаю чего был «съезд велик в Переяславли» князей и бояр с их слугами и была «радость велика в граде Переяславле»), - эта загадочность известия 1364 г. может быть ослаблена тем предположением, что описание переяславских чумных опустошений было включено в Летописец 1389 г. из-за весь­ма талантливого и не лишенного лиризма литературного изложения, о котором могут дать нам представление следующие необычные для летописного стиля строки: «Увы мне! Како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великий мор, како везде туга и печаль горкая, плачь и рыдание, и крик, и вопль, и слезы неутешимы!».
        Гораздо доступнее разгадке известие, читавшееся в составе Ле­тописца 1389 г., о насилиях египетского султана над христианским населением Антиохии и Иерусалима и о заступничестве за угнетен­ных императора Иоанна (под 1366 - 6874 г.), лишь первоначально нас удивляющее, как одинокое по истории славянского и византийского юга. Под 1371 (6879) г. обнаруживаем известие о приезде на Русь иерусалимского митрополита Германа, который прибыл «милостыня ради и о искуплении долга, понеже много им насилие от поганых сарацин». Сопоставляя это известие 1371 г. с известием 1366 г., получаем несомненное впечатление, что известие о насилии сарацин под 1366 г. является пояснением к известию о приезде митрополита Германа, вскрывающим пред читателем кар­тину этих сарацинских насилий и непонятный долг, об «искуплении» которого приехал хлопотать Герман. Очевидно, записанное со слов или по документам этого Германа известие 1366 г. отнесено лишь в

-186-

материале Летописца 1389 г. под соответствующий описываемому событию год.
        Летописный материал московского великокняжеского летописания за все рассмотренное нами время 1328-1389 гг. дает право заключать о значительном росте летописных записей и в количественном, и в качественном отношении для второй половины XIV в. Ве­роятно, это обстоятельство нужно поставить в связь с пребыванием на митрополичьей кафедре всея Руси, после грека Феогноста, мос­ковского боярина Плещеева (митрополита Алексея), весьма конеч­но, интересовавшегося летописною работою над великокняжеским сводом, поскольку сам митрополит Алексей в это время был вовлечен в дело управления Московского княжества как регент.
        Несмотря на столь значительные и влиятельные силы, интересы которых отражало на себе раннейшее московское летописание; не­смотря на литературное оживление, наблюдаемое нами в велико­княжеском московском летописании второй половины XIV в.; не­смотря, наконец, на живую и ясную идею всея Руси, которую имела пред собою московская правительственная среда того времени и ко­торая выражалась не в пустом титуловании московских князей как князей всея Руси, но определяла решительно деятельность князя и митрополита в их борьбе в течение всего этого времени за не­делимость митрополии всея Руси пред Империей, - надо признать, что состав известий Троицкой летописи, который мы имеем осно­вания отнести к собственно московскому великокняжескому своду 1389 г., а не к местным летописным центрам, летописание которых было влито в великокняжеский Летописец 1389 г. уже в обработке свода 1408 г., - отличается необыкновенно замкнутым характером, далеко ушедшим от горизонтов даже тверской летописной обработки великокняжеского свода 1306 г. В самом деле, мы не видим привле­чения даже таких обычных для предшествующих сводов материалов, как новгородское летописание: нет известий по истории Суздаля или Твери; даже нет следов иного, кроме великокняжеского, летопи­сания московского, хотя в XIV в. такие московские летописцы уже появились. В дальнейшем мы будем иметь случай останавливаться на существовании, например, серпуховского летописца князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Донского, или летописца Троицкого монастыря, материал которых был привлечен и исполь­зован в разной мере сводчиком 1408 г.
        Можно думать, что этот своеобразный политический эгоцентризм московского великокняжеского летописания, остававшегося москов­ским даже в случаях утраты (правда, на короткое время) велико­княжеского титула московскими князьями, возбуждал областное не­довольство, пытающееся, не без успеха, создать свои летописные работы. Нам еще предстоит встречаться с фактом создания Суздаль­ского летописца, 124) широко задуманного и в литературном отно­шении гораздо богаче представленного, чем московский великокня­жеский свод, и едва ли можно сомневаться, что толчком, по­служившим к созданию этого Суздальского летописца, была обида суздальского Дмитрия от небрежного и невнимательного отношения

-187-

великокняжеского свода Москвы к князьям Суздальским вообще и в частности ко времени его, Дмитрия Константиновича, хотя и краткого, пребывания на великокняжеском столе всея Руси. С другой стороны, эта замкнутость изложения великокняжеского московского летописания внутри событий и интересов только московского правя­щего дома, в то время когда великокняжеское летописание объединя­лось с летописанием митрополичьей кафедры всея Руси, свидетель­ствовала, конечно, о том упадке общерусского значения митропо­лии, которая теперь неспособна была сохранять авторитет Империи ни в московско-литовских распрях, ни даже в столкновениях Москвы с другими политическими центрами Северо-Восточной Руси.

 Глава VI

ПЕРВЫЙ ОБЩЕРУССКИЙ МИТРОПОЛИЧИЙ СВОД 1408 г. *

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ

        Когда в итоге длительной борьбы Москвы после смерти Алексея за поставление на митрополию всея Руси вновь московского челове­ка (Митяя, «печатника» московского князя) победа оказалась не на стороне Москвы, а на стороне враждебной ей коалиции феодальных княжеств, опиравшихся на Литву, тогда Москве пришлось идти на компромисс, т. е. признать митрополита Киприана, давно уже ук­репившегося на литовской половине митрополии всея Руси, но с соб­людением Киприаном того традиционного условия дома Калиты, что митрополит будет проживать в Москве, как месте своей постоянной резиденции, делая тем Москву религиозным центром всея Руси.
        Под рукою Киприана, с этим признанием его Москвою, опять сомкнулись в одну митрополию все фактически и политически давно уже распавшиеся феодальные русские княжества, где единый цер­ковный обруч метрополии лишь номинально скреплял сложный мир противоречивых политических стремлений, борьбы и действитель­ности: с одной стороны, великих княжений северо-восточной Руси; с другой стороны, - русских княжеств в составе Литовского государ­ства.
        Главною задачею нового митрополита становится поднятие ав­торитета Империи, представителем которой он являлся, среди бо­рющихся и враждующих политических организмов его весьма обширной митрополии, и Киприан не без успеха пытается возвысить митрополию над противоречивыми интересами отдельных феодаль­ных княжеств и с равным беспристрастием относиться и оценивать
        _________
        * Предлагаемый обзор митрополичьих сводов XV в. во многом расходится с построением истории общерусского митрополичьего летописания у А. А. Шахматова в его работе: «Общерусские летописные своды XIV-XV вв.» (Журнал М. Н. Пр. 1900, № 9 и 10 и 1901, № 11).

-188-

их взаимные распри и домогания, везде преследуя как высшую цель помощь и поддержку от митрополии всея Руси, находящейся в трудных условиях Византийской империи.
        Так поставленная и первое время решительно проводимая задач требовала, между прочим, известного перелома в отношениях митрополии к московской великокняжеской власти, создавшихся до Киприана, и, как отражение этого перелома, отделения митрополичьего летописания от летописания великокняжеского.
        Не желая замыкаться в составление узкомитрополичьего лето­писца как дневника митрополичьих поездок по весям обширной своей митрополии или как списка поставлений новых епископов, а желая дать историю всех частей своей митрополии и историческую панораму «всея Руси» с древнейших времен и до своих дней Киприан остановился на мысли о составлении общерусского свода куда бы влились материалы всех местных летописцев его политически раздробленной митрополии. По-видимому, такая мысль пришла Киприану далеко не сразу по вступлении на митрополию всея Руси, т. к. собирание им материалов, как увидим ниже, ведет нас к самым последним годам его жизни. Действительное же осуще­ствление всей задуманной работы надо отнести ко времени после смерти Киприана, но до приезда его преемника грека Фотия.
        Таким первым общерусским митрополичьим сводом, составлен­ным в 1408 г., была летопись, названная Н. Карамзиным «Троицкою» и сохранившаяся для нас, как мы уже знаем, теперь в составе Симеоновской летописи от 1177 до 1389 г. в достаточно полном виде, а с 1390 по 1408 г. перебитая тверскою переработкою и несколько сокращен­ная. О том, как можно восстановить текст этого митрополичьего свода 1408 г., мы уже говорили в § 1 предыдущей V главы.
        Что прямо до нас не дошедшая, но восстановимая по Симеоновской летописи, примечаниям Карамзина к «Истории» и неко­торым другим источникам, Троицкая летопись представляла собою общерусский митрополичий свод, можно доказать рядом наблюдений над составом и формою известий этого свода. Отражая прежде всего состав митрополии всея Руси, свод 1408 г. вводил впервые в истории нашего летописания некоторые исторические записи по истории Литвы. К ним надо отнести: весьма сочувственно нарисованный облик князя Ольгерда как мудрого полководца («не толма силою, елико умением воеваша») под 1368 г.; изложение истории дома Ольгерда в связи с известием об его смерти под 1377 г.; наконец, известие об убийстве князя Кейстута под 1378 г. Этого и тем более в данных выражениях, конечно, никогда бы не сочла нужным сде­лать рука московских великокняжеских летописателей XIV в. Затем решительно бросаются в глаза в своде 1408 г. весьма значительные размеры статей, касающихся дел церковных после смерти Алексея, о которых как неудачах Москвы едва ли бы также стал распрост­раняться московский великокняжеский летописец. Так, к краткому известию 1377 г. Летописца великого русского редакции 1389 г. о смерти Алексея в составе свода 1408 г. читаем, как явную вставку, подробнейшее «житие» Алексея, а за ним длиннейшую повесть (вне-

-188-

летописного происхождения) о неудачной кандидатуре на митрополию Митяя и о событиях, разыгравшихся после загадочной смерти Митяя перед самым приездом в Царьград, искусственно обор­ванную на упоминании о ссылке великим князем Пимена, постав­ленного в Константинополе вместо Митяя, через разные города на Тверь («дозде сократим слово и скончаем беседу. И о всех благо­дарим Бога, яко тому слава в векы, аминь»). После известия под 1390 г. о прибытии Киприана в Москву и о торжественном приеме, оказанном ему со стороны великого князя Василия Дмитриевича, свод 1408 г. в существе со всеми подробностями останавливался только на правительственной деятельности Киприана в Москве и в литовской части его митрополии, затем рассказывал весьма под­робно о последних днях жизни Киприана и даже приводил под 1406 г. текст его прощальной грамоты, написанной за 4 дня до смерти («незнаему и страннолепну, яко прощальную и аки в образ прощениа, рекше всех благословляя и прощая и от всех прощениа и благословенна требуя, иже мню, яко конечнаго ради любомудриа и целомудриа»). Все это получает соотносительно особое значение, если мы вспомним, что смерть великих князей московских Семена и Ивана в своде 1408 г. оставалась отмеченною только сухими и краткими записями, и даже известие о смерти Дмитрия Донского сопровождается лишь незначительною некрологическою статьею. Наконец, решительным доказательством того положения, что свод 1408 г. был митрополичьим сводом, нужно считать известие, записанное Карамзиным в прим. 254 т. V под 1405 г.: «генваря в 1 день в пяток Киприян митрополит приехал из Киева на Москву, а был там лето едино и пять месяць; и потом со две неделе минуло, преставился архимандрит Дорофей печатник, добрый наш ста­рец». 125) Правда, известие это у Карамзина не отмечено как взятое из Троицкой, но поскольку мы знаем летописные своды, которыми пользовался Н. М. Карамзин в своей работе, и поскольку в этих сводах этого известия мы не находим, постольку мы имеем полное основание относить его к единственному до нас не сохранившемуся из всех карамзинских сводов - т. е. к Троицкой летописи. Известие о смерти Дорофея совершенно определительно говорит нам, что оно записано при дворе митрополита («наш старец»), и вместе с другими многочисленными известиями о деятельности Киприана, находящимися в последних десятилетиях свода 1408 г. (1390-1407 гг. включительно) дает право думать, что летописная работа велась при жизни Киприана, а после его смерти закончилась составлением летописного общерусского свода 1408 г. 126)

 § 2. ИСТОЧНИКИ СВОДА 1408 г.

        Желая создать общерусский свод, Киприан, видимо, озаботился привлечением всех имевшихся тогда местных летописных памят­ников, что одно уже весьма противополагало задуманную работу знакомым до нее великокняжеским сводам XIV в. 127) Приглядываясь к составу этих разнообразных источников свода 1408 г., постараемся

-190-

выделить из него их известия и таким образом представить себе любопытные следы оживленного летописания в разных феодальных центрах XIV в.
        Новгородские известия тянутся через всю работу сводчика 1408 г начиная с 6822 (1314) г. По этому новгородскому источнику, вероятно, пополнено в своде 1408 г. изложение великого княжения Юрия Даниловича, но вообще известия этого новгородского источника извлекаются чаще всего в виде кратких записей, без всякого внимания к подробностям внутренней истории Великого Новгорода. Большинство известий - без датировки, но попадаются и точные да­ты, * непременно ведущие нас к письменному новгородскому источнику. Незначительное, в общем, его использование, в противо­положность другим источникам свода 1408 г., нужно объяснить как нерасположением сводчика к Новгороду и его политическому строю, так и тем обстоятельством, что у Киприана был длительный и неу­лаженный до смерти митрополита конфликт с Новгородом в связи с отказом последнего платить митрополиту особые подати.
        Весьма небогат был ростовский источник общерусского свода 1408 г., давший лишь самые ничтожные по размерам записи о смерти или вступлении на кафедру ростовских епископов. ** Однако нельзя предположить, что пред нами извлечения из каких-либо митрополичьих записей о поставлениях епископов, как потому, что таких записей нигде не обнаружено в смысле их отражений в наших летописных сводах, так и потому, что известие о пожаре в Ростове под 1408 г. (июня 21) ведет нас своими ростовскими подробностями к местному ростовскому записыванию. Любопытно, что в этой записи указано, что подобного пожара в Ростове не было за 200 лет. 1408-200 = 1208. Как мы знаем из предыдущего изложения (гл. III, § 5), ростовское летописание возникло при Константине Всеволо­довиче, который с 1206 г. начал его как личный летописец, а с 1207 г., став ростовским князем, вел его как ростовское летописание, продолженное затем его сыновьями. Отсюда можно думать, что рос­товское летописание, сбереженное нам Лаврентьевскою летописью, верно передает нить этого летописания от начала XIII в. до 1281 г. 128) Ввиду почти исключительно церковного характера ростовского источника для XIV в. позволительно думать, что известие 6869 г.: «тогда же ограбиша в Орде князей ростовских» - взято не из рос­товского источника, вероятно, назвавшего бы имена этих князей, а из источника суздальского, к которому относится изложение всего предыдущего под этим же годом сообщения о великой замятие в Орде. По-видимому, на приглашение Киприана прислать в Москву для составления общерусского свода ростовский летописный ма­териал, - ростовская епископская кафедра могла ответить лишь присылкою летописца, который для XIV в. уже был лишь летописцем епископским, не переходившим, как в XIII в., в княже­ское летописание и не затрагивавшим никаких иных тем ростовской
        _________
        * 6870, 6876, 6884, 6914 гг. и др.
        ** 6836, 6844, 6864, 6893 гг.

-191-

жизни. Из того наблюдения, что весьма скоро после составления общерусского свода 1408 г. ростовская кафедра положила его при епископе Григории в основу своего последующего летописания, причем придала своду 1408 г. иное начало, составлявшее особую комбинацию владимирского-ростовского летописания XIII в., как и И3 последующих этапов этого владычного ростовского летописного дела (своды Ефрема и архиепископа Тихона), - мы получаем право думать, что ростовское летописание, так настойчиво и непрерывно ведшееся в XIII в., составляя в одно время едва ли не единственное летописание всего Суздальского края (от середины 60-х до середины 80-x годов), в XIV в. пережило пору значительного упадка, сведясь почти только к скромным и кратким записям епископского летописца. Рязанский письменный источник общерусского свода 1408 г., в противоположность ростовскому, имел характер княжеско­го летописца. Известия его, изложенные всегда кратко, дают пред­ставление о значительной хронологической непрерывности рязан­ского летописания XIV в. К этому рязанскому княжескому летописцу нужно отнести как известия 6850 - 6910 гг., составля­ющие как бы летописец князя Олега, замыкающийся известием об его смерти (5 июля 1402 г.), так и последующие известия, дохо­дящие до 1408 г.
        По сохранившимся данным весьма нелегко представить себе смо­ленский источник общерусского свода 1408 г. От начала его со­хранились лишь весьма ничтожные остатки (6877 и 6894 гг.), но с 6895 г., со вступлением на смоленский стол князя Юрия Святославовича, мы получаем некоторые точки опоры (6909, 6911 и 6915 гг.) для представления себе какой-то летописной записи о злосчастном княжении и смерти на далекой чужбине этого князя. Последнее известие этого источника датировано 1407 г. «Воздвижением», т. е. 14 сентября 1407 г.
        Нельзя обойти вниманием двух местных московских летописцев, влитых в свод 1408 г. в числе других его источников. Одним из них был семейный летописец князя Владимира Андреевича Серпуховского, двоюродного брата Дмитрия Донского, но в своем летописце упорно титулуемого не серпуховским, а московским. При наличии слияния в своде 1408 г. серпуховского летописца с Мос­ковским великокняжеским сводом 1389 г. исследователь испытывает затруднение в попытке представить себе со всею отчетливостью этот серпуховский источник, т. к. известия о князе Владимире Андре­евиче, несомненно, читались и в великокняжеском московском летописце. Однако, ряд бесспорно серпуховских записей * все же достаточно рисует нам облик этого источника как серпуховского семейно-княжеского летописца, весьма замкнутого и, можно ска­зать, провинциального, но литературно не совершенно заурядного. Под 6888 и 6897 гг. мы имеем два серпуховских известия с точными датами (освящение соборной церкви и смерть матери князя Владимира).
        _________
        * 6879, 6882, 6888, 6896, 6897 и 6909 гг.

-192-

        Другой местный московский летописец может быть определен как монастырское летописание. * Это был летописец Троицкого монасты­ря, замыкающийся известием о смерти основателя монастыря, после чего читалась, по свидетельству Н. М. Карамзина (т. V, прим. 254) «похвала Сергию, листах на двадцати; нет ничего исторического; один набор слов, иногда забавный». По сохранившимся извлечениям в своде 1408 г. из этого летописца можно предполагать, что он пред­ставлял собою нечто вроде исторической записи о монастыре и его основателе, а вероятнее даже первую попытку «жития» этого осно­вателя. Поскольку в этом литературном произведении встречалось несколько точных дат, составитель общерусского свода 1408 г. мог воспользоваться извлечением из этого источника для своей работы, опуская, может быть, и существеннейшие части, но невозможные для приурочения их к летописному изложению. Жизнь монастыря в этом памятнике была нарисована со значительною широтою, и сох­ранившиеся в своде 1408 г. остатки говорят довольно подробно даже о деятельности отдельных членов монастыря (келарь Илья под 6892 - 1384 г., монах Исакий - под 6895 - 1387 г.). Однако, эти упоминания едва ли противоречат нашему предположению о «житийном» характере этого источника, потому что агиогра­фические произведения, посвященные основателям монастырей, нередко (начиная с «жития» Феодосия [XI в.], читаемого в «Повести временных лет» также в извлечениях) в дополнительной своей части содержали краткие очерки жизни или упоминания об отдельных членах монастыря, как доказательство воспитательных успехов основателей монастырей. Оставшаяся невыписанною Н. Ка­рамзиным «похвала Сергию» из Троицкой летописи (свода 1408 г.) едва ли может быть теперь восстановлена полностью, хотя имеется для того некоторый материал в Симеоновской летописи и, более значительный, в так называемой Софийской II, как раз с известия о смерти Сергия начинающей следовать в своем изложении по неизу­ченной еще в достаточной мере, но близкой к своду 1408 г. какой-то московской летописи, доводящей затем свое изложение до 1518 г.; при этом нужно иметь в виду то обстоятельство, что эта московская летопись читается со вставками из так называемой Софийской I, текст которой (в младшей ее редакции) и занимает начало Софийской II до 1392 г. 129)
        Включение этого «житийного» источника и особенно «похвалы» на 20 листах в свод 1408 г. объясняется, конечно, тем обстоятельст­вом, что в лице Сергия Киприан имел своего преданного политического единомышленника, на которого он смело опирался в пору своей борьбы за митрополию против московского великого князя.
        К числу весьма полных и обильных источников свода 1408 г. нужно отнести три великокняжеских летописных свода: Тверской, Суздальский и уже знакомый нам Летописец великий русский 1389 г., т. е. Московский.
        _________
        * К нему относятся известия общерусского свода 1408 г. под 6883, 87, 92, 93, 95 и 6900 гг.

-193-

        Тверской великокняжеский летописец, по-видимому, представ­лял собою тверское летописное продолжение к великокняжскому своду 1327 г. Сохранившееся и не везде сглаженное сводчиком 1408 г. титулование тверских князей Михаила Александровича и Ивана Михайловича великими князьями дает нам указание на то, что это тверское летописание как бы продолжало великокняжеский летописец 1327 г., но выборки из него в своде 1408 г. в существе представляют собою только тверское летописание, правда, отличаю­щееся от других, нами выше упомянутых, источников 1408 г. сво­бодною литературною манерою изложения. Выборка известий из тверского свода в общерусском своде 1408 г., в условиях явного не­сочувствия сводчика тверским великим князьям и их политике, принуждавшего этого сводчика в случаях описания столкновений Москвы с Тверью придерживаться всегда изложения московского источника, не закрывает от нас, к счастью, возможности, при наличии Тверской летописи (XV т. ПСРЛ), тверских известий 1390 - 1410 гг. в Симеоновской летописи и особенно Рогожского летописца в пределах 1328 - 1375 гг. (во II изд. XV т. ПСРЛ), пос­тавить для изучения вопрос о истории тверского летописания XIV и начала XV вв. Последнее известие тверского великокняжеского летописца, использованного для свода 1408 г., относится к 1408 г. Оно, как и другие известия 1408 г., ведет нас к заключению, что Киприану принадлежала только инициатива составления общерус­ского свода 1408 г., т. к. источники для его составления поступали в Москву, как мы теперь видим, уже после его смерти (16 сентября 1406 г.), а работа сводчика могла начаться лишь после 1408 г.
        Едва ли не самым обильным и по качеству, и по количеству статей для конца XIV в. был суздальский летописный источник сво­да 1408 г. Из него, главным образом, благодаря его разнообразному содержанию, наш сводчик 1408 г., без преувеличения можно ска­зать, брал со второй половины XIV в. год за годом материал для своего изложения, причем нередко под одним и тем же годом выписывал даже по нескольку суздальских известий. Сначала едва заметные в общей массе материала свода 1408 г., весьма краткие и без точных дат, * записи суздальские превращаются с конца 60-х годов ** в непрерывную, последовательно разрастающуюся и весьма даровито изложенную летописную работу, которая внимательно следит и за княжеской жизнью Суздальско-Нижегородского края, и за деятельностью епископа, потом архиепископа, потом архиепископа царьградского патриархата, а потом и митрополита всея Руси - Дионисия, скончавшегося на обратном пути из Кон­стантинополя в киевском плену (6892 г.), и за событиями жизни нерусского населения края, с которым приходилось биться этой во­сточной окраине Руси, и за событиями в Орде, весьма чувствительно отражавшимися на судьбах именно Нижегородско-Суздальского княжества, и, наконец, за жизнью и деятельностью отдельных примечательных людей Суздальской земли. В последнем смысле
        _________
        * 6822, 6841, 6855, 6859, 6863 - первая точная дата, 6864 гг.
        ** 6868, 6869, 6872 и т. д.

-194-

ни одно летописание не оставило нам таких биографий или лите­ратурных портретов, как летописание суздальское, видимо, чтившее своего епископа (6882 г.), со вниманием отметившее смерть княгини Василисы, вдовы князя Андрея Константиновича (6886 г.), и, на­конец, широту учености монаха нижегородского Печерского мона­стыря Павла Высоцкого (6890 г.). В самой манере летописателя видим хорошую литературную технику, не стеснявшуюся при встав­ках в текст своей работы внелетописных некрологических произве­дений (под 6886 г.: «не зазрите же ми грубости, еже мало нечто изорку, въспоминая сию княгиню Василису...»), своеобразную историческую начитанность (под тем же 6886 г.: «а родилася в лето 6839, в царство царя Андроника Царягородскаго, а патриарха Калиста, а в Орде тогды царь был Озбяк в Сараи, а на Руси в княжение великое Иваново Даниловичи Калитино, при архиеписко­пе Феогнасте митрополите»).
        По-видимому, последним известием этого любопытного суздаль­ского источника в общерусском своде 1408 г. нужно считать известие о взятии Нижнего князем Семеном у великого князя Василия Дмитриевича в 1399 (6907) г. 130)
        Тверской великокняжеский летописец, привлеченный к состав­лению нашего свода 1408 г., как мы видели, представлял собою про­должение великокняжеского свода 1305 г. Иною речью, начинаясь «Повестью временных лет» и передавая за нею текст, тождественный протографу Лаврентьевской летописи, свод 1305 г. переходил затем в тверские великокняжеские своды 1319, 1327 гг. и последующих го­дов. Какое же начало мог иметь другой великокняжеский свод, нами только что рассмотренный в составе свода 1408 г., - свод Суз­дальский?
        Кажется, что Лаврентьевская летопись может прямо ответить нам на поставленный вопрос. Ведь Лаврентьевская летопись пред­ставляет собою копию, снятую Лаврентием в 1377 г. с летописного свода 1305 г. для великого князя Дмитрия Константиновича Суз­дальского, «а по благословенью священьнаго епископа Дионисья». Т. е. епископ Дионисий дал разрешение Лаврентию (или в смысле взяться за труд переписки, или в смысле воспользоваться для пере­писки этим древним сводом), и тот потрудился над этим заказом сво­его великого князя Дмитрия. Для какой же цели мог заказать великий князь Дмитрий Суздальский снять для себя копию с великокняжеского Владимирского свода 1305 г. (каким был прото­граф Лаврентьевской) в 1377 г.?
        Обращаем внимание, что суздальские летописные известия, извлеченные нами из общерусского свода 1408 г., представляют нам современное известиям записывание (т. е. дают точную датировку) с конца 60-х и начала 70-х годов XIV в. Что же касается записы­ваний более ранних известий, то можно решительно думать, - и по их относительной к позднейшим известиям краткости, и по отсутствию точных датировок, - что их записывание произведено было позже событий, уже по припоминанию. Очевидно, что целью этих припоминаний было - выстроить хронологический мост между

-195-

современною суздальскою летописью 70-х годов XIV в. и тем великокняжеским сводом 1305 г., который как раз в 1377 г. копировал по заказу Суздальского князя монах Лаврентий. Предположение это рисует нам суздальский источник общерусского свода 1408 г. как подобие Летописцу великому русскому московских великих князей, положившее в свое начало тот же самый велико­княжеский свод 1305 г., который лежит и в начале Летописца великого русского от «Повести временных лет» до 1305 г. включительно, и уже от этого начала продолжавшее свое суздаль­ское изложение, составленное первоначально (для 1306-1360-х гг.) в виде кратких записей по припоминанью, а позднее переходящее в современно записанную летопись, для 70-х годов и позднее разра­ставшуюся в весьма полный и разнообразный источник.
        Совершенно подобен был по своей конструкции, как мы уже зна­ем, этому суздальскому летописцу и тверской источник свода 1408 г.: в его начале лежал тот же великокняжеский свод 1305 г., пополнен­ный при составлении последующих тверских великокняжеских сво­дов тверскими известиями по припоминанию.
        Итак, называясь великими князьями, князья Суздаля и Твери, соревнуя московским великим князьям, сооружают свои великокня­жеские своды на той же общерусской древней основе, какая лежала и в Летописце великом русском, т. е. на великокняжеском своде 1305 г.
        Конечно, самым главным источником общерусского свода 1408 г. был Летописец великий русский 1389 г., на который ссылается сводчик, определяя нам его хронологический предел, и который, как мы уже знаем, лежит в составе общерусского свода 1408 г. как не­прерывный стержень всей композиции. Этот Летописец великий русский был подвергнут нами извлечению из состава общерусского свода 1408 г. и изучению в предыдущей главе настоящей работы, и мы уже тогда обращали внимание на отсутствие в нем иных источников, кроме московской летописи, одновременно следившей и за событиями митрополичьей истории, и за деятельностью великих князей московских, и даже за событиями их семейной жизни. Теперь, имея возможность сравнить этот великокняжеский лето­писец с великокняжескими летописцами Суздаля и Твери, мы легко усматриваем в Московской и Суздальской летописях в существе одну и ту же местную замкнутость, и только наличие известий по истории митрополии выделяло московское летописание пред суздальским. В этом обстоятельстве мы видим на летописном материале верное отражение той поддержки, которую оказала московским князьям в XIV в. митрополия, как самым фактом своего пребывания в Москве решительно выдвигавшая их на первое место, так и в деле летописания предоставлявшая им свои литературные силы. Тем примечательнее выступает пред нами тверское великокняжеское летописание, которое за все это время (судя не по тверским известиям свода 1408 г., а по Рогожскому летописцу) сохраняет старый великокняжеский горизонт, т. е. следит за событиями, происхо-

-196-

дящими вне Твери, в других русских княжествах, особенно в Моск­ве, и даже в Империи.

 § 3. ОБРАБОТКА ИСТОЧНИКОВ В СВОДЕ 1408 г.

        Когда у сводчика 1408 г. оказались в руках все вышеперечислен­ные источники, ему предстояло по самому замыслу работы суметь свести их противоречивые изложения и оценки в повествование, ко­торое в одинаковой мере удовлетворило бы всех будущих читателей разных феодальных центров.
        Как известно, митрополит Киприан обещал еще великому князю Дмитрию Московскому, а признанный, наконец, Москвою при Василии Дмитриевиче и действительно сделал местом своего пребы­вания Москву, а не Владимир, Киев или Литву. Сравнительно мало отлучаясь из Москвы, создав себе под Москвою, в Голенищеве, осо­бую резиденцию («любяше ту чясто приходити и пребывати на деле книжнаго писаниа, бе бо место тихо и безмятежно и покойно»), Киприан двор свой держал на Москве, «на своей митрополии». По многим данным свода 1408 г. очевидно, что с приездом Киприана началось в Москве особое от великокняжеского митрополичье летописание и что обработка этого летописания привлечением других источников в общерусский свод была, несомненно, также со­вершена и в Москве.
        Весьма вероятно, что Киприан, будь сам он составителем свода 1408 г., сумел бы найти удовлетворительное решение трудному во­просу композиции общерусского свода без явных симпатий к Москве или к тому или другому княжеству. Но свод 1408 г. был составлен после его смерти, и сводчик не справился с этою задачею, ярко вы­разив свои московские симпатии, возведенные в известного рода теоретическое построение об особом значении московской княжеской династии.
        Ближайшее рассмотрение текста Летописца великого русского, положенного сводчиком 1408 г. в основу своего свода, не оставляет сомнения в том, что при включении этого Летописца в свод 1408 г. он был подвергнут некоторого рода обработке. Если мы возьмем в своде 1408 г. изложение статьи 6838 (1330) г., то легко усмотрим, что оно может быть разбито на две части. В первой из них читается известие о заложении на Москве 10 мая Иваном Калитою близ своего дворца каменной церкви Преображенья, при которой по воле того же великого князя был устроен монастырь. Этот монастырь Иван Калита «возлюби паче иных», часто посещал, оказывал ему большую материальную поддержку и княжескую защиту («еже не обидимым быти никим же»), украшал церковь монастыря и, нако­нец, озаботился приведением сюда первым архимандритом «са­новитого мужа» Ивана, который позже был поставлен епископом на ростовскую кафедру и, после достойного управления этою рос­товскою епархией, скончался в глубокой уже старости. Эта первая часть известия 1330 г., несомненно, носит в своей записи одновременно как след современности событию, так и след позднейшей

-197-

обработки: с одной стороны, - точность даты известия; с другой - сведения о последующей жизни и деятельности первого ахримандрита. Из дальнейших известий свода 1408 г. мы узнаем, что этот архимандрит Иван, позднее ростовский епископ, скончался в 1356 г. Следовательно, нет никаких препятствий думать, что до­полнение первоначального известия о заложении монастыря пос­ледующею биографиею его первого архимандрита относится к работе последующих моментов нарастания Летописца великого русского, например, скажем, к работе сводчика 1389 г. Но возможно ли к этой же руке отнести и вторую часть разбираемого нами известия 1330 г.? В этой второй части приводится устная версия «нециих древних старець» о якобы более раннем происхождении этого любимого Калитою монастыря. По этой версии еще князь Даниил Александрович эту архимандритию «имеяше у святого Данила за рекою, яко в свое ему имя церкви той поставленной сущи». Только через несколько лет после этого, сын Данилы, великий князь Иван Данилович, перевел «близь себе» эту архимандритию, «хотя всегда в дозоре видети ю». Как Иван Калита положил благое основание своим отношением к монастырю, так и дети его, и внучата, и правнучата продолжают хорошо относиться к монастырю, за что получат ту же мзду и славу, «благаго бо корени и отрасли благородии суще неизречении».
        Приведенная сейчас нами вторая часть известия 1330 г., очевидно, писана при правнуках Ивана Калиты и имеет намерение примером предков возбудить внимание потомков к Преображенско­му монастырю. Отсюда следует, что эта вторая часть никак не может относиться по времени к Летописцу великому русскому 1389 г., ко­торый охватывал пору и деятельность внука Ивана Калиты, а была написана при правнуке Калиты - Василии Дмитриевиче. Значит, переработка известия 1330 г. Летописца великого русского сделана сводчиком 1408 г.
        Более решительно к тому же выводу о переработке Летописца 1389 г. сводчиком 1408 г. нас приведет анализ известия, близко сто­ящего к предыдущему. Под 6836 (1328) г. мы читаем: «седе князь великий Иван Данилович на великое княжение веса Руси и бысть оттоле тишина велика на сорок лет и престаша погании воевати Рус­скую землю и закалати христиан, и отдохнуша и починуша христиане от великиа истомы и многыа тягости от насилиа татарскаго, и бысть оттоле тишина велика по всей земли». Неуклюжесть всей этой фразы, весьма длинной, и повторение в ней одних и тех же слов: «и бысть оттоле тишина велика», - ведут нас к непременному заключению, что перед нами фраза, испорченная вставкою. В пер­воначальном тексте, как очевидно, не могло читаться о сорока годах тишины, что нужно отнести, конечно, к позднейшему добавлению. Итак, первоначальный текст, теперь разорванный вставкою о сорока годах тишины, сообщал только о том, что, когда Иван сел на великое княжение, «и бысть оттоле тишина велика по всей земли». Чья-то позднейшая рука вставила от себя пояснение, какая же это была великая тишина: она, во-первых, была будто бы целых сорок лет и

-198-

во-вторых, состояла будто бы в том, что поганые за эти сорок лет не воевали более Русской земли и не закалывали более христиан. Но то ли под великою тишиною, наставшею на Русской земле, понимал первоначальный летописец, работавший, как мы уже знаем, еще под живым впечатлением смерти Ивана Калиты, которого он титулует «господином нашим» и которому возглашает вечную память (под 6848 г.)? Конечно, нет! Ведь татары и при Иване Калите приходили на Русскую землю, и Калите им даже приходилось помогать например, в походе на Смоленское княжество, «по цареву пове­лению», за год до смерти Калиты. Вероятнее поэтому, что великая тишина, наставшая со вступлением на великое княжение Калиты, в первоначальном своем смысле означала конец бурных и трудных го­дов московско-тверского единоборства за великое княэкение, когда только что была разорена и смирена Тверь, а соперник Ивана Калиты - тверской князь Александр Михайлович бежал во Псков. К этому надлежит вспомнить, что Иван Калита просидел на великом княжении без всяких соперников и борьбы; по крайней мере в 1339 г. в далекой Орде особыми ходами своей политики он покончил с воз­родившимися было домоганиями Твери на великое княжение.
        Однако, мы вправе задаться вопросом, почему позднейший летописатель, по-своему толкуя читателю понятие наставшей тишины, и не очень, как мы видели, внимательно относясь к фактам в угоду создавшейся в его голове концепции, - приводит в похвалу Калите тишину в целые 40 лет? Если к 6836 г., под которым мы читаем об этих 40 годах, мы прибавляем 40 лет, то получим 6876 год. Открывая летописный свод 1408 г. под этим годом, находим здесь описание страшного похода на Москву литовского князя Ольгерда, пришедшего на помощь обиженному великим князем Московским и митрополитом Алексеем тверскому князю Михаилу Александ­ровичу. Описание это, так же как и известие 1330 г., от которого мы к этому описанию вышли, носит на себе очевидные следы пере­работки. Так, при упоминании сына князя Кейстута - Витовта - прибавлено: «тогда бо еще млада ему сущу», а при указании на ту подробность похода Ольгерда, что он был задуман и проведен втайне (чем, вероятно, первоначальная запись старалась извинить москвичей перед самими собою за их запоздалость с отпором, не­удачу обороны и последовавшее от того московское разорение), читаем неожиданную похвалу военным талантом Ольгерда, в которой улавливается скрытая нота осуждения кому-то из совре­менников и которая резюмируется в словах: «не толма силою, елико умением воеваша»; наконец, третья очевидная вставка находится в самом конце этого длинного известия: «се же зло сътворися за наши грехы, а преже того толь велико зло в Москве от Литвы не бывало в Руси, аще от татар бывало. От Федорчюковы рати до Олгердовы лет 41». Шероховатость этой фразы и спутанность ее смысла ведут к предположению, что в первоначальной записи чита­лась только первая часть фразы: «Се же зло сътворися за наши грехы, а прежде того толь велико зло в Москве от Литвы не бывало», потому что, действительно, это нашествие князя Ольгерда было

-199-

первым столь чувствительным поражением Москвы от Литвы. Позд­нейшая рука и, конечно, та самая, которая писала о сорокалетней тишине, наставшей после вступления на великокняжеский стол Ива­на Калиты, к этой простой и ясной фразе приписала: «в Руси, аще от татар бывало. От Федорчюковы рати до Олгердовы лет 41». Здесь лежит разгадка тех 40 лет тишины, которые разумелись под 6836 г. Федорчук, в числе других ханских генералов, при содействии Ивана Калиты, разорил и опустошил Тверское княжество в 6835 г., т. е. за 41 год до нашествия на Москву Ольгерда. Иван Калита сел на великое княжение Владимирское в 6836 г., т. е. за сорок лет до нашествия на Москву Ольгерда. К известию о вступлении Ивана Калиты на великое княжение и было приписано 40 лет к упомянутой там тишине, толкование которой теперь совершенно видоиз­менилось.
        Итак, приписка о сорокалетней тишине в известии 6836 г. (1328 г.) была сделана не ранее 6876 (1368) г. Но из только что проведенного анализа известия 6876 (1368) г. вытекает, что она была сделана позже этого года, потому что вставка о сорок одном годе, протекшем от Федорчуковой рати до нашествия князя Ольгер­да, сделана в готовый уже текст, который и сам явился после этого года. Приписку к известию 6876 (1368) г. мог сделать или со­ставитель Летописца 1389 г. или сводчик 1408 г.; первый - при включении в Летописец накопленного за время великого княжения Дмитрия Ивановича материала; второй - при включении текста Ле­тописца 1389 г. в свой свод. Из этих двух возможностей неоспорима вторая. В самом деле, как мог официальный летописатель, по­трудившийся над составлением официальной летописи московского великого князя - Летописца великого русского, включить в свой труд похвалу князю Ольгерду или пожелать отметить молодость князя Витовта? И, самое главное, как он мог сопоставить тверское разорение 1327 г. с московским разорением 1368 г.? С точки зрения Москвы, разорение Твери в 1327 г. было делом, тверичами заслу­женным; в разорении этом участвовал по цареву повелению и Иван Калита, и едва ли в Москве Тверь по этому поводу очень сожалели. Другое дело - разорение Москвы Ольгердом! Это, впервые постигшее Москву, литовское нашествие было делом происков твер­ского князя, колебавшим рост силы Москвы перед опасным со­перником по объединению распавшейся Русской земли. Не ясно ли, что сопоставление татарского погрома Твери в 1327 г. с опу­стошениями Москвы в 1368 г. могло быть сделано лицом, пытавшимся стать выше споров Москвы с Тверью и оценивавшим прошлое с точки зрения «Руси». И, действительно, как мы помним, к фразе первоначального текста: «а преже того толь велико зло Москве от Литвы не бывало», - сводчику пришлось добавить «в Руси, аще от татар бывало», потому что татары разорили в 1327 г. Тверь, а не Москву.
        Итак, получаем основание думать, что сводчик 1408 г. произвел переработку Летописца великого русского 1389 г. с некоторой общей точки зрения - с точки зрения Руси. Он вставил свои дополнитель-

-200-

ные приписки и произвел некоторое сопоставление фактов прошло­го, в существе подчеркнуто доброжелательно относясь к пред­ставителям московской княжеской династии. Его теория сорокалет­ней тишины - явная попытка возвеличения великокняжеской дея­тельности Ивана Калиты - страдала, правда, большой произвольностью, потому что из им же самим переданных в своде 1408 г. материалов Летописца 1389 г. и других источников с несом­ненностью вытекало, что татары не один раз за эти сорок лет тишины разоряли и «воевали Русскую землю» и христиан закалы­вали (в 6850 г. - рать Киндяка и разорение рязанского Переяславля; в 6866 г. - рать Маматхожи, а в 6873 г. - рать Тагая на Рязанскую землю; наконец, в 6875 г. - набег Булат-Темира на нижегородские волости) и даже при содействии самого Ивана Калиты (в 6847 г. - рать Товлубья на Смоленск с московскою великокняжескою под­держкою), но теория эта свидетельствовала о некоторой преданности ее автора мысли о том, что только с водворения на великом кня­жении Ивана Калиты и его потомства Русь, Русская земля, получила достойных носителей великокняжеского сана.
        Эта мысль и запутывала перед сводчиком разрешение постав­ленной главной задачи - вести изложение материалов своих источников в беспристрастном аспекте всея Руси, потому что при этом сводчик не мог отказаться от почитания и выделения перед всеми другими княжескими династиями московской династии, ко­торая, в его глазах, так много и умело поработала над задачами великокняжеской власти. Поэтому сводчик 1408 г. все свои под­собные источники к положенному им в основу Летописцу великому русскому вливал с известным выбором, и там, где подсобный источник резко говорил о московских, весьма часто не прямых и не законных, средствах в борьбе с соперниками и в добывании великокняжеского стола под тверяками (в тверском великокняже­ском летописании) или под суздальцами (в суздальском великок­няжеском Летописце), сводчик 1408 г. обходил известия этих источников молчанием, отдавая место московскому великокняже­скому изложению. Примеров такого московского освещения разных событий можно привести немало, но мы здесь остановимся лишь на некоторых.
        Имея в своих руках Тверской великокняжеский свод и имея воз­можность многое из него взять для пополнения Летописца великого русского 1389 г. в умышленно здесь сокращенном и искаженном изложении великого княжения Михаила Ярославича Тверского, сводчик 1408 г. не только не соблазнился этой возможностью, но и оставил без смягчения обидные выпады Летописца великого русского в отношении к тверским носителям великокняжеского сана. Доста­точно, например, сравнить описание в своде 1408 г. похода великого князя Михаила Ярославича (под 6824 г.) на Новгород, во время ко­торого тверские и великокняжеские войска в дороге заблудились и, испытав великий голод, с большими потерями вернулись домой, - описание, попавшее в свод 1389 г. и замыкавшее свое изложение ироническим примечанием: «всуе трудишася», - с тем описанием

-201-

этого похода, которое читал сводчик 1408 г. в своем тверском источнике (оно сохранилось до нас в Тверской летописи), где все несчастия этого похода определенно относились к измене («и зли вожи заведоша в лихаа места... и многа пакость бысть полку его»). Такое же отношение к своему тверскому источнику свод 1408 г. обнаруживает и под 6847 (1339) г., в описании смерти великого кня­зя Александра Михайловича, следуя здесь, вероятно, опять Ле­тописцу великому 1389 г. и не желая пополнить его подробностями о перевезении тела этого несчастного князя на Русь и о торжествен­ном погребении тела в Твери. Тверская антипатия сводчика 1408 г. резко обнаруживается в описании взятия и разграбления Торжка тверским князем Михаилом Александровичем в 1373 (6881) г., где сводчик, не желая следовать тверскому источнику, но не имея описания этого события, видимо, в Летописце 1389 г., решил дать изложение по новгородскому источнику, так резко и грубо го­ворившему о тверяках и изображавшему весь этот эпизод с беспо­щадною реальностью.
        Такое же отношение обнаруживает сводчик 1408 г. к своему суз­дальскому источнику. Он охотно оставляет ядовитое для суздальцев замечание Летописца 1389 г. о том, что получение Владимирского великого княжения Дмитрием Константиновичем в 1360 г. было не­правильно: «а не по отчине, ни по дедине», - в противоположность, конечно, получению Владимира великим князем Дмитрием Мос­ковским в 1362 (6870) г., - уже «по отчине и по дедине». По мос­ковскому своему источнику сводчик 1408 г. провел вообще весь рас­сказ без всяких смягчений и перемен о борьбе за великое княжение в 1362-1364 гг. Дмитрия Московского с Дмитрием Суздальским, причем везде выдержал титулование Дмитрия Суздальского простым князем, в противоположность великокняжескому титулу Дмитрия Московского.
        Отношения сводчика 1408 г. к своему новгородскому источнику и вообще к Новгороду мы уже касались выше. Оно, конечно, весьма выразительно. На всем пространстве своей работы сводчик 1408 г. не извлек из новгородского летописца ни одного описания, ни одного упоминания по внутренней истории Новгорода. Его рассуждение под 1392 г. о невозможности для великих князей угодить новгородцам дает нам ключ к пониманию его новгородской антипатии. Новгород, с его свободным от великокняжеской власти политическим строем, был весьма трудным куском митрополичьего управления, и за все время митрополита Киприана Новгород и митрополия жили в откры­тых отношениях резкого взаимного недовольства.
        Сводчик 1408 г. кое-где при изложении событий прошлого не удержался от критики современного, конечно, в прикрытой форме. Так поучением современникам звучит указание на воздержанность князя Ольгерда по части хмельных напитков: «пива и меду не пиаше, не вина, ни кваса кисла», что дало время Ольгерду приобрести великий ум, основу всех его политических успехов (под 6885-1377 г.), а военный талант Ольгерда сказывался в том, что он

-202-

вел военные операции с великою тайной в приготовлениях и понимал, что дело не в количестве войск, а в подготовке.
        По вопросу о том, кто мог быть автором этой летописной работы 1408 г., существует некоторая литература. В. Н. Татищев (в IV т. 424) приводит такое сообщение о летописных трудах митрополита Киприана из Степенной книги: «[Киприан] книги своею рукою писаше.. и летопись русскую от начала земли Руския вся по ряду и многи книги к тому собрав повелел архимандриту Игнатию Спаскому докончати, яже и соблюдох». В сохранившейся до нас редакции Степенной книги ничего не говорится об этих летописных трудах Киприана. А. В. Горский указал на Троицкую летопись, о которой мы все время говорили выше, как на вполне подтвержда­ющую свидетельство Татищева своим составом и временем состав­ления (т. е. после смерти Киприана). Мнение это находило затем и поддержку, и возражения. Как известно, до сих пор не изучен труд В. Н. Татищева и его пользование источниками, так что нельзя в настоящее время, конечно, опираясь на его свидетельство, говорить об Игнатии как авторе свода 1408 г., хотя бы вышеуказанное нами известие о Преображенском монастыре с восхвалением забот о нем московских князей и ведет нас к архимандриту этого монастыря Игнатию.

 § 4. НЕУДАЧА СВОДА 1408 г. КАК ПОПЫТКИ ОБЩЕРУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ

        На основании последующих летописных работ как митрополии, так и московского великокняжеского стола можно уверенно пола­гать, что появление свода 1408 г. как попытки общерусского летописания не вызвало к себе сочувствия и произвело совершенно иное впечатление, чем то, на какое рассчитывала эта работа. Ее мо­сковский характер и пренебрежительное ее отношение к местным летописцам, очевидно, отозвалось весьма чувствительно, потому что новый митрополит весьма скоро предпринимает составление нового общерусского свода, называемого обычно «Полихроном Фотия», в котором мы не найдем никаких новых источников против свода 1408 г., т. е. который задавался лишь целью перестройки предшест­вующей работы. Прочный успех, выпавший на долю «Полихрона Фотия», заставивший забыть свод 1408 г. даже Московским велико­княжеским летописанием XV в., 131) позволяет думать, что сос­тавитель нового общерусского митрополичьего свода с успехом учел и преодолел все промахи свода 1408 г.
        Только в двух летописных центрах свод 1408 г. был использован как основа нового летописания: в Твери и в Ростове. Тверская пере­работка свода 1408 г., которая сохранилась до нас в дефектных эк­земплярах Симеоновского и Рогожского текстов и в использованиях Никоновской летописи как летописная работа 1413 г., была отмече­на нами выше. Она была осуществлена тверскою епископскою ка­федрой и не имела затем продолжения.

-203-

Рис. 4
Первый общерусский свод 1408 г. («Троицкая летопись»)

        Ростовская епископия пополняет полученный свод 1408 г. 132) своими дополнительными ростовскими известиями, которыми пре­небрег сводчик 1408 г., и заменяет начало свода 1408 г. особою комбинацией) владимирско-ростовского летописания XIII в., которая отдавала предпочтение Владимирскому великокняжескому своду Юрия перед ростовским Летописцем в противоположность 1408 г., где (как в Лаврентьевской летописи) ростовский Летописец лежал в основе изложения, а юрьев свод привлекался как второстепенный источник.

-204-

 Глава VII

ФОТИЕВ ПОЛИХРОН 1418 г.

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ

        Восстановление истории русского летописания в основном его русле за XV в. представляет задачу во многих отношениях сложную и малоизученную. Общерусский свод митрополита Фотия, назван­ный Великим полихроном, и последующая обработка этого Полихрона по новгородскому Летописцу особого состава, которую нужно отнести к 1448 г., - можно сказать, еще требуют своего дальнейшего изучения и восстановления по тем многочисленным спискам, кото­рые сохранились от середины XV в. осложненными и затемненными разными политическими точками зрения той эпохи, когда перед со­временниками сразу было поставлено столько сложных проблем внутренней и внешней жизни. Предлагаемая попытка разобраться в истории возникновения этих памятников и связать идущую через них основную нить нашего летописания с последующим летопи­санием конца этого же века скорее исходит из надежды привлечь внимание исследователей к этой важнейшей задаче, чем из уверен­ности в правильном ее разрешении.
        Если взять грубо всю семью списков Новгородской четвертой летописи с одной стороны, а с другой стороны, в таких же общих скобках взять списки Софийской первой, то взаимное их сличение приводит нас к заключению, что оба этих летописных свода, будучи невыводимы один из другого, восходят к общему протографу, кото­рый может быть восстановлен. *
        Так как и в Новгородской IV, и в Софийской I летописях под 6888 (1380) г. одинаково читается такая заметка: «А Благовещение бысть в Велик день; а перво сего бысть за 80 лет и за 4 лет, а потом будеть за 80 лет без лета, а потом будеть за 11 лет», то заметку эту мы должны
        _________
        * Новгородская IV была издана в 1848 г. в IV т. Полного Собрания Русских Ле­тописей по 6 спискам: Строевскому (основной), Академическому, Синодальному, Фроловскому (Публ. библ.), Хронографическому и Толстовскому. Издание это весьма неудачно. Во-первых, привлечение Хронографического списка как другой редакции этой летописи заставило давать текст Хронографического отделения кусками (1385- 1403; 1447-1496); во-вторых, текст Новгородской IV был дан только с 1113 г. и с пропусками во всех тех случаях, где этот текст находил тождество с Новгородскими I, II и III, а также с Лаврентьевской и Ипатьевской. Таким образом, исследователь должен сначала собрать весь пропущенный текст, а потом уже его изучать. Новое издание было предпринято в 1915 г. Оно не закончено. В основе опять положен Строевский список, но Хронографический выделен как особая летопись (т. наз. Новгород­ская V).
        Софийская I была издана в V (1851) и VI (1853) томах Полного Собрания Русских Летописей по 7 спискам: Толстовский (основной), Карамзина (Засецкого), Царского, Бальзеровский, Оболенского, Горюшкина и частью Воронцовский. В тексте, как и в Новгородской IV, ряд пропусков со ссылками на Новгородскую IV и др. Новое издание (1925 г.) привлекает также 7 списков: Оболенского (теперь основной), Засецкого, Толстовский, Царского, Бальзеровский, Синодальный и Воронцовский, т. е. исклю­чает Горюшкинский и привлекает Синодальный (б. Патриарш. библ. 154). Издание не закончено.

-205-

отнести к протографу наших сводов. Что может значить эта заметка? Благовещенье падало на Пасху действительно в 1380 г., как и отмеча­ет заметка. За 84 года до этого такое совпадение также было (в 1296 г.), и через 79 лет после 1380 г. такое совпадение должно было иметь место в 1459 г. Но что может значить: «а потом будеть за 11 лет»? После 1459 г. новое совпадение Благовещенья с Пасхою должно было наступить в 1543 г. Однако, думать отсюда, что заметка сделана в 1532 г., не позволяет большинство списков Новгородской IV и Софийской I, т. к. оно относится к XV в. Отсюда остается предполо­жение, что последний расчет относится к тому же 1459 г. и указывает нам на 1448 г., когда, следовательно, велась работа по составлению этого свода, протографа и Новгородской IV и Софийской I. 133)
        Итак, в 1448 г. был составлен летописный свод, из которого вы­шла, с одной стороны, семья списков Новгородской IV летописи, а с другой стороны, семья списков Софийской I.
        Что же представлял собою этот свод 1448 г.? Сличая Новгород­скую IV и Софийскую I, убеждаемся, что свод 1448 г. открывался текстом «Повести временных лет» особого состава, отличного от тек­ста «Повести» Лаврентьевской и др., затем видим, что текст Софийской I и Новгородской IV до начала XI в. почти тождествен, как и текст последующих статей: 1016-1071 гг., 1116-1156; 1158- 1168; 1170-1174; 1176-1202; 1204-1211; 1212-1223; 1225-1236; 1273-1318 гг. и т. д.; сходство продолжается только до 1418 г., кон­чаясь известием об убийстве на Вятке Михаилом Рассохиным Анфала и сына его Нестора. После этого известия в Новгородской IV идут известия новгородские, которых нет в Софийской I, а в Софий­ской I - известия московские, которых нет в Новгородской IV.
        Свод 1448 г., конечно, не прекращал своего изложения на 1418 г., но часть его от 1418-1448 гг., очевидно, подверглась пере­работке. Вопрос о составе свода в пределах 1418-1448 гг. и его переработке мы отложим до рассмотрения всего свода 1448 г. в целом несколько ниже, а сейчас сосредоточим свое внимание на восстановляемой сличением Новгородской IV и Софийской I от «Повести вре­менных лет» до 1418 г. включительно части этого свода.
        Не подлежит сомнению, что эта часть свода 1448 г. представляет собою общерусский свод, известия которого, подобно общерусскому своду 1408 г., касаются различных частей Русской земли и Литов­ского государства. Но этот общерусский свод, который мы будем в дальнейшем называть сводом 1418 г., лежит в составе свода 1448 г. не в чистом виде, а осложненный вспомогательными источниками. Легко заметить, что главнейшим таким вспомогательным источником для сводчика 1448 г. была какая-то новгородская летопись, известия которой в своде 1448 г. не переходили (судя по Софийской I) того же 1418 г. Новгородский свод 1418 г. был весьма систематически и полно взят сводчиком 1448 г. для пополнения общерусского свода 1418 г., главным образом для введения в состав изложения последнего внутренней истории Новгорода. Вглядываясь пристальнее в этот новгородский источник сводчика 1448 г., замеча­ем, что он-то и имел в своем начале особое заглавие, за которым

-206-

читалась не «Повесть временных лет», а летописная работа, в изве­стных пределах более первоначальная «Повести». Мы знаем из гл. I, §§ 3 и 8, что младшая редакция Новгородской I летописи представ­ляет нам в своем начале этот же древний памятник. Сближая поэто­му Комиссионный список Новгородской I летописи со сводом 1448 г., убеждаемся, что сходство новгородского источника свода 1448 г. и младшей редакции Новгородской I продолжается и далее, причем последняя оказывается и более позднею, и менее полною. Из со­хранившегося предисловия мы узнаем, что новгородский источник свода 1448 г. назывался Софийским временником, а из некоторых домашних приписок его составителя под 1382, 1405, 1406 и 1411 гг., что имя составителя было Матвей Михайлов. 134) Что домашние записи Матвея Михайлова были в составе Софийского временника 1418 г., а не общерусской летописи 1418 г. и что они не относились к составителю свода 1448 г., - можно усмотреть из анализа известий 1382 г. В Новгородской IV летописи под этим годом читаем три новгородских известия (первое из них - известие о смерти отца Матвея Михайлова), затем идет повесть о «московском взятии» царя Тахтамыша, после которой опять читаются те же три новгородских известия, которые предваряли эту повесть. Отсюда следует, что пред нами - слияние двух источников: новгородского и общерусского. Сводчик 1448 г., выписав известия Софийского временника 1418 г., стоявшие под 1382 г., перешел к общерусской летописи 1418 г., а затем ошибочно вернулся к выписанным уже ранее известиям своего новгородского источника. Софийская I подтверждает под 1382 г. эту же комбинацию источников, удалив, однако, повторность новго­родских известий после повести о Тахтамыше.
        Итак, у сводчика 1448 г. был письменный новгородский источник (Софийский временник), в котором были среди новгородских известий домашние записи Матвея Михайлова, по-видимому, сос­тавителя этого новгородского летописного свода.
        Счастливая случайность сохранила нам в составе Хронографа древнейшей редакции и Ростовской владычной летописи XV в., хотя и в значительно сокращенном изложении, тот самый общерусский свод 1418 г., который был использован сводчиком 1448 г. и который А. А. Шахматов определил как общерусский митрополичий свод или Полихрон времени митрополита Фотия. 135) О составе и истории этих двух памятников нашего летописания удобнее будет поговорить не­сколько ниже. Сейчас для нас достаточно того указания, что, разлагая изучаемую нами часть свода 1448 г. (от начала этого свода до 1418 г. включительно) на Полихрон 1418 г. (его чтения должны совпадать с Хронографом и Ростовским владычным сводом) и на Софийский временник Матвея Михайлова (его чтения должны вести нас к младшей редакции Новгородской I летописи), мы получаем в результате ряд известий и чтений, которые не могут быть отнесены ни к Полихрону» ни к Софийскому временнику, т. е. дают представление о наличии у сводчика 1448 г. для этой части его свода какого-то третьего источника. Из того обстоятельства, что этот третий источник дал значительное количество разночтений только в древнейшей части

-207-

свода, не переходя XIII в., а для XIV в. мог внести лишь совершенно ничтожные новости против Полихрона и Софийского временника (например, список ростовских владык под 1396 г.; под 1407 г. известие об обновлении в Ростове соборной церкви), мы заключаем, что состав этого третьего источника для XIV в. был близок Полихрону, давая ему в противоположность только в своей древнейшей части иной летописный текст. Пополнения, взятые сводчиком 1448 г. из этого третьего источника в изучаемую нами часть свода 1448 г., имеют явно церковный и ростовский характер, - что ведет к неизбежному выво­ду, что перед нами ростовская владычная летопись. Можно думать, что эта ростовская епископская обработка материалов какого-то общерусского митрополичьего свода, весьма близкого к Полихрону Фотия 1418 г. по составу известий XIV - начала XV вв., была предпринята в Ростове при епископе Григории. В самом деле, в переч­не ростовских владык свода 1448 г. последним упоминался епископ Григорий, как 35-й по счету епископ Ростова («35. Сей Григорий»). Карамзинский список Новгородской IV летописи, исправлявший свой текст по своду 1448 г., так именно и передает нам это чтение; в других списках Новгородской IV перечень ростовских владык оказывается уже продолженным именами Дионисия и Ефрема; в Софийской I перечень совсем опущен, но о Григории сказано: «си же Григорий 35 лет бысть епископом Ростову», тогда как Григорий епископствовал лишь 21 год. Время епископа Григория (1396-1416 гг.) вполне под­ходит для изучаемой нами части свода 1448 г., 136) где все другие источники - и Полихрон, и Софийский временник - относились по времени своего составления к тем же годам XV в. Не будет больших трудностей при полученных нами данных определить: какой же обще­русский митрополичий свод мог положить епископ Григорий в основу своего труда? Свод 1408 г., как уже знаем, был первым таким сводом, а по составу своих известий был в значительной мере близок Полихро­ну Фотия 1418г.

 § 2. РАБОТА СВОДЧИКА 1418 г. НАД ПОЛИХРОНОМ

        Разумеется, еще потребуется немало усилий для полной реконст­рукции Фотиева Полихрона 1418 г. из состава свода 1448 г. с привле­чением для этого сокращенного изложения Полихрона в Хронографе и Ростовской владычной летописи XV в. Но и при современном поло­жении можно с известною долею вероятия судить о составе этого вто­рого общерусского митрополичьего свода 1418 г, и его отношении к своему предшественнику - первому общерусскому митрополичьему своду 1408 г.
        Сводчик 1418 г. много потрудился над предшествующим сводом и привлек для своей работы немало новых материалов, в большинстве случаев внелетописного характера (сказания, повести, послания, гра­моты), которые должны были придать новому своду характер не толь­ко исторического обзора прошлых судеб Русской земли, но и назида­тельного чтения. Можно думать, что для работы над древнейшею частью привлекались такие памятники исторического характера, как Палея, Еллинский летописец, Никифоров летописец вскоре в русской

-208-

редакции, Пролог, «Жития» и др. Новгородское летописание, имев­шее в своем составе киевский свод начала XIII в., кончавшийся описанием падения Царяграда от латинской руки, первоначально (су­дя по Синодальному списку Новгородской I летописи) лишь слабо использованный, теперь перестраивает свое начало, выписывая пол­ностью сохранившиеся остатки этого киевского свода, и в таком виде (может быть, до участия в этом летописании Матвея Михайлова) привлекает внимание сводчика 1418 г., который заимствует оттуда некоторые части для своего свода в пределах до 1016 г. (Непонятным по источнику в работе сводчика 1418 г. остается указание, что князь Рюрик с братьями пришел в Новгород «от немець»).
        Иных летописных материалов у сводчика 1418 г. против свода 1408 г. мы не видим. Особенно это ясно при изложении событий XIV в. Здесь налицо все те же летописцы, с которыми имел дело и сводчик 1408 г. Правда материал этих летописцев в новом своде значительно увеличен рядом новых извлечений из них. Так, твер­ское великокняжеское летописание дало значительное количество добавочных известий, * суздальское великокняжеское летописание, и без того весьма щедро представленное в своде 1408 г., дало все же еще ряд прибавок; ** дали новые известия ростовский, рязанский и смоленский источники. *** Даже оказались извлеченными новые известия из состава Летописца великого русского: к нему относим дополнения о деятельности митрополичьей кафедры и о делах Московского великого княжества. ****
        Наряду с этими пополнениями видим иное отношение сводчика 1418 г. к своим источникам. Чувствительнее всех эта перемена отразилась на Летописце великом русском, из состава которого опу­скается, с одной стороны, немало известий семейного характера кня­жеского московского дома, а с другой стороны, все те случаи москов­ского толкования хода борьбы Москвы с соперничающими с нею цент­рами, что так охотно и упорно сохранял сводчик 1408 г. Для примера достаточно будет сослаться на запись в своде 1418 г. (под 1355 г.) о смерти суздальского князя Константина Васильевича, где вы­разительно добавлено против свода 1408 г.: «честно боронив свою отчину от силнее себе князей», под которыми разумелись, конечно, московские Даниловичи; равно как и на запись о вступлении на владимирское великое княжение Дмитрия Константиновича Суз­дальского (под 6868 г.): «Ходир царь дал великое княжение Дмитрею суждальскому, а князем русским комуждо отчину свою», т. е. здесь опущены ядовитые слова свода 1408 г.: «а не по отчине, а не по дедине».
        _________
        * Под 6813, 6827, 6829, 6830, 6833, 6835, 6838, 6839, 6844, 6846, 6847, 6881 и 6891 гг.
        ** Под 6835, 6848, 6859, 6860, 6861, 6862, 6863, 6868, 6871, 6872, 6873, 6878? 6885 и 6897 гг.
        *** Ростовские известия под 6814, 6817, 6823, 6824, 6826, 6828, 6829, 6836, 6839 и 6871 гг.; рязанский под 6835, 6887, 6894 гг.; смоленские под 6846, 6885, 6894 и 6895 гг.
        **** О митрополии под 6841, 6848, 6851 и 6861 гг.; о делах великого князя под 6832, 6840, 6848, 6868, 6869, 6890 и 6892 гг.

-209-

        Все это, как и бесстрастное изображение в своде 1418 г. москов­ско-тверской борьбы за великое княжение в начале XIV в., дает нам понять желание сводчика 1418 г. сгладить или совсем удалить следы московского пристрастия сводчика 1408 г.
        Литовские известия, впервые введенные в состав нашего летописания сводчиком 1408 г., в новом своде 1418 г. увеличиваются в своем числе (под 6853, 55, 57, 89 и 94 гг.). Оскорбительного замечания сводчика 1408 г. о политическом строе Новгорода (под 1392 г.) в своде 1418 г. мы уже не видим, хотя интерес к внутренней истории Новгорода у сводчика 1418 г. не больший, чем у его предшественника по работе.
        Изложенное содержание работы сводчика 1418 г. дает право ду­мать, что новый общерусский свод вышел из той же среды, что и свод 1408 г., т. е. представляет собою митрополичье летописание в обще­русском размахе. Невозможность приурочения этой работы по вре­мени ее появления к какому-либо политическому моменту жизни Русской земли или митрополии всея Руси; близость работы сводчика 1418 г. к работе предшествующего сводчика; наличие здесь в существе все тех же источников местного летописания, особенно странное для ближайшего времени к дате составления свода; явное желание сводчика 1418 г. придать своему труду высоту политического бес­страстия в отношении к соперничеству и борьбе русских великих кня­жений и распре Москвы с Литвою; наконец, решительный отказ сводчика 1418 г. от поучения современных ему правителей косвен­ными намеками и историческими примерами - все это ведет нас к мысли, что Фотий, занявший митрополию после Киприана, недоволь­ный неудачным выполнением мысли Киприана о заведении самостоя­тельного от московского двора митрополичьего летописания в форме общерусского свода и учитывая недовольство, выросшее вокруг работы сводчика 1408 г., решил предпринять новую попытку в деле создания та­кого свода, которую и представляет теперь нам Полихрон 1418г.
        Если составление общерусских летописных сводов трудами митрополичьей кафедры имело в виду, между прочим, ту задачу, чтобы придать единообразие епископскому летописанию на местах, то судьба Полихрона Фотия в этом смысле со всею ясностью не мо­жет быть представлена по сохранившимся до нас летописным тек­стам. Уверенно только можно говорить, что ростовская владычная летопись довольно скоро усвоила это общерусскую летописную основу, т. е. Полихрон, и сравнительное изучение Ермолинской летописи и Уваровского списка (XXIII т. ПСРЛ) ведет нас к их общей основе, которая обрывается на 1417 г., но, судя по Ермолинской летописи, шла до известия об убиении на Вятке Анфала и его сына Нестора; этим сообщением, как нам известно, замыкалось изложение Полихрона 1418 г. 137) В самом деле, Ермолинская летопись после этого известия 1418 (6926) г. переходит к известию 6933 (1425) г., т. е. дает нам знать, что в истории ее образования заложена летописная работа 1418г. Так как все известия этой основы ростовского владычного летописания находятся или в Софийской I или в Новгородской IV (т. е. читались уже в своде 1448 г.); так как они совпадают с Хронографом; наконец, так как весь текст этих известий представляет

-210-

собою общерусский летописный свод, - то мы вправе думать, что перед нами текст Фотиева Полихрона 1418 г., к сожалению, в изве­стном сокращении своего изложения.

 § 3. ХРОНОГРАФ

        Русская компиляция всемирно-исторического характера, назван­ная А. Н. Поповым Хронографом I редакции, распадается на две редакции: первую из них, разделенную на 208 глав, называют теперь редакцией 1512 г., согласно указанию самого памятника на время своего составления; а вторую - западнорусской редакцией. * Обе редакции восходят, несомненно, к одному протографу, как это доказал в свое время В. М. Истрин. **
        А. А. Шахматов рядом неопровержимых наблюдений установил возможность появления этого памятника на Руси, и мы здесь не бу­дем приводить всех его обоснований. Останавливаясь на вопросе о времени появления этого памятника, А. А. Шахматов указал, что и южнорусская редакция, и редакция 1512 г. ведут нас к представ­лению, что памятник, лежащий в их основании, доходил в своем изложении лишь до 1442 г., определяя число лет царствования пред­последнего императора Ивана семнадцатью; в зависимости от этого древнейшая редакция Хронографа может быть представлена в своем окончании как изложение русских событий 1425-1444 гг. со следовавшею за ними статьею «О великом княжении Сербском и о запу­стении его» (т. к. эта статья имеется как в редакции 1512 г., так и в редакции южнорусской).
        Во второй уже половине XV в., после падения Царяграда, появилась последующая редакция Хронографа, которая добавила к своему основному ядру: во-первых, статью о царствовании импера­тора Константина, определяя поэтому царствование его от 1442 до 1453 г. (тогда как он царствовал лишь четыре года и 8 месяцев); во-вторых, описание русских событий 1442-1451 гг.; и в третьих, со­общение о падении Царяграда. Из этой второй редакции Хронографа вышла и редакция 1512 г., и южнорусская редакция.
        Широкое пользование составителем древнейшей редакции 1442 г. южнославянскими и притом незадолго до 1442 г. появившимися в свет сочинениями, как и весьма многочисленные сербизмы, обнаружива­ющиеся в статьях, восходящих к тексту русской летописи, здесь использованной, - дали А. А. Шахматову основание определить ав­тором этого памятника Пахомия Сербина. 138)
        При составлении Хронографа (т. е. древнейшей редакции 1442 г.) Пахомий должен был, конечно, обратить внимание на
        _________
        * Редакция 1512 г. издана (по трем спискам) в XXII т. ПСРЛ, ч. I, 1911, редакция же юго-западная- во II ч. того же тома, 1914. Исследование А. Н. Попова («Обзор хронографов русской редакции» - в. I - М., 1866 г.; в. II - М., 1869 г.) уже значительно устарело, но не может быть обойдено вниманием изучающего Хронограф; Шахматов А. А. Пахомий Логофет и Хронограф. Ж. М. Н. Пр. 1899, № 1. Его же. К вопросу о происхождении Хронографа. Сборн. II. Отд. Акад. Наук, т. LXVI, № 8, 1899. Розанов С. П. Заметки по вопросу о русских хронографах. Ж. М. Н. Пр. 1904. № 1
        ** Истрин В. М. Александрия русских хронографов, с. 238-88.

-211-

пополнение византийской концепции всемирной истории изве­стиями по истории славянства и, в частности, русского народа. Сли­чение редакции 1512 г. с редакциею южнорусской в части состава их русских летописных известий приводит исследователя к заклю­чению, что, несмотря на разрозненность и случайность русских известий южнорусской редакции, можно уверенно говорить о том, что в протографе этой южнорусской редакции, где известия, конеч­но, читались еще в систематическом виде, состав этих известий был иной против состава известий редакции 1512 г. Таким образом, от древнейшей Пахомиевой редакции Хронографа (через вторую редакцию второй половины XV в.) состав русских известий можно ожидать встретить только в редакции 1512 г., т. к. южнорусская редакция (ее протограф) первоначальный состав русских известий уже подвергла переработке. Что читаемый состав русских известий в редакции 1512 г. восходит именно к древнейшей Пахомиевой редакции, А. А. Шахматов убедительно доказал наличием в них сербизмов (Святослав и Святополк русских летописных известий постоянно именуется Цветославом и Цветополком; слово «бык» за­меняется словом «юнец»; вместо: «а Москвичи были под Вязьмою» читается: «а Москвичь были под Вязьмою»).
        Нельзя не согласиться с А. А. Шахматовым в том, что Пахомий, весьма искусно сокращая известия своего русского летописного источника, не мог для работы включения этих сокращенных известий привлекать несколько летописных сводов и, конечно, до­вольствовался одним. Возводя все русские известия Хронографа редакции 1512 г. к одному летописному своду, видим, что свод этот был близок к Новгородской IV и Софийской I летописям, причем ряд известий Хронографа, совпадая с Новгородскою IV, не отыскивается в Софийской I, как ряд известий, совпадающий с этою последнею летописью, не отыскивается в Новгородской IV. Предположить, что свод, использованный Пахомием, восходит к общему оригиналу Софийской I и Новгородской IV, т. е. к своду 1448 г., нельзя, одна­ко, потому, что Пахомий работал, как мы знаем, в 1442 г., т. е. до появления этого свода. Как наличие этого затруднения, так и на­хождение в составе русских известий Хронографа таких известий, которых нет ни в Софийской I, ни в Новгородской IV (как, например, под 1305 г. о женитьбе Михаила Суздальского; под 1307 г. - о поставлении митрополита Петра патриархом Афанасием; под 1313 г. - о смерти хана Тохты и воцарении Узбека; под 1318 г. - о море в Твери и т. п.), а также, наконец, и явно общерусский характер всего летописного свода, использованного в Хро­нографе, ведут к предположению, что Пахомий обратился за рус­скими известиями к общерусскому митрополичьему своду 1418 г., имевшему свое продолжение в изложении событий 1419 - 1441 гг.
        Такое заключение, подтверждаемое близостью этого предполагаемого как Пахомиев источник свода к ростовскому владычному своду (положившему в свой состав тот же ведь Полихрон Фотия 1418 г.), с тою оговоркою, какую сделал А. А. Шахматов, т. е. что со­ставитель последующей (за редакцией Пахомия) редакции Хроно-

-212-

графа только пополнил русскими известиями Хронограф за время 1442 до 1451 гг., - могло бы пояснить одну из самых темных для нас страниц по истории летописания за время от составления общерусского свода 1418 г. до 1441 г. Здесь ведь мы могли бы тогда узнать какими известиями пополняется Фотиев Полихрон 1418 г. после своего составления: была ли за его окончанием только митрополичья летопись, или же летопись великокняжеская, или обе эти официаль­ные летописи опять сомкнулись в единую летопись, как это было до времени составления первого общерусского летописного свода 1408 г. К сожалению, рассмотрение материала русских известий Хроногра­фа от 6933 (1425) до 6949 (1441) не оставляет сомнения в том, что в их составе мы встречаемся не с продолжением свода 1418 г., а с более позднею комбинациею митрополичьего и великокняжеского летописания, известною нам по московским великокняжеским сво­дам второй половины XV в. (срав. под 6948 г.: «родися великому князю Василию сын Иван, иже по нем бысть князь велики»). Иною речью, когда-то: или во второй редакции Хронографа (т. е. редакции второй половины XV в.), или в редакции 1512 г. - вся часть русских известий Пахомиевой редакции в пределах 1425-1441 гг. оказалась замененною более поздним летописным сводом, чем предположен­ный нами Полихрон Фотия 1418 г. с продолжениями до 1441 г. Если теперь сличение русских известий Хронографа продолжить и выше, т. е. перейти к предшествующей части русских известий от 1393 г. до 1425 г., то мы и здесь находим ту же замену, т. е. состав известий, восходящий к московскому великокняжескому своду второй половины XV в. 139) Представляется вероятным, что известия Хроно­графа в пределах 1393-1425 гг. взяты из московского великокняже­ского свода, однако не целиком, и что даже можно указать тот пере­лом, где позднейший редактор перешел от Пахомиева текста к пополнениям по московскому великокняжескому своду. Для этого нужно обратить внимание на странный перерыв известий, до того идущих год за годом, под 6916 (1408) годом, после которого прямо следует 6920 (1412) год. Перерыв этот никак не может быть объяснен тем соображением, что составителю Хронографа состав известий 1408 - 1412 гг. показался малоинтересным, т. к. в этих опущенных годах читались известия о поставлении на митрополию Фотия (6918 г.) и о браке княжны Анны Васильевны с царевичем Иваном Мануиловичем (6919 г.). Неправдоподобность такого соображения видна еще и из того обстоятельства, что цепь годов с 1412 г. вновь идет, не прерываясь, до 1417 г. включительно, после чего читаем известия 1420, 1422, 1423 и 1425 гг., где пробелы 1418, 1419, 1421 и 1424 гг. могут вполне быть объяснены незначительностью записан­ных в них событий для широкого аспекта составителя Хронографа.
        Таким образом, признавая в составе древнейших частей русских известий Хронографа отражение Фотиева Полихрона 1418 г., мы 1408 г., к сожалению, в нем встречаем отражение позднейшего памятника русского летописания и в суждении о судьбах летописания после 1418 г. принуждены опираться на другие источники.

-213-

 Глава VIII.

ПОСЛЕДНИЕ ЭТАПЫ МИТРОПОЛИЧЬЕГО ЛЕТОПИСАНИЯ

 § 1. МИТРОПОЛИЧИЙ ОБЩЕРУССКИЙ СВОД 1448 г. И НОВГОРОДСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XV в.

        Выше, в главе VII, § 1, мы приводили доказательства того поло­жения, что в 1448 г. был составлен большой летописный свод, пос­луживший протографом, с одной стороны, той семьи списков, которую мы обычно называем Новгородскою IV летописью, а с другой стороны - той семьи списков, которую мы обычно называем Софийскою I. Ближайшее рассмотрение соотношения этих двух се­тей списков привело нас к выводу, что протограф этот - свод 1448 г. - может быть восстановлен нами лишь до 1418 г. включи­тельно (известие этого года об убийстве Михаилом Россохиным на Вятке Анафала и сына его Нестора - последнее общее известие), после которого состав известий семьи Новгородской IV резко рас­ходится с составом известий семьи Софийской I летописи. Несом­ненно, что сводчик в 1448 г. не мог иметь в виду довести свою работу только до 1419 г., так что мы должны задать себе вопрос, где же мог сохраниться конец свода 1448 г.: в Новгородской ли IV или Софийской I, и как можно представить себе весь объем и состав этого свода?
        Из того обстоятельства, что в той части свода 1448 г., которая восстанавливается сличением Новгородской IV с Софийскою I, мы имеем обработку Полихрона Фотия 1418 г. по ростовской владычной летописи епископа Григория и Новгородскому Софийскому Вре­меннику 1418 г., причем главным содержанием этой обработки было включение в общерусский митрополичий свод 1418 г. обильных известий по внутренней истории Новгорода, - из этого обстоятель­ства исследователи выводили, что свод 1448 г. был сводом новго­родским и, далее, приходили к заключению, что общее построение искомого свода 1448 г. лучше всего можно себе представить по обще­му построению Новгородской IV летописи. При этой точке зрения относительно построения Софийской I летописи необходимо было предполагать, что оно, следуя до 1418 г. включительно за сводом 1448 г., после 1418 г., отметая новгородский конец свода 1448 г., предпочло ему какую-то московскую летопись.
        Однако, данные Новгородской IV и Софийской I летописей нисколько не противоречат и совершенно обратному предположению в определении объема и построения свода 1448 г., т. е. что свод 1448 г., представляя собою до 1419 г. известную уже нам обработку общерусского митрополичьего свода 1418 г. по Новгородскому своду 1418 г. (Софийскому временнику) и ростовской владычной летописи после этого переходил не в новгородскую летопись, а в иную, близкую той, которая теперь читается в Софийской I; 140) и, следова­тельно, Новгородская IV летопись по каким-то соображениям эту летопись после 1418 г. отвергла и заменила своим новгородским летописанием.

-214-

        Указанное сейчас предположение о построении свода 1448 г. име­ет весьма важное значение для уяснения всей истории нашего летописания за XV в.
        Прежде всего оно делает для нас понятным составление семьи Новгородской IV летописи.
        Новгородское летописание в своем официальном экземпляре, т. е. владычной летописи Великого Новгорода, подобно летописцам других феодальных центров, покоренных Москвою, не сохранилось. Сохранившиеся отражения этого владычного официального летописания все же дают нам возможность судить об истории этого летописания и даже в известной мере восстановить его структуру и объем.
        Очень рано в Новгороде была составлена сокращенная редакция владычной правительственной летописи, продолженная до 30-х го­дов XIV в. и известная теперь под названием Синодального списка (или старшей редакции) Новгородской I летописи.
        В 1418 г., как можно думать, в Новгороде был составлен Софийский временник, который переработал прежнюю сокращен­ную редакцию, привлекая для этого Киевский свод начала XIII в., имевший в начале не «Повесть временных лет», а более ранний памятник киевского летописания - Начальный свод 1093 г. Сверх того, составитель Софийского временника пополнил состав новго­родских известий по владычной правительственной летописи. Этот Софийский временник, как было указано выше, вошел в состав свода 1448 г.
        Итак, до середины XV в. частное новгородское летописание жило замкнуто от других летописных центров, вводя в состав своих летописных памятников лишь выборку киевских летописных сводов, не переходя здесь XIII в.
        Если составление первого (1408 г.) и второго (1418 г.) обще­русских летописных митрополичьих сводов прошло для частного новгородского летописания без всякого в нем отражения, то состав­ление свода 1448 г., влившего в Полихрон 1418 г. Софийский вре­менник, вызвало большое оживление новгородского летописания, отразившее в себе два политических течения умиравшего Новгорода. Одно из этих течений, оставаясь в своей основе сокращенным изложением правительственной владычной летописи, привлекает обще­русский свод 1448 г. в извлечениях и с большим выбором (семья списков младшей редакции Новгородской I летописи); другое же резко порывает с прежнею замкнутою основою новгородских част­ных летописцев кладет в основу теперь общерусский свод 1448 г., подвергнув его как сокращению в неновгородской его части, так и пополнению (во-первых, по правительственной Новгородской летописи, а, во-вторых, по ростовской обработке общерусского митрополичьего свода 1418 г. времени ростовской архиепископии Ефрема).
        Указанное выше предположение, что свод 1448 г. за первою своею частью, кончавшеюся 1418 г., давал летописный текст, близкий тому, который хранит нам Софийская I и, как неинтерес-

-215-

йый для Новгородской истории, не проникший в новгородское летописание, делает для нас понятным также и ход развития той ветви русского летописания, которое через Софийскую I проникает в состав последующих московских сводов и ложится здесь в основу, отметая и общерусский свод 1408 г. и Полихрон Фотия 1418 г.
        Впрочем, на этом положении для его обоснования нам на неко­торое время придется остановиться.

 § 2. МИТРОПОЛИЧИЙ СВОД 1456 г.

        Дошедшие до нас списки Софийской I летописи: Карамзинский (Засецкого) конца XV - начала XVI вв.; Оболенского XV в.; Тол­стовский конца XV - начала XVI в.; Бальзеровский конца XV в.; Горюшкинский половины XVIII вв.; Воронцовский конца XVI в., равно как и извлечение из Софийской I, которое можно читать в Воскре­сенском списке Софийской II летописи от начала до 1392 г. (после чего находится в ней летопись иного состава), и отражение Софийской I, лежащее в основе списка Царского (XVI в.), - все эти списки распадаются на две редакции. К первой из них относятся только два списка: Карамзинский и Оболенского; к другой - все остальные списки и их отражения.
        Первая редакция (обычно обозначаемая К. О.) содержит в себе значительное число новгородских известий, опущенных во второй редакции, как и ряд лишних против второй неновгородских известий. Под 6395 (887) г. родословная великих князей в К. О. до­ведена до сыновей Василия Дмитриевича, тогда как вторая редакция продолжает родословную для сыновей Василия Васильевича. По общему характеру списков К. О., по их языку, более близкому к языку Новгородской IV, чем язык списков второй редакции, нако­нец, по только что перечисленным отличиям - можно думать, что списки К. О. представляют собою более древнюю редакцию Софийской I летописи, чем списки второй группы.
        К сожалению, эта более древняя редакция Софийской I не может дать нам представления о всем протяжении этого летописного свода за явным дефектом, имевшимся в конце протографа К. О. Под 6926 (1418 г.) в этих списках после известия об убиении Михаилом Рас­сохиным на Вятке Анфала и сына его Нестора, чем оканчивается, как мы уже знаем, сходство Софийской I с Новгородской IV, наблю­даем следующее различие. В списке К. в ту же строку читается мо­сковское известие о кончине княгини Анастасии, жены Юрия Дмитриевича, которое остается недописанным за утратою дальней­шего листа, на месте которого подклеены три новых, заполненных позднейшим почерком и содержащих известия 1418-1425 гг., взя­тые из позднейшего Московского свода конца XV в. (1479 г.). В списке О., как и в К., после того же известия и под тем же годом об Убиении Анфала и Нестора и опять, как в К., в строку читается то же московское известие о кончине Анастасии, но здесь законченное, а за ним - известие о пожаре в Москве 18 августа; после этого в О. следуют три разновременные записи: под 6989 (1481) г. о кончине

-216-

князя Андрея Васильевича Меньшого; под 7016 (1508) г. о кончине великого князя Дмитрия Ивановича (внука Ивана III); под 1505 (7014) г. - о кончине великого князя Ивана Васильевича и женитьбе великого князя Василия Ивановича на Соломониде. Все три записи сделаны разными почерками.
        При сверке этих московских известий 1418 г. списка О. (о смерти Анастасии и пожаре 18 августа) с другими московскими сводами (например, во второй редакции Софийской I или Воскресенском сво­де) находим, что они записаны в К. О. под 1418 г. ошибочно, т. к относятся к 1422 г. Задавая себе вопрос, как могла произойти подоб­ная ошибка в К. О., мы находим ответ во второй редакции Софийской I, в которой, после известия об убийстве Анфала и Не­стора стоят пустые годы: 6927, 6928 и 6929 и только под 6930 (1422) годом читаются известия - и о кончине Анастасии, и о мос­ковском пожаре 18 августа, после которых, под тем же годом, стоит еще известие о приходе к Одоеву ратью царевича Барака. Отсюда мы получаем право думать, что протограф К. О. утратил последние листы, на которых читалось продолжение московских известий, подобное младшей редакции Софийской I, почему третье известие 6930 (1422) г. о приходе на Одоев царевича Барака уже не читалось, и, кроме того, вследствие плохого состояния последнего уцелевшего листа, трудно было понять и прочесть название пустых годов 6927, 6928 и 6929, название 6930 г., как и окончание.известия о кончине Анастасии («а положена бысть на Москве в манастыри святаго Възнесения»), за которым стояло прочитанное и переписанное известие о пожаре 18 августа.
        Итак, по древней редакции Софийской I летописи мы получаем только намек на то, что в протографе этих двух списков К. О. за известным нам началом от «Повести временных лет» до 1418 г. включительно шли московские записи с пустыми годами, подобные окончанию младшей редакции той же Софийской I.
        Сличение списков К. О. на всем их протяжении со списками Нов­городской IV летописи обнаруживает в Новгородской IV ряд лишних известий неновгородского характера (например, под 6916 (1408) г. известие о смерти епископа Арсения Тверского и о битве татар с рязанцами; под 6911 (1403) г. о постройке Переяславля и др.). Нов­городская IV подвергалась обработке только по Новгородской вла­дычной летописи и Ростовскому своду, который не мог сообщить лишних известий неростовского характера, поскольку сам опирался в общерусской части на Полихрон 1418 г. Отсюда мы должны относить все лишние неновгородские известия Новгородской IV к своду 1448 г., т. е. считать их отсутствие в древней редакции Софийской I - следом умышленного их исключения. 141) Это наблю­дение сейчас же подтверждается другим, дающим полную уверен­ность в том, что протограф К. О. представлял собою переработку сво­да 1448 г. даже в части до 1418 г.
        В известиях XI и XII вв. древней редакции Софийской I (К. О.) мы обнаруживаем ряд вставок против Новгородской IV. (Например, под 6665 (1157) г. читается ряд южнорусских известий и одно суз-

-217-

дальское, лишние против Новгородской IV; или под 6683 (1175) г. находим подробное изложение убийства Андрея Боголюбского, тогда как в Новгородской IV об этом дано всего четыре строки, и др.). Мы могли бы думать, что Новгородская IV, представляя собою новгород­скую обработку свода 1448 г., ряд неновгородских известий XI и XII вв. могла сама опустить из состава свода 1448 г., если бы против многих из этих прибавок в древней редакции Софийской I не стояло указания: «а писано в Киевском», или: «ищи в Киевском». 142) Эти прибавки теперь читаются в К. О. или только в К. Младшая редакция Софийской I все эти лишние против Новгородской IV летописи известия своей древней редакции сохранила, только самые ссылки на «киевский» источник опустила.
        Выбирая все лишние против Новгородской IV летописи известия Софийской I, подобные указанным в ссылках, видим, что киевский источник, по которому шла обработка 1448 г., давал и южнорусские, и суздальские известия, не переходя, видимо, XII в. Эта грань источника, с одной стороны, особый характер соединения южно­русских известий с суздальскими, с другой стороны, - ведут нас к хорошо известному нам своду, обычно называемому по одному из своих списков Ипатьевскою летописью.
        Итак, в результате изучения первой, более древней редакции Софийской I летописи (т. е. списков К. О.) мы приходим к заклю­чению, что оба эти списка восходят к общему протографу, носивше­му в конце след дефектности. Протограф этот мы не можем считать близко передающим нам свод 1448 г., потому что для части до 1418 г. мы установили следы переработки, сводящиеся отчасти к умышлен­ному пропуску некоторых известий свода 1448 г., отчасти к попол­нению по южному своду конца XII в., весьма близкому к Ипатьев­ской летописи. Не вправе ли мы отсюда думать, что и после 1418 г. состав свода 1448 г. подвергся также переработке, как часть его до 1418 г., и что переработка эта, вероятно, навсегда лишила нас воз­можности представить себе уверенно весь строй материала свода 1448 г.?
        Самое беглое сличение списков К. О. со списками младшей редакции Софийской I, легко проводимое по печатному изданию (т. V ПСРЛ), устанавливает перед исследователем невозможность выводить списки младшей редакции из протографа старшей редакции (т. е. списков К. О.), как не позволяет и списки К. О. считать за пополненный новгородскими известиями протограф млад­шей редакции. Это заставляет предполагать, что протограф К. О. и протограф младшей редакции восходят к общему протографу, кото­рый уже искажал переделками свод 1448 г.
        Возможно ли по нашим спискам младшей редакции Софийской I летописи определить хронологический предел отражаемого ими летописного свода?
        Разумеется, Воскресенский список Софийской II нам нужно оставить в стороне: он только до 1392 г. следует младшей редакции Софийской I, после чего дает нам текст иного летописного свода. Ничего не может дать нам для определения конца протографа млад-

-218-

шей редакции Софийской I и Толстовский список: за утратою пос­ледних листов он оканчивается на середине описания 6926 (1418) г. Весьма нужно пожалеть, что в научное изучение до сих пор не вошел полностью Воронцовский список: текст его напечатан в V т. ПСРЛ только кончая описанием 6931 (1423) г. под тем предлогом, что «отсюда Вор. разнится с прочими списками Софийской первой летописи», и мы не знаем, какой же текст он представляет от 1424 до 1486 г. 143) Таким образом, для суждения по выше поставленному вопросу у нас остается единственный Бальзеровский список, потому что Горюшкинский, как заметил еще издатель V т. ПСРЛ, «снят» с Бальзеровского, т. е. представляет копию его, исполненную в половине уже XVIII в.
        Бальзеровский список оканчивается описанием событий 1471 г.: «Словеса избранна от святых писаний о правде и смиренномудрии, еже сотвори благочестия делатель благоверный великий князь Иван Васильевич». Статья эта, однако, читается сряду за известием 1462 г. о кончине великого князя Василия Васильевича, а перед этим известием читаются статьи, расположенные не в хронологическом порядке (1461, 1467, 1464 и 1460 гг.). Хронологическая последова­тельность основы Бальзеровского списка кончается известием 1456 г.
        То обстоятельство, что хронологическая последовательность основы Бальзеровского списка кончается известием 1456 г., после чего идет сначала трехлетний промежуток, а за ним ряд хроно­логически разрозненных годов, а с другой стороны, что именно статья 1456 г. является последнею общею статьей Бальзеровского списка и списка Царского, - все это дает право выставить то поло­жение, что годом окончания протографа младшей редакции Софийской I был именно 1456 год.
        Итак, изучение списков младшей редакции Софийской I ведет нас к выводу, что протограф этой редакции перерос хронологические рамки свода 1448 г., представляя собою летописный свод 1456 г. Весь материал свода 1448 г. в обработке этого свода 1456 г. подвергся суще­ственному пересмотру. Сличая младшую редакцию с древнею (т. е. со списками К. О.), которая во многом лучше сохранила облик их общего протографа, тоже, как мы знаем, переработавшего свод 1448 г., видим как бы дальнейшую обработку этого общего протографа: она сказа­лась, во-первых, на опущении целого ряда новгородских известий, уцелевших теперь только в протографе К. О.; во-вторых, в попол­нении материала свода до XIII в. по известному уже нам «киевскому» источнику, а в пределах XIV и начала XV вв. по какому-то московско­му источнику; 144) в-третьих, новая редакция обнаруживает опреде­ленно московский привкус, опуская в известиях свода 1448 г. подроб­ности, оскорбительные для московского читателя (например, под 1319 г. о том, что московский Юрий написал многие лжесвидетельства на Михаила Тверского; или под 1395 г. о том, что воеводы московского великого князя не сумели отстоять Нижний от татар, для чего в этом известии воеводы московского князя названы воеводами суздальского князя, и др.); наконец, в-четвертых, эта редакция продолжала изло­жение свода 1448 г. до 1456 г. включительно.

-219-

        Обращаясь к составу известий 1418 - 1456 гг., как их сохранила нам редакция 1456 г., мы можем определить, что перед нами здесь летопись митрополичья, в чем легко убедиться, вглядевшись в сдер­жанность и значительную бедность известий этой летописи, каса­ющихся политической жизни или деятельности великого князя Мос­ковского, хотя летопись эта на всем пространстве своем тщательно­стью своих дат о московских событиях, касающихся землетрясений, пожаров, бурь или погребений, ведет к заключению о Москве как ме­сте составления или ведения этого летописания. Затем, только, конеч­но, митрополичья летопись могла сохранить нам запись о кончине Юрия Дмитриевича как «великого князя» (под 5 июня 1434 г.) и о «положении» его тела в церкви архангела Михаила «на площади»; только в митрополичьей летописи могли забыть упомянуть имя неве­сты великого князя Ивана Васильевича, но не забыть, что: «а венчал его архимандрит Трифон Спаскый да протопоп Кирияк Богородицькый»; наконец, только в митрополичьей летописи все повоевание Гогуличами Великой Перми могло ограничиться одною подроб­ностью: «тогда убиша епископа Питирима Пермьскаго», причем Гогуличи названы «оканними безверниками».
        Если Софийская I летопись, как мы полагаем, лучше Новгород­ской IV передает нам общую конструкцию свода 1448 г., то не можем ли мы в пределах 1418 - 1456 гг. установить материал свода 1448 г. и его окончание? Не вижу оснований отвергать возможности думать, что материал свода 1448 г. оканчивался известиями этого именно года, какие мы читаем теперь в редакции 1456 г. этого свода. Слабым под­тверждением возможности такого предположения мне представляется то, что как раз под этим годом мы читаем: «бысть Благовещение по Велице дни на святой недели, в понедельник; того ради написахом, понеже не часто бывает». Если мы вспомним, что составитель свода 1448 г. обнаружил под 1380 г. весьма большой интерес к вопросу о сов­падениях Благовещенья и Пасхи, так что даже рассчитал, что для него это совпадение наступит через 11 лет, то и заключительная статья 1448 г. опять приводит нас к тем же интересам составителя. Более решительным подтверждением предположения об окончании свода 1448 г. описанием событий этого года можно считать то наблюдение, что хронологическая прерывность известий на пространстве 1418 - 1448 гг. для известий 1448 - 1456 гг. сменяется непрерывностью.

 § 3. МИТРОПОЛИЧЬЕ ЛЕТОПИСАНИЕ в 1419-1447 гг.
(Западнорусские летописи)

        Если конструкция свода 1448 г. может быть - согласно данным младшей редакции Софийской I - представлена как, во-первых, известная обработка Полихрона Фотия по Софийскому временнику и ростовской владычной летописи, занимающая все начало свода вплоть до 1418 г., а, во-вторых, с 1418 г. до 1448 г. как летопись митрополичья, то возникает сразу же перед нами два вопроса, без достаточного ответа на которые такая конструкция принята быть не может.

-220-

        Ведь при конструкции этой прежде всего выходит, что свод 1448 г. был сводом митрополичьим, положившим в основу второй общерусский митрополичий свод 1418 г. (Полихрон Фотия) с про­должением, наросшим к нему за 1419 - 1448 гг., причем свод 1418 г. был подвергнут обработке по Софийскому временнику 1418 г. и рос­товской владычной летописи. Для чего же митрополичья кафедра продолжавшая Полихрон, очевидно, как митрополичью летопись, предприняла такую частичную переработку материала, наросшего от 1419 до 1448 г., бывшего летописанием самой же кафедры за эти годы? И почему в этом собственно митрополичьем летописании после 1418 г. (т. е. после окончания материала Полихрона) мы теперь в своде 1448 г. наблюдаем целый ряд пустых годов: 1419, 20 21, 24, 28, 29, 30, 35, 36, 38, 40, 42, 43, 44 гг.?
        На первый вопрос ответить легко рассмотрением истории митрополичьей кафедры за указанные годы.
        Объединенная и часто дружественная деятельность великих кня­зей московских и митрополитов всея Руси Петра, Феогноста и Алек­сея, так ярко отразившаяся в общем их летописании, т. е. в состав­лении Летописца великого русского, вызвала справедливые наре­кания на кафедру и со стороны русских политических соперников Москвы, и со стороны Галиции и Литвы. Со времени митрополита Киприана кафедра делает настойчивые попытки освободиться от уп­реков в московском направлении своей деятельности. Отражением этого является разрыв великокняжеского летописания от митропо­личьего и известные нам опыты создания общерусских митрополичьих сводов: после неудачи первого такого свода 1408 г. митрополит Фотий предпринимает составление второго общерусского свода кафедры - Полихрона 1418г. Как можно думать, в дальнейшем митрополия желала вести самостоятельную митрополичью летопись, в основу которой, ко­нечно, был положен Полихрон 1418г. Счастливая случайность дает нам возможность подкрепить изложенное здесь предположение.
        Древнейшая группа западнорусских летописей, напечатанных в XVII т. ПСРЛ, 145) состоит из списков: Супрасльского (1519 г.), Уваровского (XV в.), Никифоровского (XV в.) и Академического (се­редины XVI в.). * Общими частями у них оказываются: 1) вводные статьи (Сказание о князьях русских; родословие русских князей; список сыновей Владимира Святого; список русских епископий), за­тем 2) общерусский летописный свод, излагающий события от 6362 (854) до 6954 (1446) г.; в Никифоровском списке часть этого свода после 1431 г. не сохранилась; в Уваровском летопись эта начинается с 6478 (970) г., причем часть летописи от 6748 (1240)-6902 (1394) гг. не сохранилась; Академический список сохранил эту летопись лишь от 6847 (1339) - 6954 (1446) гг.; и, наконец, 3) «Ле­тописец князей литовских».
        _________
        * Шахматов А. А. «О Супрасльском списке западно-русской летописи» («Летопись занятий Археографической Комиссии», т. XIII, 1901, с. 1 - 16). Его же. «Предисловие» к XVII т. Полного Собрания Русских Летописей. 1907. Ср.: Сушицкий Ф. П. «Захiдно-руськi лiтописи як памятки лiтератури» (ч. I - 1921; ч. II - 1922), Киев.

-221-

        Распределение указанных трех частей в списках Супрасльском, Никифоровском и Академическом - иное, чем в Уваровском, но едва ли можно сомневаться в том, что распорядок первых трех первоначальнее Уваровского. Восстанавливая протограф Супрасльского, Никифоровского и Академического - с одной стороны, а с другой - протограф Уваровского, который дал не только этот список, но и лежит в основе позднейших (как Румянцевский, Патриарший и Археологического общества), мы в их сличении получаем возмож­ность судить о той общерусской летописной работе, которая здесь входит как одна из составных частей.
        Этот общерусский по своему составу летописный свод, доведен­ный до 6954 (1446) г. (последнее известие об ослеплении великого князя Василия Васильевича и вокняжении Дмитрия Шемяки) имеет внутри себя вставку западнорусских статей, которая начинается известием о съезде князей у Витовта для присутствования на его предположенной коронации и о смерти Витовта (6939 - 1431 г.) и представляет собою непрерывную цепь западнорусских статей и известий (6940, 41, 43, 46, 48, 51, 52 и 53 гг.). По той роли, какую в событиях, изложенных в этих известиях, играл Смоленск, а также по целому ряду несомненно смоленских записей мы можем думать, что вся выше определенная вставка в текст общерусского свода взята из смоленского Летописца. Выключая эту вставку из смоленского Летописца, мы получаем текст общерусского летописного свода 1446 г., к которому относились как вводные статьи, указанные нами выше, так и летописный текст от 6362 (854) до 6954 (1446) гг. Смо­ленское летописание, взятое в пределах 6939 (1431) до 6953 (1445) г., вытеснило, к сожалению, почти полностью содержание, в пределах этих годов, общерусского летописного свода, к которому теперь можно отнести только известия 6946 (1438) и 6952 (1444) гг. Что же представляет собою этот общерусский летописный свод, кон­чающий свое изложение известием 1446 г.?
        Прежде всего обратим внимание, что вся часть этого летописного свода 1446 г. от хронологической выкладки (где даны годы от Адама до царя Михаила) и до 6817 (1309) г. без труда может быть опреде­лена как заимствование из Новгородской IV летописи. Но с 6818 (1310) г. состав нашего летописного свода перестает совпадать с тек­стом Новгородской IV. Известие этого года содержит рассказ о брянских событиях, в которых пришлось участвовать бывшему тогда в Брянске митрополиту Петру, правда, читаемый и в Новгород­ской IV, и в Софийской I, но только в виде сообщения. Совершенно подобное изложение этого брянского случая находим в Троицкой (Симеоновской) летописи. И, действительно, начиная с этого рас­сказа 1310 г. наш летописный свод 1446 г. дает нам текст, который, резко отличаясь от текста Софийской I и Новгородской IV (а, сле­довательно, и от свода 1448 г.), непрестанно сходствует с Троицкой (Симеоновской) летописью. Сходство это прекращается с 6893 (1385) г.
        Как при переходе от первого своего источника - Новгородской IV летописи ко второму, каким является здесь Троицкая (Симеонов-

-222-

ская), сводчик 1446 г. оставил нам хронологический пробел: последнее известие 6814 г. и название пустого 6817 г., после которого читаем статью 6818 (1310) г., так и при данном переломе в источниках видим довольно отчетливый след в виде хронологической путаницы. Она вы­ражается в том, что после 6892 г. идет 6896 г., после которого начина­ется уже последовательная хронологическая цепь, но с 6893 г., причем 6896 г. опять стоит здесь, хотя и иначе изложенный, но на своем месте. Объясняется это обстоятельство при сличении текстов тем, что вто­рым своим источником - Троицкою летописью - составитель поль­зовался вплоть до 6892 г. и из него уже взял 6896 г., после которого перешел к новому, по нашему счету уже третьему, источнику, кото­рый по каким-то соображениям начал переписывать не с 6897 г., как мы бы ожидали, а с 6893 г., повторив, таким образом, 6896 г. по ново­му источнику. Этим третьим источником оказывается Софийская I летопись, причем, несмотря на пропуск многих новгородских известий, нельзя сомневаться в том, что Софийская I, послужившая третьим источником нашего свода 1446 г., была древней редакции, ко­торая нам известна по спискам К. О. Наблюдение это можно уста­новить с большою сравнительно легкостью потому, что текст этой редакции Софийской I передается в нашем своде 1446 г. почти без осложнения заимствованиями из других источников. Сходство с древ­ней редакцией Софийской I в нашем своде идет до 6926 (1418) г., т. е. оканчивается нам уже хорошо знакомым известием об убийстве Михаилом Рассохиным на Вятке Анфала и сына его Нестора.
        Начиная со следующего 6927 (1419) г. и до 6935 (1427) г. текст нашего свода 1446 г. не сходствует ни с Новгородской IV летописью, которая, как уже мы знаем, после 1418 г. переходит в новгородское летописание, ни с Софийской I, которая после 1418 г. дает ряд пус­тых годов, а за ними с 1422 г. начинает московскую летопись, кото­рую мы определяли как митрополичью, но летопись весьма краткую и не без пустых годов внутри. Вероятно, именно эти обстоятельства и в первом и в третьем источниках заставили сводчика вернуться ко второму своему источнику, который он оставил перепискою на 6896 (1388) г. Но Троицкая летопись, которую мы определили как этот второй источник сводчика 1446 г., как мы знаем по свидетельству Н. М. Карамзина, кончалась описанием 1408 г. Имеем ли мы право относить изложение 1419 - 1427 гг. к Троицкой летописи, т. е. пред­полагать ее продолжение и пополнение после 1408 г.?
        Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно продолжить наш анализ свода 1446 г. до конца. Дело в том, что после 1427 (6935) г. в нашем своде идет нам известная уже вставка из смоленского источника, которая кончается 6953 (1445) г. Но среди известий этого смоленского летописания под 6946, 52, 53 и (последнее) 6954 (1446) гг. опять встречаем известия московские, не могшие читаться в смоленском летописании. Теперь мы можем поставленный нами выше вопрос значительно видоизменить, потому что и эти известия 6946, 52, 53 и 54 гг., как известия 1419 - 1427 гг., также не могли быть взяты из Новгородской IV или Софийской I, т. е. из первого и третьего источников сводчика 1446 г., и ведут к предположению о

-223-

заимствовании их из второго источника, т. е. Троицкой летописи. Таким образом, выходит, что при этом предположении Троицкая петопись была продолжена когда-то после 1408 г. уже не до 1427 г., а до 1446 г. включительно.
        Главным основанием, по которому мы получаем право относить известия 1310 - 1388 гг. вместе с известиями 1419 - 1427 гг., как и известия 1438, 44, 45 и 46 гг., к одному источнику, который пред­ставлял собою летописный свод, близкий к Троицкой летописи в своей части от 1310 до 1388 гг., но продолженный, по нашему пред­положению, за свой предел первоначального изложения 1408 г. вплоть до 1446 г., является то обстоятельство, что почти все эти известия не находят себе подтверждения ни в одном из нам извест­ных летописных сводов, сходствуя ближе всего только с Никонов­скою летописью. Но не менее существенным основание для этого отождествления всех перечисленных известий с одним источником является и то, что источник этот в части 1419 - 1427 гг. представляет собою летопись митрополичью, а мы уже знаем, что Троицкая летопись именно и была митрополичьим общерусским сводом 1408 г.
        Едва ли нужно доказывать, что в составе свода 1446 г. перед нами на пространстве 1419 - 1427 гг. изложена митрополичья летопись. Самый беглый просмотр не может оставить в нас ни малейшего сом­нения. Летописец следит за митрополитом Фотием, отмечает его поездки и встречи, его деятельность во время поездок и т. д. Можно пожалеть, однако, что сводчик 1446 г. при изложении этой митрополичьей летописи допускает свой обычный прием сокращения известий, не давая нам эту летопись полностью.
        Затруднение, которое можно испытывать, объединяя все выписки, указанные выше, в один источник, возникает с той сторо­ны, что летопись Фотия при этом предположении примыкала бы к митрополичьему общерусскому своду 1408 г., 146) между тем как мы знаем, при самом Фотии, в 1418 г., был составлен второй обще­русский митрополичий свод, названный выше Полихроном 1418 г. Более пристальное изучение тех частей нашего свода 1446 г., кото­рые заимствованы сводчиком 1446 г. из Новгородской IV и Софийской I летописей, приводит к установлению, что в составе известий этих частей можно найти ряд известий, которых не чита­ется ни в Новгородской IV, ни в Софийской I летописях, но которых нет и в Троицкой. Общерусский их характер, с одной стороны, и явное заимствование из Ростовского свода в древнейшей части до XIV в. (ср. рассказ об убиении татарами князя Василька Кон­стантиновича под 1238 г., 147) который имеет подробности, не читае­мые ни в одном известном нам своде), с другой - ведут к предполо­жению, что не Троицкая летопись служила вторым источником на­шего свода, а такой общерусский свод, который был в некоторых известиях полнее Троицкой (т. е. свода 1408 г.) и находился под влиянием позаимствований из ростовского летописания. Но таким общерусским сводом мог быть именно только Полихрон Фотия 1418 г.

-224-

        Итак, ценность полученного нами теперь вывода заключается в том, что мы можем представить себе историю митрополичьего летописания после составления кафедрою в 1418 г. второго общерус­ского митрополичьего свода - Полихрона. Мы уже указывали выше, что Полихрон Фотия 1418 г. отразился до своей переработки в свод 1448 г. в двух летописных памятниках: Ростовском владычном своде и Хронографе. Ростовский владычный свод обработал, вероятно, при преемнике епископа Григория - Ефреме - Фотиев Полихрон по своим ростовским источникам, но Хронограф Пахомиевой редакции по крайней мере до 1408 г. включительно, как мы уже знаем, сохранил нам Фотиев Полихрон 1418 г. в чистом виде, т. к. для кратких выборок русских известий Хронографа едва ли его составитель мог привлекать несколько летописных сводов. Сравнивая данные нашего свода 1446 г., относимые нами к Фотиеву Полихрону 1418 г., с данными Хронографа, получаем, несмотря на краткость известий Хронографа, ряд указаний, вполне подтверждающих наше положение о том, что митрополичья летопись Фотия 1419 - 1446 гг. примыкала к Полихро­ну 1418 г., который в составе известий 1310 - 1388 гг. весьма подходил к составу своего предшественника - общерусского свода 1408 г.
        В том обстоятельстве, что митрополит Фотий, после составления Полихрона 1418 г., как продолжение к нему, вел свою митро­поличью летопись, мы видим подтверждение нашего предположения о разрыве митрополичьего и великокняжеского летописания, случившемся еще при митрополите Киприане.
        Обращаем внимание, что в таком именно виде, как простое про­должение Полихрона 1418 г., митрополичья летопись ведется до 1446 г. включительно. В 1448 г., как мы знаем, составляется свод 1448 г., этот третий этап общерусского митрополичьего летописания.

 § 4. РАБОТА СВОДЧИКА 1448 г.

        Сводчик 1448 г., положив в основу своей работы определенную выше митрополичью летопись 1446 г. (т. е. Полихрон 1418 г. с про­должением к нему митрополичьего летописания до 1446 г. включительно), подверг эту основу существенной переработке. Полихрон 1418 г. был пополнен известиями по внутренней истории Новгорода (для чего сводчик 1448 г. привлек Софийский временник 1418 г.), известиями из ростовской владычной летописи епископа Григория (представляющий в существе общерусский митрополичий летописный свод 1408 г. с обработкою в древнейшей (до XIV в.) его части по древним летописным сводам XIII в. и с ростовскими попол­нениями за XIV и начало XV вв.). Что же касается второй части этой митрополичьей летописи 1446 г., то она от 1419 г. и до конца была сохранена без всяких переработок или привлечения новых источников; напротив, состав известий этих годов был значительно сокращен, так что образовались даже совсем незаполненные годы.
        Правда, до нас сохранился в Софийской I летописи младшей редакции не свод 1448 г., а его продолжение и обработка 1456 г., и, следовательно, сокращения эти могли быть делом сводчика 1456 г.,

-225-

но мы в древней редакции Софийской I (К. О.), которая едва ли представляет собою подобное продолжение и переработку свода 1448 г., как младшая редакция, уже видим те же пустые 1419, 20 и 21 гг., как и в младшей редакции, и отсюда вправе сделать заклю­чение, что пустые эти годы, т. е. сокращение состава известий собственно митрополичьего летописца 1419-1446 гг., восходили к общему протографу древней и младшей редакции Софийской I, который хотя уже и представлял собою некоторую переработку свода 1448 г. (по «Киевскому» источнику), но все же относился по времени к самым близким годам после составления свода 1448 г.
        Если высказанное выше - справедливо, то мы должны убедиться сличением Софийской I и общерусского летописного свода 1446 г., использованного в западнорусском летописании, как в пределах 1419 - 1427 гг., так и в 1438, 1444, 1445 и 1446 гг. (других частей митрополичьей летописи 1446 г. в западнорусском летописании после 1419 г. не сохранилось), в том, что и в Софийской I от 1419 до 1446 г. и в западнорусском летописании за те же годы - перед нами одна и та же летопись.
        Сличение это должно дать нам некоторого рода указания на то, что руководило сводчиком 1448 г., исключавшим из митрополичьей летописи, как мы это установили, ряд известий. Однако, при первой же попытке сличения убеждаемся, что если сводчик 1448 г. исклю­чал ряд известий из этого своего основного источника, то то же самое делал и составитель западнорусской летописи, который вообще свод 1446 г. во всех частях его, т. е. с одинаковым приемом ко всем своим источникам, сокращал и значительное число известий опускал. Сличение поэтому скорее обращается к восстановлению протографа и Софийской I и свода 1446 г. в указанных выше частях. 148)
        1419, 20 и 21 гг., пустые в Софийской I, в своде 1446 г. оказыва­ются заполненными: 1419 г. - известием о слитии колоколов во Владимире и Ростове; 1420 г. - описанием поездки митрополита Фотия в Литву, Киев и Галич; 1421 г. - продолжением этого описания (Львов, Владимир, Вильно, Борисов, Друцк, Тетерин, Мстиставль, Смоленск и, наконец, Москва); 1422 г. в своде 1446 г. занят двумя известиями: поставление Новгородского Евфимия (видимо, в Москве) и кончина какого-то Михаила Федоровича «в черньцех» (следующие известия ошибочно записаны под 6930 г., т. к. относятся к 6933 г.); этих двух известий в Софийской I нет, но зато там читаем три московских известия, вполне объяснимые тем, что в это время митрополит был в Москве: кончина Анастасии, мо­сковский пожар 18 августа и приход татар к Одоеву; 6931 г. в своде 1446 г. нет; в Софийской же читаем статью о голоде в Русской земле; 6933 г. известиями о смерти великого князя Василия и об уходе кня­зя Юрия в Галич совпадает и с Софийской I, и со сводом 1446 г. (с незначительными и легко объяснимыми различиями); после этого наши летописи опять расходятся: Софийская опускает известия о поездках митрополита (Кострома, Галич, опять Кострома, Владимир и Москва), а свод 1446 г. опускает известия о смерти великого князя Тверского, ростовской княгини и о великом море в городах и селах

-226-

русских; 6934 г. отмечен в Софийской I краткою заметкою: «опять бысть мор во всех градех Русьскых велик зело»; свод 1446 г. дает к этому мору те подробности, что митрополит посылал в Тверь архимандрита с иконою, а великий князь Василий «еха на Москву» (что, видимо, испорчено, п. ч. в Москве-то как раз и был сильный мор), тогда как митрополит уехал в свое село Бисеровское, затем на Владимир, а на Москву вернулся только к Троице; во Владимире митрополиту пришлось пережить татарский «переполох». 6935 г. в Софийской I сохранил только одно известие о смерти князя Петра Дмитриевича, которое читаем в своде 1446 г., но с предшествующей ему статьею о поездках митрополита в Литву и обратно (в 7 недель) и с некоторыми подробностями мора в Москве, испорченными теперь в изложении.
        Последние известия свода 1446 г., по-видимому, не передают записей митрополичьего Летописца, а конспективно их излагают. Это особенно ясно из известия 6946 г. в своде 1446 г.: «царь Михаиле Мет побил москвичь». Но изложение известий 6946 г. и почти всех известий 6953 г. совпадает с Софийскою I. Лишними против Софийской I оказываются известия свода 1446 г. под 6952 г. о похо­де тверского Бориса на Новгород и 6953 г. об отпуске на окупе Василия московского царем Махметом и его сыном Мамутаком. Лю­бопытно, что Софийская I весь эпизод Суздальского побоища пере­дает смягченно, а о выкупе великого князя сообщает прикровенно: «Toe же осени выйде из Орды князь великий Василий Васильевич и с ним князь Михаиле Андреевич».
        Итак, сличение 1419-1427гг. и известий 1438, 44,45 и 46 гг. в сво­де 1446 г. с Софийскою I указывает нам, что, передавая в основе одну и ту же митрополичью летопись, свод 1446 г. довольно систематически опускал известия, касающиеся Москвы, стараясь и в кратких извле­чениях придавать им враждебное Москве толкование, тогда как Софийская I опустила известия, касающиеся поездок и деятельности митрополита Фотия, особенно же его литовских сношений.
        Собранные наблюдения позволяют продолжить разрешение пос­тавленных выше вопросов о том, чем могла быть вызвана переделка митрополичьего летописания (т. е. Полихрона 1418 г. с продол­жавшими его известиями митрополичьего летописца), предпринятая в 1448 г. и состоящая в том, что Полихрон 1418 г. был пополнен известиями по внутренней истории В. Новгорода, по Софийскому временнику 1418 г. и Ростовскому владычному своду, а митрополи­чий летописец 1419-1446 гг., продолженный известиями 1447 и 48 гг., был подвергнут значительным сокращениям.
        Надо иметь в виду, что дата нового свода - весьма примечатель­на: 1448 г. Когда в 1441 г. Москва не признала Флорентийской унии и митрополит Исидор из Москвы «убежал», тогда вопрос о заме­щении митрополии всея Руси оставался весьма долго в положении полной неопределенности. Император Иван Палеолог оставался, правда, до самой смерти верен флорентийскому соглашению, но это не мешало в Москве знать общее несочувствие греков этой унии и поэтому выжидать возможных перемен политики императора. Когда

-227-

император Иван скончался (31 октября 1448 г.), с этою смертью открылась ожидаемая перемена императорской политики, и на Мо­скве 15 декабря 1448 г. совершили поставление в митрополиты рязанского епископа Ионы, давнего московского на этот пост кандидата. Разумеется, мысль о таком решительном шаге на Москве пришла не сразу, к ней давно подготовлялись, т. к. затрудняло ее осуществление понятное желание сохранить при этом целость митрополии всея Руси. Предызбранному Москвою Ионе не могло не быть памятно поведение Литвы после смерти митрополита Фотия, когда Швидригайло сумел в Константинополе провести на кафедру митрополита всея Руси своего смоленского епископа Григория, ко­торому так охотно подчинился Новгород. Мы имеем ряд данных, что при жизни императора Ивана «бежавший» из Москвы Исидор про­должал считать за собою кафедру митрополии всея Руси, а по отношению к литовской части своей кафедры сохранял свою действитель­ную власть.
        Это неопределенное положение могло окончиться только с пере­меною императорской политики, которая могла бы отстранить Исидора. Дело Ионы подготовлялось соглашением с великим князем Литовским Казимиром, но к указанным срокам Москва оказалась в войне с Казимиром и перестала надеяться на возможность сохра­нения за своим митрополитом литовских епископий. Тем более поэтому Москве теперь нужно было обратить внимание на Новгород, находившийся за время Киприана и Фотия в резких отношениях с митрополией и весьма охотно признавший после смерти Фотия власть литовского кандидата Герасима. Иона сумел подготовить свое дело в Новгороде так, что Новгород в лице своего епископа прислал свою повольную грамоту на избрание Ионы на митрополию, 149) т. е. засвидетельствовал свое будущее подчинение новому митрополиту.
        Эта-то перемена отношений Ионы к новгородцам, сменившая прежний разрыв времен Киприана и Фотия (не без чувствительных утрат при этом для митрополичьей казны), нашла себе отражение в новом, третьем общерусском митрополичьем своде, каковым был свод 1448 г.
        И первый свод 1408 г., и Полихрон 1418 г. хотя привлекали в качестве источника новгородское летописание, не ограничивались в выборе известий событиями внешней жизни Новгорода и совершенно опускали события внутренней жизни, чем, конечно, выражали свое недоброжелательство к новгородскому политическому строю. По­скольку теперь кафедра иначе относилась к Новгороду, постольку требовалось исправление ошибки предыдущих сводов. Новгородское летописание, привлеченное в форме Софийского временника 1418 г., широко использованное сводчиком 1448 г., поставило теперь перед сводчиками те трудности, что оно имело в своей древнейшей части киевский свод начала XIII в., передававший текст т. наз. На­чального свода 1093 г. Вероятно, это обстоятельство вызвало вообще интерес к древнейшей части наших летописных сводов и повлекло за собою, например, использование в работе ростовского владычного летописания времени епископа Григория древнего Владимиро-рос-

-228-

товского свода XIII в., иначе комбинировавшего взаимоотношения владимирского и ростовского летописания, чем это делал велико­княжеский Летописец конца XIII - начала XIV вв. (ср. Лаврентьевскую летопись и Летописец великий русский в составе свода 1408 г., т. е. в Троицкой летописи).
        Что касается работы сводчика 1448 г. над митрополичьим летописцем, открывавшимся за Полихроном 1418 г., то она вы­разилась в двоякого рода сокращениях материала этого летописца: с одной стороны, выпускалось всякое упоминание о литовской половине митрополичьей кафедры, что означало прямую вражду мо­сковского кандидата на митрополию к Литве, как своей безнадежно утраченной части, а с другой стороны, изгонялись неблагоприятное изложение и оценка перипетий борьбы Василия Московского с со­перниками за престол по давнему принципу, что победителей не су­дят.
        Свод 1448 г., как мы узнаем из изучения протографа обеих редакций Софийской I, был очень скоро подвергнут некоторой пере­работке с привлечением для пополнения его древнейшей части «киевского» источника.

 § 5. ПОСЛЕДНИЙ ЭТАП МИТРОПОЛИЧЬЕГО ЛЕТОПИСАНИЯ. СВОД 1456 г.

        В 1456 г. была предпринята новая работа над сводом 1448 г.
        Пополняя древнейшую часть свода новым использованием «Киевского» источника, а для XIV в. какою-то московскою летописью (ею мог быть Летописец великий русский), редактор 1456 г. обнаружил (что и естественно) новый наклон митрополичье­го летописания к интересам и взглядам московской части митрополии всея Руси. Мы уже указывали на легко уловляемые мо­сковские штрихи, которыми сводчик 1456 г. старался затемнить все неблагоприятное в прошлом московской жизни. Несомненно, что и материал митрополичьего летописца, начинавшийся в своде 1448 г. вслед за переработанным текстом Полихрона, был подвергнут сводчиком какой-то переработке. Можно указать на один литератур­ный прием, которым материал 1419 - 1448 гг. связывается теперь с материалом 1448-1456 годов, чтобы подтвердить предположение о переработке сводчиком 1456 г. части митрополичьего летописца от 1419 - 1448 гг. Под 6958 (1450) г. после ряда известий, московских по своему содержанию, читаем описание «страшного чюда» в Моск­ве, когда молния ударила в церковь Михаила и стрелою ходила по церкви. В описании этого «чюда» встречаем необычное выражение: «по разгневанию Господа Саваофа, по умножению грех хрестьянских». Это же необычное выражение мы читаем в известии 6953 (1445) г. о суздальском поражении Василия Васильевича и плене его татарами, причем повторяется оно почти буквально: «И яко же сразишася дважды, попущением Господа Саваофа, по умножению хрестьянского согрешениа, и яко сразишася в третий, и яша татарове князя великого Василиа...». По неловкости всей этой фразы можно

-229-

Рис. 5
Полихрон 1418 г. и последующие митрополичьи своды

-230-

думать, что слова: «попущением... согрешения» представляют собою простую вставку. Наконец, под 6945 (1437) г., в описании неудачного боя с татарами Василия Васильевича на реке Белеве, мы в встречаем: «по разгневанию Господа Саваофа и по умножению грехов хрестьянских». Несомненно, что все эти три случая приведенного выражения под 1450, 1445 и 1437 гг. должны восходить к руке одного сводчика, т. е. именно свидетельствовать перед нами, что материал 1419 - 1448 гг. подвергался обработке после 1448 г., т. к. последнее упоминание «Саваофа» относится к 1450 г., т. е. ведет нас руке сводчика 1456 г.
        Этот свод 1456 г. был последним моментом митрополичьего летописания, которое, еще со времени митрополита Киприана оторвавшись от Летописца великого русского редакции 1389 г., пыталось от конца XIV в. и до середины XV в. жить, охраняя авторитет митрополии от московского пристрастия в политических событиях и в их историческом изложении.
        Два события самым решительным образом изменили позицию митрополии всея Руси, что с неизбежностью должно было отразиться и на истории летописания, В 1453 пал Константинополь, а с ним вместе и многостолетний призрак греческой «игемонии» над Русскою землей. Московские великие князья очень рано чувствуют эту пере­мену и у себя дома охотно выступают в своих новгородских распрях охранителями и защитниками веры против католических планов, 150) т. е. присваивают себе роль павшего под турецкой рукою былого рас­порядительного центра «Второго Рима». В этой новой своей роли московские государи не допускают и мысли о каком-то беспристраст­ном отношении митрополии к политической жизни Москвы, и скоро и легко добиваются совершенного омосковленья митрополии, по ста­рому только величавшейся митрополиею «всея Руси».
        Второе событие было для митрополии не менее чувствительно: литовская половина кафедры ушла из рук московского митрополита, и надежду на ее восстановление оставалось только строить на политической поддержке московских князей перед литовскими великими князьями. Именно такую помощь великий князь Иван Васильевич оказал митрополии в подведении Великого Новгорода под свою руку, чем охранил для митрополичьей кафедры эту, весьма немалую, часть ее обладания.
        В таких новых условиях жизни, лишенная внемосковской опоры императорской власти, утратив литовскую свою половину, митро­поличья кафедра, титулуясь по-старому, фактически становится ка­федрою Московского великого княжения, в успехах политического роста которого только и мог крыться успех ее расширения.
        Такое мое заключение о прекращении митрополичьего летописания в 1456 г. встретило возражение со стороны А. Н. Насонова, который в сопоставлении Львовской и Софийской летописей, с одной стороны, и т. н. Эрмитажного списка и Симеоновской летописи, с другой, установил отражение общерусского митрополичьего летописания, кончавшегося 6997 (1489) годом, а в сопоставлении Типографской со Львовского, Софийскою II и Воск-

-231-

ресенскою - отражение более поздней редакции этого митрополичьего летописания, которое «на рубеже XV и XVI вв. имело, возможно, не одну редакцию» и «одна из последних редакций» которого относится к первым десятилетиям XVI в. *
        Изучение истории летописания Московского государства XVI в. на более широком охвате и с привлечением всех памятников летописания этого времени, думается, обнаружило бы, что утверждение А. Н. Насонова о митрополичьем летописании как самостоятельном политическом предприятии основано на недоразумении. Но изучение это привело бы к выводу, который отмечали многие исследователи, о наличии в XVI в. монастырского летописания, в котором, как указал Н. Ф. Лавров **, два монастыря - Кириллов и Троицкий - были для XVI в. «важными центрами летописного де­ла». Изучение именно этого летописания может открыть нам борьбу разных политических мнений и группировок в пору обострившихся отношений московского государя с боярским верхом, но не откроет нам наличия самостоятельно ведущегося летописания митрополии, имеющего якобы даже несколько редакций. 151)

 Глава IX

МОСКОВСКОЕ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ ПОСЛЕ 1389 г.
(«Летописец великий русский» редакции 1426 и 1463 гг.)

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ ИСТОРИИ МОСКОВСКОГО ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ ПОСЛЕ 1389 г.

        Наше внимание все время сосредоточено на изучении обще­русских митрополичьих сводов первой половины XV в. Мы знаем, что первый общерусский митрополичий свод 1408 г. положил в осно­ву своей работы «Летописец великий русский», доведенный до князя «нынешнего», т. е. до вступления на стол великого князя Василия Дмитриевича. Продолжалось ли великокняжеское летописание и после 1389 г. и имеем ли мы возможность судить о нем с тех пор, как митрополичья летопись стала самостоятельным политическим и литературным явлением?
        Ответы на эти вопросы лежат в рассмотрении московских сводов 1472 и 1479 гг.
        А. А. Шахматовым впервые был привлечен к изучению летописный свод, названный им по имени бывшего владельца сборника, где этот свод читается, Никаноровскою летописью. Сборник этот XVII в.; принадлежит теперь Академии наук (№ 16, 17.1).
        _________
        * А. Н. Насонов. «Летописные памятники Тверского княжества» (с. 721 и 723).
        **Лавров Н. Ф. «Заметки о Никоновской летописи» («Летопись занятий Посто-"Ной Историко-Археографической Комиссии», вып. 1 (34). Л., 1927, с. 74).

-232-

        Текст летописного свода в сборнике начинается с предисловия к Софийскому временнику и оканчивается известием 6980 (1472) г. «Тоя же осени Филип митрополит повеле готовити камение здати церковь Богородица». Текст Никаноровской летописи имеет ряд параллельных текстов в сводах Великопермском, Кирилло-Белозерском № 251 и Синодальном № 485.
        Великопермский свод сохранился в сборнике XVI в., принадле­жащем Академии наук. Этот свод, к сожалению, утратил свое нача­ло, открываясь теперь изложением 6823 (1315) г., и доходит до 7031 (1528) г. 152) На пространстве 1315 - 1471 гг. текст Великопермского свода почти буквально сходен с текстом Никаноровской, исправляя последний под 1444 и 1471 гг., как это ясно при сличении, но и кое-где искажая (например, под 1425 г. читаются известия пяти после­дующих годов). За 1471 г. в Великопермском своде идет текст московского свода начала XVI в., в котором находятся вставки известий вологодских и пермских (с 1481 г.).
        Своды Кирилло-Белозерский № 251 (теперь Исторического Института Академии Наук СССР) и Синодальный № 485 - оба XVI в. - тождественны между собою вплоть до 1538 г., после чего в Синодальном читается еще одно известие, а в Кирилло-Белозерском идет название 7047 (1539) г. с двумя известиями. Будучи списками одного протографа, оба эти свода на пространстве 1315 - 1528 гг. почти тождественны Великопермскому своду, а с этим последним вместе - тексту Никаноровской в пределах до 1471 г. включительно.
        Однако, нужно иметь в виду, что протограф Кирилло-Белозерского № 251 и Синодального № 485 сводов не только продолжил текст Великопермского свода от 1528 г., на котором Великопермский кончается, до 1538 г. (последний общий год наших двух сводов), но и дополнил его по московскому позднему своду обширными статьями в части и до 1528 г.
        На основании сличения данных всех этих сводов мы получаем основание говорить о Московском своде 1472 г. 153) Приступая к рассмотрению текста этого свода 1472 г., мы прежде всего определяем его как первый великокняжеский московский общерусский свод XV в. О московском его характере или о принадлежности его к мо­сковскому великокняжескому двору распространяться нет нужды, потому что самое беглое знакомство с его содержанием за вторую половину XV в. приводит к обнаружению явно официального, придворного задания летописания. *
        Текст московского свода 1472 г. в начальной своей части доволь­но легко поддается анализу по следующему счастливому признаку: под 6926 (1481) г. мы читаем здесь два известия (о смерти Анастасии и московском пожаре 18 августа), которые по младшей редакции Софийской I, как и по поздним московским сводам (например, по Воскресенской), читаются под 1422 г. Но мы помним, что именно такая ошибка с двумя известиями 1422 г., попавшими под 1418 г., произошла в древней редакции Софийской I (протографе К. О.) и
        _________
        * Текст Никаноровской летописи в пределах от 1423 до 1472 г. можно читать в XVIII т. ПСРЛ.

-233-

что этими двумя известиями протограф этот и замыкался. После это­го нас не может удивить то наблюдение, что в основе Московского свода 1472 г., в части до 1418 г. включительно, лежит Софийская I древней редакции. Однако, текст древней редакции Софийской I подвергся здесь известной обработке. Мы можем указать ряд новго­родских известий (под 6800, 801, 15, 25, 26, 30, 85 и др.), опущенных в Московском своде 1472 г., что вполне совпадает с младшей редакцией Софийской I. К этой же младшей редакции Софийской I относятся записи некоторых известий, отличных от записей древней редакции (под 6683, 6774, 6880 гг.) как и родословная (под 6395) великих князей, в которой читаются имена сыновей Василия: Юрий, Иван, Василий - после чего прибавлено: «А Василья Васильевича, сынове: Иоан, Юрье, да Юрье, Онъдрей, Борис, Ондрей», т. к. в та­ком виде родословная читается только в списках Бальзеровском и Царского, т. е. в редакции 1456 Софийской I.
        Сверх указанных двух редакций Софийской I в составе Москов­ского свода 1472 г. обнаруживаем ряд вставок, которые не могут быть отнесены ни к одной из редакций Софийской I. Так, под 6849 г. читаем, после заглавия: «княжение великого князя Семиона Ива­новича Московского», - «женился трижды: первое из Литвы княжну Анастасию, отец его жени 17 лет; второе оу князя Феодора Святославича; третие понял княжну Марию Александровну Тфиръскаго». 154) Конечно, можно предположить, что это известие составлено самим сводчиком 1472 г., но данных для этого известия он не мог извлечь из состава названных нами выше двух его источников.
        Под 6916 г., после известия об отъезде Швидригайла от великого князя Василья в Литву, читаем повторение названия того же 6916 г. со статьями «о коркоте», «о мире с Витотом на Оугре», «о Тфирьских князей», «о Едигеи», «о Талыче царевиче, о пленении Володимеря», «о княжне Анне». 155) После этого идет название 6917 года и под ним известие о походе Анфала на болгар, которое в Софийской I древней редакции прямо примыкает к известию об отъезде Швидригайлы. Повторность названия 6916 г. и совершенное несоответствие известий, стоящих под вторым из этих двух названий 6916 г., с Софийской I - ведут к непременному заключению, что кроме двух редакций Софийской первой в руках сводчика 1472 г. был какой-то московский свод. К сожалению, сводчик мало привлекал этот свод в первой части своего труда, хотя и очевидна близость его к мос­ковским известиям, какие можно читать в составе Симеоновской (т. е. Троицкой) летописи. Однако, прямого пользования Троицкой как будто установить нельзя, и скорее можно говорить о летописном своде, близком к Троицкой. 156) Но Троицкая летопись 1408 г. пред­ставляла собою первый общерусский митрополичий свод 1408 г., положивший в свою основу, как главный стержень, Летописец великий русский, к которому по своему характеру вероятнее всего и надо отнести приведенные выше заимствования сводчика 1472 г.
        Итак, в составе первой части Московского великокняжеского сво­да 1472 г. нам удалось установить наличие трех источников: в основу этой части сводчик положил почему-то древнюю редакцию

-234-

Софийской I (протограф К. О.), в которую вносил поправки и чтения по младшей редакции Софийской I, доходившей, судя по родословной под 6395 г., до 1456 г., как известный нам Бальзеровский список этой редакции и как основная часть списка Царского Наконец, к этой комбинации двух редакций Софийской I сводчик 1472 г. привлек еще какой-то московский свод, близкий к Летописцу великому русскому, использованному общерусским сводом 1408 г. (Троицкой летописью).
        Если нам теперь малопонятно привлечение сводчиком 1472 г. к своей работе и использование как основного источника древней редакции Софийской I, то два других его вспомогательных источника могут быть поняты и оценены. Ведь младшая редакция Софийской I представляла собою, как мы знаем, общерусский свод 1448 г., третий по времени составления, в котором после обработки материала второго общерусского митрополичьего свода, т. е. Полихрона 1418 г., по Новгородскому Софийскому временнику 1418 г. и ростовской владычной летописи епископа Григория, поме­щалась митрополичья летопись, доходившая до 1456 г. включитель­но. Следовательно, сводчик 1472 г. задавался целью использовать этот митрополичий летописец 1456 г., видимо, после 1456 г. уже не пополнявшийся. С другой стороны был привлечен московский великокняжеский свод, который, как теперь выходит, имел продол­жение и после Летописца великого русского 1389 г., в свое время использованного общерусским митрополичьим сводом 1408 г.
        Таким образом, первая часть Московского великокняжеского сво­да 1472 г. дает нам первое указание на то, что в задачу сводчика входило желание сомкнуть, с одной стороны, московское великокня­жеское летописание, а с другой стороны, митрополичий летописец, оборвавшийся на редакции 1456 г.
        Вторая часть Московского великокняжеского свода 1472 г. окон­чательно подкрепляет это наше предположение.
        Она начинается с 6928 (1420) г., который читается непосредст­венно за первой частью, т. е. за известиями 6926 (1418) г. Пос­леднее известие этого года, как и в древней редакции Софийской I, сообщает нам о московском пожаре 18 августа. Таким образом, между первою и второю частями свода 1472 г. мы наблюдаем двухлетний перерыв. Перерыв этот при сличении первой и второй редакции Софийской I совершенно понятен: древняя редакция Софийской I обрывается на 6926 г. (на известии о московском пожаре 18 августа) совсем, а младшая, относя известия этого 6926 г. со следующим своим известием о рати царевича Барака к Одоеву, - к 6930 г., оставляет 1419, 1420 и 1421 гг. пустыми. Но при предположении, что сводчик 1472 г. имел в своих руках сверх этих двух редакций Софийской I также и московское великокняжеское летописание в форме продолжения Летописца великого русского редакции 1389 г., приходится думать, что это московское великокняжеское летописание имело небогатое содержание и даже прямо - пустые года.

-235-

        Вторая часть свода 1472 г., от 1420 г. и до конца, может быть понята нами как беспримесная комбинация двух источников, использованных в первой части как дополнительные: с одной сторо­ны, это известный нам митрополичий свод редакции 1456 г., с другой стороны - московское великокняжеское летописание, доведенное до 1472 г. включительно. Сравнительная простота состава дает нам воз­можность, исключив из второй части свода 1472 г. все заимствования из митрополичьего свода редакции 1456 г., - получить представ­ление о том московском великокняжеском летописании, которое, оторванное теперь от митрополичьего, жило самостоятельно за все время от Летописца великого русского редакции 1389 г. до 1472 г. включительно.
        Ввиду исключительного интереса, какой в этих условиях понимания данного источника может представить знакомство со вто­рой частью Московского великокняжеского свода 1472 г., и ввиду то­го печального обстоятельства, что мы располагаем его текстом, на­печатанным в XVIII т. ПСРЛ, только в пределах от 1425 г. до 1472 г., тогда как вторая часть интересующего нас свода охватывает также и время от 1420 г. до 1425 г., позволяем себе коротко озна­комить читателя с недостающими для проверки дальнейшего анализа этой второй части свода 1472 г. пятью годами.
        6928 (1420) год содержит текст двух известий (о море и снеге), тождественный с текстом этого года по списку Царского Софийской I.
        6929 (1421) год, как и в списке Царского, - в своде 1472 г. не заполнен.
        6930 (1422) год излагает известия, как и список Царского: о го­лоде в Русской земле, о цене на хлеб в разных местах - в Москве, Костроме и Нижнем и о походе Ягайло и Витовта к Марьину городу. Следующих затем в списке Царского известий этого года о смерти Анастасии и пожаре 18 августа в Москве - в своде 1472 г. мы не на­ходим. Объясняется это тем, что, имея их под этим годом в младшей редакции Софийской I, т. е. в митрополичьем своде редакции 1456 г., сводчик 1472 г. их опустил, поверив датировке этих событий по древней редакции Софийской I, относившей эти известия к 1418 г., под которым мы их в своде 1472 г. и читаем.
        6931 (1423) год имеет первым известием: «глад был силен в Рус­ской земле: з голоду умроша, по путем лежаще», что, конечно, есть свободное изложение того же известия о голоде митрополичьего сво­да редакции 1456 г., т. е. младшей редакции Софийской I. Второе известие свода 1472 г. под этим же годом совершенно сходствует с первым известием этого же года в списке Царского - о приходе царевича Барака ратью к Одоеву. Оно любопытно, потому что сообща­ет известие, имеющееся и в младшей редакции Софийской I, но там отнесенное к 6930 г. и изложенное несколько иначе, Сводчик 1472 г, здесь не пошел за датою и изложением митрополичьего свода редакции 1456 г., а очевидно дал год и текст по московскому Ле­тописцу великих князей, откуда имеем и некоторую военную под­робность этого дела, и имена отличившихся здесь лиц.

-236-

        Наконец, 6932 (1424) год тождествен в своем единственном известии со списком Царского. 157)
        Сличая текст второй части Московского великокняжеского свода 1472 г. с митрополичьим сводом редакции 1456 г., обнаруживаем, что сводчик 1472 г. держался преимущественно своего великокняже­ского источника, извлекая данные митрополичьего свода редакции 1456 г. с сокращениями.
        Так, под 6931 г., как мы только что указали, известие о голоде передано сводчиком 1472 г. короче и без молитвенного заключения, какое читается в митрополичьем своде редакции 1456 г.; под 6933 г. совсем опущено известие о смерти ростовской княгини, читающееся в своде 1456 г. с точною датою; под 6935 г. опущена датировка сво­дом 1456 г. дня смерти князя Петра; под 6940 г. опущена датировка дня смерти князя Андрея; под 6942 г. не указан ни день смерти, ни место погребения князя Юрия, имеющиеся в своде 1456 г., как и опущено титулование Юрия великим князем; под 6956 г. пропущено указание на совпадение Благовещения с понедельником «святой» не­дели; под 6956 г. нет известия о смерти Анастасии Тверской; под 6963 г. опущено перечисление лиц, венчавших в Твери великого князя Ивана Васильевича.

 § 2. ЛЕТОПИСЕЦ ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ РЕДАКЦИИ 1426 г.

        Анализ Московского великокняжеского свода 1472 г. дает нам представление, довольно неясное для времени до 1420 г. и уже более отчетливое в пределах 1420 - 1472 гг., об истории московского великокняжеского летописания XV в.
        В дальнейшем, из анализа Московского великокняжеского свода 1479 г., этого второго этапа слияния великокняжеского и митропо­личьего летописания XV в., мы вынесем более ясное впечатление о ходе великокняжеского летописания за время от Летописца великого русского редакции 1389 г. и до 1425 г., но оно даст нам лишь более надежное подкрепление к уже выше выставленному положению, извлеченному из анализа свода 1472 г., о том, что великокняжеское летописание конца XIV и начала XV в. продолжало примыкать к известному нам Летописцу великому русскому 1389 г.
        Нам известно из указания сводчика 1408 г., работавшего над составлением общерусского митрополичьего свода и положившего в основу своей работы Летописец великий русский, что Летописец этот доведен был тогда до «князя нынешнего», что для известия 1392 г. свода 1408 г. ведет ко времени княжения Василия Дмитриевича. Отсюда мы и заключали о существовании редакции Летописца великого русского 1389 г., равно как и об установившейся практике составления подобных редакций Летописца великого рус­ского до «князей нынешних», т. е. сразу после вступления на мо­сковский и владимирский престол новых носителей великокняже­ского звания.
        Представляется вероятным думать, что и после смерти великого князя Василия Дмитриевича был составлен подобный Летописец,

-237-

кончавшийся известием о смерти этого великого князя: «В лето 6933, месяца февраля в 27 день, в третий час нощи преставился благовер­ный и христолюбивый великий князь Василий Дмитриевичь».
        Главным к тому основанием считаю прямое указание Летописца, которое в первоначальном своем виде, думаю, читается следующим образом: (6940 - 1432 г.) «князь великий по отечеству и по дедству искаше стола своего (это говорится о Василии Васильевиче), князь же Юрьи летописци старыми спискы и духовною отца своего велико­го князя Дмитриа». Автор хочет сказать, что князь Юрий повез к хану не новый список «Летописца», а старые его списки или, как мы говорим, более древние редакции этого Летописца.
        Итак, князь Юрий представил хану известный нам летописный свод, великокняжеский по своему характеру, весьма устойчивый по своему составу на всем протяжении XIV в. (отсюда известная нам близость текстов Лаврентьевской к летописи Троицкой до 1306 г.).
        Князь Юрий представил хану «старые списки» этого великокня­жеского Летописца, т. е. древнюю его редакцию. Какую же? Конеч­но, князь Юрий непременно должен был представить хану Ле­тописец великий русский редакции 1389 г. Ведь Юрию было необ­ходимо доказать, что тот порядок, в защиту которого он выступал, был и действовал до самого последнего времени. Отсюда получает большое значение для нас, что летописатель назвал представленный Юрием летописец «старыми списки». Это значит, что для времени 1433 г. Летописец великий русский редакции 1389 г. был старым списком, т. е. существовал Летописец великий русский нового списка, новой редакции. Такою новою редакциею Летописца могла быть только редакция 1426 г., доводившая свое изложение до «князя нынешнего», т. е. до великого князя Василия Васильевича.
        Вторым доказательством существования редакции 1426 г. Ле­тописца великого русского может служить особый характер его известий, как он передается нам в последующих, его поглощавших, новых редакциях. Ни известная уже нам редакция 1472 г., ни по­следующая, еще предстоящая нашему изучению, редакция 1479 г., наконец, ни дальнейшая редакция XVI в. (список Царского или Воскресенская летопись) не могут скрыть от нас того весьма печального факта, что количество записей Летописца великого русского за вре­мя от 1390 до 1425 г., как они отражаются в этих последующих сво­дах, не могут быть отмечены обилием или размерами, хотя точно­стью своей датировки и названием лиц свидетельствуют о своевре­менности и непрерывности их записывания в Москве. 158)
        Значит, представляется несомненным упадок великокняжеского летописного дела за то время, когда митрополичья кафедра успела создать подряд два общерусских летописных свода - 1408 и 1418 гг. и вызвать даже интерес к делу летописания вообще, о чем можно судить по известным нам обработкам митрополичьих сводов в Рос­тове и Твери.

-238-

 § 3. ЛЕТОПИСЕЦ ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ РЕДАКЦИИ 1463 г.

        Если справедливо наше предположение о том, что после Ле­тописца великого русского редакции 1389 г. в Москве самостоятель­но, т. е. без поддержки митрополичьей кафедры, была создана при дворе великого князя в 1426 г. новая редакция Летописца, до­водившая свое изложение до вступления на стол «нынешнего» князя, т. е. Василия Васильевича, то нам теперь надлежит обратиться к изучению дальнейшего текста Московского свода 1472 г., чтобы в нем постараться отыскать литературные следы по истории дальней­шего нарастания материала этого памятника после этапа, нами толь­ко что установленного как 1425 г.
        Надлежит, разумеется, прежде всего иметь в виду, что текст, под­лежащий нашему изучению, носит на себе следы переработки, отно­сящейся к моменту составления Московского великокняжеского свода 1472 г. Рука сводчика 1472 г., столь ясно сказавшаяся на сокращении известий митрополичьего свода 1456 г. при включении их в текст мос­ковского великокняжеского Летописца, не оставила без обработки и наросшего после 1425 г. материала Летописца великого русского.
        Так, под 6939 (1431) г. в своде 1472 г. находится известие о смерти митрополита Фотия, записанное своевременно, судя по точ­ной дате этого известия, в котором, между прочим, указано и место погребения митрополита: «и положен бысть в церкви Пречистыа Бо­городица на Москве на десной стране». К известию этому читается добавка, поясняющая, что нужно разуметь под этим местом погре­бения: «иде же бе гроб Киприана митрополита». В такой форме до­бавка эта, как справедливо указал А. А. Шахматов, не могла быть сделана в то время, когда «гроб Киприана митрополита» находился еще на своем первоначальном месте в этой же церкви. В апреле 1472 г. была заложена новая каменная Успенская церковь, и когда стены этой церкви были возведены «с человека в высоту», 29 мая, были вынесены из разобранной старой церкви «раки» митрополитов Киприана, Фотия и Ионы. Следовательно, только после 29 мая 1472 г. можно было исправить пояснение в известия 1431 г., пос­тавив там «бе» («иде же бе гроб Киприана»). Это неопровержимо доказывает, что рука сводчика 1472 г. прошла по материалу Ле­тописца в интересующей нас сейчас части после 1425 г.
        Имея это в виду при изучении 1426 - 1472 гг. нашего свода 1472 г., мы обращаем внимание на то, что материал сам на всем сво­ем протяжении оставляет перед читателем двоякое впечатление. То идут несомненно своевременно составляемые записи событий, в большинстве случаев размеров небольших, скорее кратких, иногда просто поражающие несоразмерностью этой краткости с важностью событий. Например: запись 6939 (1431) г. о смерти митрополита Фотия, где только указано было, как подробность, место его погре­бения; или запись 6960 г.: «Того же лета маиа 29 взят бысть Царь-град от безбожных турок, от Мустафы Муратовича»; или, наконец, казалось бы, такое близко касающееся событие, как (под 6961 г.): «априля 9, выгоре град Москва, кремль весь». То изложение этих

-239-

кратких известий вдруг прерывается большими, иногда замечатель­но живо написанными статьями.
        Эти значительные статьи (под 6933 г. о посредничестве Фотия между Василием Васильевичем и его дядею Юрием; обе статьи 6934 г. и 6936 г. о походах Витовта; статья 6940 г. о споре Василия Васильевича с Юрием Дмитриевичем пред ханом и т. д.) в большинстве случаев явно написаны значительно позднее событий с тою уже оценкою, которая отделяет составленные записи от описыва­емого события не одним, а многими годами. Так, под 6941 г. автор в рассказ о вызове Юрием, задумавшим сесть на великое княжение, своих сыновей - Василия и Дмитрия - из Москвы, ввел ту подроб­ность, что тогда на Москве справлялась свадьба великого князя Василия (об ней под тем же годом, выше этого рассказа, имеется отдельная запись), на которой великая княгиня - вдова, т. е. мать жениха, сняла с князя Василия, пировавшего с братом Дмитрием на этой свадьбе, «пояс золот на чепех с камением», - «и с того князь Василий и князь Дмитрей раззлобившеся, побегоша с Москвы к отцу в Галичь». Автор так пояснил читателю введение в рассказ этого эпизо­да с поясом: «Се же пишем того ради, понеже много зла от того сотворися». Разумеется, это могло быть записано уже после длительных лет борьбы Василия с Юрием и его детьми за великое княжение.
        Эти позднейшие описания становятся совершенно ясными, когда мы обратим внимание на то, что все записи об этой борьбе Василия и Юрия, с известия 6933 (1425) г., явно обличают в их авторе при­страстие к великому князю и исполненное пренебрежения порицание его соперников, Юрия с сыновьями, которых автор, например, упорно зовет - просто князьями даже в те времена, когда они и на деле, и формально были великими князьями на Москве; напротив, Василия Васильевича автор титулует всегда великим князем, и в пору его успе­хов, и в пору неудач в борьбе за великое княжение.
        Итак, наблюдения наши ведут нас к тому, что ряд статей в ма­териале свода 1472 г. на пространстве 1425 - 1472 гг. занесен не сов­ременно описываемым в них событиям, а позднее. Это относится главным образом к статьям значительных размеров.
        Однако, вывод в такой форме требует известной поправки.
        Дело в том, что именно в этих статьях, написанных после и значительно позже тех или иных событий, когда события эти так или иначе завершились и к ним установилась известная точка зрения (например, Василий Васильевич восторжествовал над своими со­перниками, а с ним - новый порядок престолонаследия над старым; или: Флорентийская уния была отвергнута в Москве, и с падением Ца-ряграда Москва определила свою церковную политику как резко враждебную униатству, что дает автору 6945 (1437) г. смелость уве­рять, что великий князь противился поездке Исидора во Флоренцию, т. ч. Исидор будто бы «не послушав великого князя поиде к Риму», - именно в этих статьях мы находим такие точные хронологические да­ты, которых просто невозможно было ни придумать, ни припомнить. В самом деле, в 6939 (1431) г. говорится, что великий князь отправился в путь, в Орду, в Успеньев день, после обедни и молебна, «а стол у него

-240-

был на его лузе, противу Симанова под перевесием», а князь Юрий отправился в Орду позднее, 8 сентября, «быв у литургии у пречистые на Сторожех»; под 6941 г. указано, что кляземский бой Василия с Юрием был «в суботу канон мироносиць, априля 25»; под 6942 (1434) г. упомянуто, что Юрий осадил Москву на страстной в среду и взял Москву ровно через неделю - в среду на «святой»; под 6943 (1435) г. указана дата битвы на Которосли - 6 января; под 6945 (1437) г. встречаем дату прибытия Исидора на Москву - вторник на «святой»; под 6949 г. занимательный рассказ о необычайных похоро­нах князя Дмитрия Юрьевича пересыпан точными датами (22 сентяб­ря; воскресенье 18 сентября; четверг 22 сентября; 14 октября); под 6953 (1445) г. упомянута дата прибытия великого князя на Москву: «в пяток великий вечере»; под тем же годом рассказ о «побоищи» под Суздалем построен на точной хронологической сети: Петрово заго­венье; 6 июля, вторник; среда 7 июля; под 6954 г. указано, что Василия отпустили из плена 1 октября, в Москву он прибыл 17 ноября; Шемяка Москву взял изгоном 12 февраля, в субботу, в 9 часов нощи; арест великого князя в Троицком монастыре был на следующий день, в воскресенье; в понедельник, 14 февраля, арестованный Василий был перевезен в Москву, где он в среду «на нощь» был ослеплен; Иона привез детей Василия Шемяке в Переяславль 6 мая; под 6955 г. назван день взятия Москвы сторонниками Василия: «в нощи противу Рожде­ства Христова»; сам Василий приезжает в Москву в пяток 17 февраля сырный; под 6957 г. указано, что Шемяка пытался взять Кострому «на Велик день»; под 6958 г. точно указано, что Василий пришел под Галич 27 января; в Москву вернулся на масляной; под 6959 г. опять даны точные даты: татары пришли под Москву в пяток 2 октября в 1 час дня, и т. д.
        Отсюда нам следует непременно заключить, что статьи больших размеров, составленные значительно позже описываемых в них со­бытий, в основе своей имели записи современные, м. б. краткие, но с точными датами. Когда-то позже к этим современно составленным записям пришла другая рука, которая из этих скромных материалов на основе живых еще припоминаний и рассказов участников со­ставила теперь читаемые большие статьи. В существе, конечно, и быть не могло иначе, потому что эти большие статьи, окруженные точными по датировке, но краткими летописными заметками, как каменные дома среди деревенских изб, красноречиво говорят о том, что когда-то и на их местах стояли скромные первоначальные записи, на фундаменте которых и были возведены позднее эти большие литературные постройки.
        Перед нами встает вопрос: кто же возвел эти сооружения на месте прежних простых и кратких записей? Было ли это делом сводчика 1472 г., руку которого на материалах этих годов мы видели выше, или это было делом предшествующего сводчика, по работе которого уже позже прошла рука сводчика 1472 г.? Иными словами, можно ли предполагать, кроме накопления летописного материала от 1425 до 1472 г., когда материал этот был так или иначе обработан, существование между 1425 и 1472 гг. промежуточного свода, который

-241-

позднее, с наросшими к нему записями до 1472 г., был в 1472 г. под­вергнут уже новой обработке?
        Мне представляется совершенно неизбежным принять, что между 1425 и 1472 гг. была произведена работа редактора, был составлен летописный свод, предшественник свода 1472 г., но только в смысле простой редакции Летописца великого русского, а не в том широком слиянии митрополичьего свода 1456 г. с материала великокняжеско­го Летописца, какое было предпринято сводчиком 1472 г.
        Неизбежность вывода, что после 1426 г., но до 1472 г. была состав­лена новая редакция Летописца великого русского, вытекает из того, что трудно представить себе, с одной стороны, возможность в 1472 г., когда уже скончался великий князь Василий, воскресить все подроб­ности перипетий его борьбы с Юрьем и детьми Юрия, потому что многие подробности, иногда ненужные и просто излишние, обличают самых близких свидетелей, если не память самого великого князя Василия; с другой стороны, представить себе, чтобы Василий Васильевич не озаботился описанием многомятежных событий своего княжения еще при жизни своей, когда он, одолевший, спокойно доживал свои дни, опираясь на руку сына и располагая в условиях веч­ного мрака только воспоминаниями и образами прошлого.
        Действительно, рассказы, вставленные на место прежних записей о тех или иных событиях, говорят об участии в их составлении великого князя Василия, желавшего, видимо, благодарно отметить некоторых лиц, едва ли кроме него кому-либо памятных и любо­пытных. Так, по ходу рассказа совсем нет нужды сообщать чита­телю, что великого князя, застигнутого по собственной его беспечности в Троицком монастыре агентами Дмитрия Шемяки и успев­шего спастись от них в церкви, впустил в эту церковь «пономарь, именем Никифор, инок», или что при захвате Москвы сторонниками Василия случился тот эпизод, что «княжа Иванова наместника Василиа Чешиху, бежаща из града на кони, изнимал истобничишко великие княгини, Ростопчею зовут, и приведе его к воеводам».
        Можно утверждать, что рассказы эти составлены были после 1453 г., когда «напрасная» смерть Шемяки в Новгороде положила ту грань покоя, с которой рассказчик мог оценивать и пронесшиеся гро­зою события, и лиц, участвовавших в этих событиях. Представляется вероятным думать, что рассказы эти составлены даже после 6969 (1461) г., т. е. после смерти митрополита Ионы. Участие Ионы в борь­бе Василия с Шемякою выразилось в том, что по поручению Шемяки, севшего на Москве, Иона ездил в Муром, откуда привез Шемяке сыно­вей плененного Василия. При описании этого эпизода в Иону брошен краткий, но язвительный упрек «князь же Дмитрей... призва к себе епископа рязанского Иону на Москву и, пришедшю ему, обеща ему митрополью, и начат глаголати ему». Вероятнее думать, что упрек Этот можно было сделать проще всего по смерти Ионы.
        Итак, рассказы, интересующие нас сейчас, составлены после 1453 г., может быть даже после 31 марта 1461 г., но до 27 марта 1462 г., когда скончался великий князь Василий. 159)

-242-

        Нельзя не отметить, что описание предсмертной болезни князя его смерти и вступления на престол «по его благословению» старей­шего сына Ивана представляет как бы последнее большое описание в ряде с предыдущими, после которого опять наблюдаются краткие записи, иногда с загадочным лаконизмом (ср. под 6973 г.: «септемврия 13 Феодосии митрополит, оставив митрополию, сниде в манастырь к Михайлову чюду»). Нельзя ли из этого заключить, что перед нами след окончания новой, после 1426 г., редакции Ле­тописца великого русского, доведенной по старой традиции до «князя нынешнего», т. е. законченной в 1462 г. * Составление ее шло, как было обычно, путем ежегодных записей, но после 1453 г. или даже 1461 г. материал от 1426 г. был подвергнут переработке, т. е. рас­пространению, придавшему некоторым известиям характер больших и весьма живо написанных рассказов.

 § 4. СВЕТСКАЯ РУКА СОСТАВИТЕЛЯ ЛЕТОПИСЦА ВЕЛИКОГО РУССКОГО 1463 г.

        Не столько по своевременно составляемым записям этой предпо­лагаемой нами редакции Летописца великого русского 1462 г., сколько по дополнительно введенным в него рассказам - можно ска­зать, что составитель был лицом придворным у великого князя, не имевшим никаких интересов ко двору и деятельности митрополита и не обнаруживающим перед нами какого-либо интереса к церкви.
        В задачу составителя входила, видимо, только одна забота: отметить все существенное и важное с точки зрения великокняжеской политики. Дела церковные и деятельность митрополита упоминаются кратко и сухо, если не имеют отношения к великому князю. Если под 1425 г. даны подробности о Фотии и даже приведена его острота над Юрием, 160) то все это только потому, что имело отношение к делам великого князя; о смерти же Фотия нет ни подробностей, ни некро­логической заметки; об Ионе даны подробности под 6954 г., но дело шло о детях великого князя и отчасти о судьбе этого последнего; о смерти же Ионы (6969 г.) и даже выше (под 6957 г.) - об его поставлении на митрополию - сказано без всяких подробностей; впрочем, о похоронах Ионы дана одна подробность, весьма характерная для пояс­нения нашей мысли: «князю же великому не сущю тогда на Москве; но Владимери бяше, зарати бо ся тогда с царем Казаньским».
        Наоборот, составитель с большим вниманием останавливается на описании военных событий. Он дает технические подробности, инте­ресные и доступные бывалому в военном деле лицу, он щедро дает имена участников походов, приводит списки убитых (ср. под 6946 г.). Светский человек сказался, конечно, и в той подробности, что, хотя великий князь и пожелал пред смертью постричься, «не даша ему воли».
        _________
        * В «Заметках о Никоновской летописи» Н. Ф. Лавров пришел к выводу, что между 1553 - 1555 гг. был составлен «Летописец начала царства (Ивана IV)», автор кото­рого имел в руках летопись, оканчивавшуюся описанием смерти Василия III. Таким образом имеем указания, что и до середины XVI в. сохранялся обычай доводить летописец московских государей до «князя нынешнего».

-243-

 Глава X

ПЕРВЫЙ МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1472 г.

        Просматривая состав известий Московского свода 1472 г. в части от 1462 до 1472 г., на первый взгляд кажется, что нетрудно уловить в этой части весь ход работы сводчика 1472 г. Церковные события, как это было и в Летописце великом русском редакции 1463 г., не привлекают внимания составителя и не заслуживают значительного описания. Наоборот, военные события этого времени - главное со­держание значительных по размеру его статей. Однако, эти военные статьи оказываются по своим размерам незначительными, если мы их сравним с описанием похода Ивана на Новгород в 1471 г.
        Огромность этой статьи, совершенно особое внимание, обращен­ное ко всему делу столкновения великого князя с Новгородом, точ­ность в изложении постановки конфликта, точность и мелочная под­робность в описании всего похода, как военного предприятия, и его блестящего результата, как и всех перипетий замирения, - делают эту статью центральным моментом всей летописной работы. Вчитыва­ясь в это изложение, осмысляя эту приподнятость описания, кажется, можно сказать с уверенностью, что в росте исторической роли Москвы события 1471 г. были истолкованы летописателем как существен­нейший сдвиг: московский великий князь впервые принял на себя формальную обязанность охранителя веры, борца с католичеством, грозившим через митрополита-униата Григория, уже обладавшего литовскими епархиями бывшей митрополии всея Руси, отторгнуть от этой, теперь московской митрополии новгородскую епархию. Победа над Новгородом, признавшим себя частью московской митрополии, оценивалась как великий момент роста политической власти москов­ского государя: «А князь великий Иван Васильевич, Володимерскый и Новгородцкый и всеа Русии самодеръжець, възвратился оттуда к Мос­кве с победою великою месяца августа в 13».
        Естественно предположить, что в Москве эту победу над Новго­родом пожелали отразить в ходе обычного записывания событий из года в год (которое велось и при этом великом князе, что ясно из точной датировки известий всех предыдущих годов) совершенно осо­бым образом, т. е. через составление общерусского свода.
        Мы знаем, как была выполнена эта работа. Кроме Летописца великого русского редакции 1463 г. и общерусской митрополичьей летописи в редакции 1456 г. (т. е. младшей редакции Софийской I) со­ставитель свода 1472 г. привлек древнюю редакцию Софийской I в том Дефектном ее протографе, который нам известен по спискам Ка­рамзина и Оболенского. Эта древняя дефектная редакция кладется в основу, частью подвергаясь сокращению, но главным образом попол­няясь и по митрополичьему своду редакции 1456 г. (т. е. младшей Редакции Софийской I), и по Летописцу великому русскому редакции 1463 г. После 1418 г., на котором обрывалась дефектная древняя Редакция Софийской I, в распоряжении сводчика 1472 г. оставались уже только два источника: митрополичий свод редакции 1456 г. и Ле-

-244-

тописец великий русский редакции 1463 г. Мы уже знаем, что первый из этих источников привлекался без особого внимания: состав известий его сокращался, сокращались и самые статьи известий, с 1457 г. сводчик 1472 г. оставался уже с одним источником в руках: он просто переписывал текст Летописца великого русского редакции 1463 г., кое-где лишь оставляя след своей обработки, едва ли, впрочем, значительной. С 1463 г. сводчик 1472 г. стал переписывать те погод­ные материалы, которые накопились путем ежегодных приписок с 1463 г. Дойдя до статьи 1471 г., сводчик решил здесь дать большой и подробный рассказ, который бы оставил в читателе необходимое соз­нание важности пережитого исторического события.
        Но здесь невольно возникают сомнения в правильности такого построения хода работы сводчика 1472 г.
        Конечно, статья о новгородском походе могла быть написана вскоре после самого события, но все же не сряду за событием. До­статочно прочитать весь этот рассказ, чтобы признать, что перед летописателем был материал разносторонний и уже взвешенный общею оценкою: тут и эпизод военного характера на Двине, тут и подробное описание новгородских волнений на вече с определениями партий и их точек зрения, тут и любопытная интродукция в виде описаний «чудесных знамений», происшедших в Новгороде накануне похода («яко же слышахом от тамо сущих житель»), которые вызы­вают летописателя на оговорку, что подобные «знамения» всегда записывались в летописание.
        По случаю благополучного окончания всего дела великий князь «обещася поставити на Москве церковь святаго апостола Акилу, а вое­воды, князь Данило и Федор, другую церковь Въскресение». Эти обетные церкви были деревянные. В описании пожара 1476 г. упомянуто: «да два застенка Архааггельских деревяных розметаша: Въскресение да Акилу святаго». Постройка этих обетных церквей, примыкавших к стене каменной Архангельской, потребовала, конечно, известного времени. Между тем рассказ о новгородском походе в своде 1472 г. был написан в то время, когда одна из этих церквей была выстроена, а дру­гая еще не окончена (при упоминании обета великого князя построить церковь Акилы в своде 1472 г. прибавлено: «еже и бысть»).
        Итак, оказывается, что описание новгородского похода составле­но после события с таким значительным промежутком, что летописатель мог не только собрать разнообразный материал, но и указать на окончание постройки одной из обетных церквей.
        Не этим ли обстоятельством нужно объяснить, что сводчик 1472 г. не окончил своей работы известием о победном вступлении в Москву великого князя, которое было подогнано к 1 сентября (Новому году) 6980 (1472) г., а продолжил описание этого года разными другими известиями вплоть до повеления митрополита Филиппа готовить ка­мень для сооружения новой каменной церкви Успения в Москве? То есть, трудясь над новгородским описанием, сводчик 1472 г. после его окончания решил присоединить накопившиеся тем временем летописные записи?

-245-

        Но такое предположение сейчас же падает, потому что последнее известие о заготовке камней относится к концу октября (до 8 ноября, во всяком случае) того же 1471 г., в сентябре которого вошел в Москву великий князь. Невероятно, чтобы за эти два месяца летописатель смог собрать материал о новгородском походе и соорудить из него рас­сказ, а строители - церковь Акилы. Тогда почему же, если рассказ со­ставлен позднее конца октября 1471 г., сводчик 1472 г. не дал в своем своде тех известий, которыми он мог располагать от конца октября 1471 г. до времени окончания своего труда? Недоумение наше возра­стает еще больше, когда мы углубимся в содержание известия от 10 сентября 1471 (по летописному 1472) г., т. е. известия, читавшегося на предпоследнем месте в нашем своде 1472 г. Из Венеции пришел от папы к великому князю послом Антон Фрязин. Он привез послам великого князя «листы», чтобы ехать до Рима за невестою великого князя. Оказывается, с Антоном прибыл послом от «дюкы Венецейскаго» Иван Тривизан, чтобы просить великого князя «проводить» себя до «царя Ахмута Большие Орды». Тривизан, прибыв в Москву, обратился прежде всего к своему земляку Ивану Фрязину, который жил в Москве в должности «денежника» великого князя. Иван Фрязин, узнав, что Тривизан еще не являлся к великому князю, пред­ложил ему, помимо князя «допровадить» его до царя: зачем бить об этом челом великому князю, да подавать ему за то великие подарки! Тривизан согласился на это, и был представлен великому князю как племянник Ивана Фрязина, приехавший по своим делам «да и гость-бою». Описание этого сговора оканчивается словами: «да то у великого князя утаили». Ясно, что весь рассказ написал после обнаружения этого сговора. Когда же это случилось? В своде 1479 г. мы узнаем, что этот сговор обнаружился в начале ноября следующего года. 161)
        Итак, мы имеем прямое указание, что сводчик работал не ранее ноября 6981 (по нашему счету 1472) г., но почему-то прервал свое изложение на конце октября предыдущего года (6980) на не­значительном известии о заготовке камней для постройки новой Ус­пенской церкви. 162)
        Разгадать действительный замысел и ход работы составителя рас­смотренного нами свода 1472 г. поможет нам, как увидим ниже, анализ известий 1472 - 1479 гг. в скоро последовавшем втором Мос­ковском великокняжеском своде 1479 г.
        В заключение позволительно остановиться на одной, весьма симптоматической черте Московского свода 1472 г. Взяв в основу своей первой части дефектную древнюю редакцию Софийской I, со­ставитель свода 1472 г. подверг новгородскую часть известий этой редакции известной переработке. Она сказалась не столько в опу­щении некоторых, в большинстве случаев ничтожных, новгородских известий, сколько в тенденциозной выправке многих этих записей. Так, под 6690 г. в Софийской I читается: «тогда же на зиму путь показаша новгородци князю Володимеру», а в своде 1472 г.: «тогда же на зиму ту выйде из Новагорода князь Володимер»; под 6695 г. в Софийской I: «выгнаша новгородци князя Мьстислава», а в своде 1472 г.: «выеде князь Мстислав Давыдович из Новагорода», и т. д.

-246-

        Эта упорная московская точка зрения, не желающая признавать даже былые права новгородцев на изгнание князей, довольно после­довательно проведенная составителем свода 1472 г., получает смысл особого возбуждения и московской запальчивости под впечатлением остро пережитых событий 1471 г., 163) и сводчик 1479 г., имевший в руках этот свод 1472 г., везде опять восстановил по своим до­полнительным источникам первоначальное чтение всех этих испор­ченных мест. Но перед нами первая попытка переработки известий прошлого во вкусе современного политического умонастроения, за которою вскоре начнется уже безоговорочное искажение прошлого, поскольку летописи утрачивают теперь свой былой смысл документа международного характера и становятся документом внутреннего пользования.

 Глава XI

МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1479 г.

 § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ

        Еще в 1904 г. А. А. Шахматов, изучая сборник б. Московского архива иностранных дел № 20-25, * в котором на лл. 1 - 620 чита­ется «Летописец», названный в свое время Н. М. Карамзиным Рос­товскою летописью, определил состав этого «Летописца» как со­единение летописных сводов: с одной стороны, здесь слит Мос­ковский свод 1479 г., а с другой стороны - Новгородский свод, доводящий свое изложение до 1539 г. (Последний свод, от начала до 1448 г., передает нам текст Новгородской IV, а в пределах 1448 - 1539 гг. - новгородскую обработку московского свода XVI в.).
        Наблюдение это было подтверждено привлечением рукописи Публичной библиотеки F.IV № 238, где оказался тот самый новго­родский свод, который лежит как слагаемое в составе Ростовской летописи. Свод этот А. А. Шахматов назвал по имени бывшего вла­дельца рукописи - сводом Дубровского.
        Позднее основной вывод А. А. Шахматова, что при извлечении из Ростовской летописи текста свода Дубровского мы можем по­лучить Московский свод 1479 г., - подтвердился привлечением к изучению еще одного летописного свода из рукописного собрания той же библиотеки т. н. Эрмитажного № 416 б. (XVIII в.). Этот поздний и в общем весьма неисправный список драгоценен тем, что дал нам в отдельном виде второе слагаемое Ростовской летописи - Мос­ковский свод 1479 г. Правда, последняя статья Эрмитажного «О походе великого князя на Новгород ратию» прерывается на неокон­ченной фразе («и князь великий поволил им, и на третий день у себя велел быти им...»), -за которою идет незаписанная бумага, т. е.
        _________
        * Шахматов А. А. «О так называемой Ростовской летописи». М., 1904. Его же: «Обозрение русских летописных сводов XIV-XVI вв.». Глава XXI.

-247-

свидетельствует нам, что протограф Эрмитажного был с утратою последних листов и вообще в дефектном виде (ср. с этим утрату на­чала рукописи, с которой делалась эта копия XVIII в.), почему нель­зя сказать, до каких годов доходило изложение протографа Эрмитажного до его дефектности. Однако тождественность этого сво­да с тем московским сводом, который получается при извлечении из Ростовской летописи новгородского свода XIV в. (или Дубровского), и тождество на всем протяжении, дает нам право думать, что про­тограф Эрмитажного в свое время доходил до описания того же 1479 г., каким заканчивается Московский свод, находящийся в со­ставе Ростовской летописи. 164)

 § 2. ИСТОЧНИКИ СВОДА 1479 г. 165)

        Изучение взаимоотношений Московских сводов 1472 и 1479 гг. должно преодолевать большие затруднения, потому что мы не рас­полагаем печатными изданиями списков, передающих нам эти мос­ковские летописные своды конца XV в. Ростовскую летопись в части до 1479 г. А. А. Шахматов дал в виде разночтений с Воскресенской, а с 1479 г. в полном тексте в своем названном нами исследовании о Ростовской летописи. В издании Археографической Комиссии XVIII т. ПСРЛ текст Ростовской летописи дан в виде вариантов к тексту Симеоновской на пространстве 1410 - 1479 гг. В издании Во­скресенской летописи Ростовская в свое время б. Археографическою комиссиею привлекалась в вариантах, но, к сожалению, весьма несистематически, и издание это не имеет значения для изучения текста Ростовской.
        И все же Ростовская летопись оказывается в лучшем положении, чем свод 1479 г. Текст этого свода дан XVIII т. ПСРЛ только в пре­делах 1423 - 1472 гг., и нужно, конечно, высказать пожелание о ско­рейшем издании как полного текста Ростовской летописи, так и Эрмитажного списка и списка Дубровского 166) - для возможности изучения текста свода 1479 г. в более благоприятных условиях, чем ныне, равно как и всех списков Московского свода 1472 г., о которых мы подробно говорили в X главе.
        Сличение текстов сводов 1472 и 1479 гг. прежде всего дает нам два важных наблюдения: 1) составитель свода 1479 г. вовсе не ограничился простою прибавкой к тексту предшествующего свода материала 1473-1479 гг., а предпринял большую летописную пере­работку всего текста свода 1472 г., и 2) свод 1472 г. был главным источником свода 1479 г. на всем протяжении его работы до 1472 г. включительно.
        С 1425 и по 1472 гг. тексты обоих наших московских сводов сход­ствуют между собой, причем обнаруживаем на материале свода 1472 г. следы работы сводчика 1479 г.
        Так, под 6938 г. в своде 1472 г. сообщалось, что «князь великий Василий Васильевичь и Фотей митрополит были в Троцех у Витовта», который при разъезде гостей удержал на 11 дней митрополита; когда Фотий приехал на Москву, то он в Новгороде литовском по-

-248-

лучил известие о смерти Витовта, случившейся через три дня после отъезда митрополита, «а князь великий тогда еще в Вязьме» Сводчик 1479 г. решил опустить из этой статьи всякое упоминание о великом князе. 167) Под 6955 г. сводчик 1472 г. в рассказе о смирении Василия перед торжествующим Дмитрием Шемякою, приведя образец покаянной речи великого князя, прибавляет: «сиа же и ина многа изглагола, им же несть числа и исписати не могу» сводчик 1479 г. сгладил эту фразу в безличное: «исписати не мощьно». В той же статье имеем еще две поправки: истопничишко великой княгини в своде 1472 г. определен так: «Ростопчею зовут» в своде 1479 г. поправлено: «Ростопчею звали»; дата прихода на Мо­скву победителя великого князя в своде 1472 г. читалась как 17 фев­раля, в пяток сырной (т. е. масляной) недели, а в своде 1479 г. сыр­ная неделя поправлена на соборную, т. е. на первую неделю поста, и нек. др.
        Разумеется, сходство наших сводов 1472 и 1479 гг. на простран­стве 1425 - 1472 гг. может нас вести лишь к заключению о пользо­вании со стороны сводчиков общим источником и недостаточно еще для заключения о пользовании сводчиком 1479 г. самым сводом 1472 г. Уверенность в пользовании сводчиком 1479 г. самым сводом 1472 г. мы получаем при рассмотрении предшествующих 1425 году статей свода 1479 г.
        В основание свода 1479 г. с самого начала положена Софийская I летопись. Так, до 1074 г. тексты этих сводов почти тождественны между собой. После 1074 г., хотя Софийская I представляет собой сильное сокращение общерусской летописи, а у сводчика 1479 г., как сейчас увидим, было в распоряжении несколько сводов, могущих представить текст за это время более полный, сводчик 1479 г. руко­водится в своей основе Софийской I на всем пространстве XI и XII вв. (ср. статьи 6630, 31, 41, 42, 44 и т. д.), причем количество статей, общих московскому своду 1479 г. и Софийской I для после­дующего XIII в., положительно возрастает (6724, 31, 48, 50 и т. д.). При определении той редакции, к которой мы могли бы отнести эту использованную сводчиком 1479 г. Софийскую I летопись, мы встре­чаемся с тем затруднением, что ряд чтений несомненно восходит к редакции древней (К. О.), в младшей даже просто отсутствующих (напр., под 6875 и др.), тогда как другой ряд чтений ведет к этой именно младшей редакции и невозможен для редакции древней (ср. 6737, 6742, 6745 и др.). 168)
        Отсюда мы вправе выводить, что сводчик 1479 г. пользовался и первой и второй редакциями Софийской I, что вполне объяснимо, т. к. предшествующий свод 1472 г. содержал, как мы уже помним, в древней своей части митрополичий свод редакции 1456 г. (т. е. младшую редакцию Софийской I) и древнюю редакцию Софий­ской I. Одинаковость использования обеих редакций Софийской I летописи и в своде 1472 г, и в своде 1479 г. - дает нам твердое осно­вание заключить, что на всем пространстве своей работы сводчик 1479 г. пользовался сводом 1472 г. Действительно, ведь заимство­вание материала 14,25-1472 гг. из свода 1472 г. в своде 1479 г. мы

-249-

видели выше, а заимствования из Софийской I идут по крайней мере до 1418 г. (причем последний след младшей редакции относится к 1401 г.).
        Нам уже известно, что в Московском великокняжеском своде 1472 г. до грани с 1418 г. использованы были сводчиком три источника; митрополичий свод ред. 1456 г., Летописец великий русский редакции 1463 г. и древняя редакция Софийской I. Годы от 1420 и до 1456 представляют в нем комбинацию уже только двух источников: митрополичьего свода 1456 г. и Летописца великого рус­ского редакции 1463 г.
        Сравнивая материал 1420-1424 гг. свода 1472 г. с этим же ма­териалом свода 1479 г., находим, что свод 1479 г. дает здесь ряд известий, восходящих к Новгородской IV: под 1420 г. о прибытии в Литву из Венгрии Швидригайло и о мире новгородцев с немцами; под 1421 г. о новгородском наводнении, о прибытии в Москву из Новгорода князя Константина, о смерти новгородского Симеона и поставлении Феодосия.
        Но наряду с этим находим известия, которых сводчик 1479 г. из Новгородской IV летописи взять не мог, т. е. пользовался для их извлечения еще каким-то дополнительным источником. К числу этих известий, не имеющихся в Новгородской IV, относятся: под 1421 г. о возвращении из Литвы князя Ярослава, о море и голоде, о посещении Анастасией в Москве своего отца и о женитьбе тверского Юрия; под 1422 г. - о поездке Софии к Витовту. Высказываем предположение, что другим дополнительным источником, обнаружен­ным для нас сводчиком на пространстве 1420 - 1424 гг., был какой-то московский свод.
        Предположение об использовании сводчиком 1479 г. Новгород­ской IV решительно подтверждается при анализе статей до 1420 г., где под 1414, 1412, 1410 и т. д. можно легко указать чтения Новго­родской IV. Использование это идет и в материалах XIV в. (ср. 6817, 73, 74, 75 и т. д.) и даже XIII в. (6715 г.). Но после известия 1423 г. соответствий нашего свода 1479 г. с Новгородскою IV мы не наблю­даем.
        Итак, сводчик 1479 г. пользовался Новгородскою IV летописью, которая или обрывалась или пользование которой он оборвал на 1423 г. Чтения этой летописи в некоторых случаях были отчасти полнее наших редакций Новгородской IV (например, в известии 6884 г. о Волхове), отчасти сближали эту редакцию Новгородской IV с Новгородскою I (тот же 6884 г. и подробности 6927 г. и мн. др.).
        Теперь обращаемся к выяснению того второго обнаруженного нами дополнительного источника сводчика 1479 г., который мы определили как московскую летопись. Московский свод 1472 г. со­единял здесь, т. е. в изложении 1420 - 1424 гг., две московские летописи: митрополичий свод в редакции 1456 г. и Летописец великий русский в редакции 1463 г. Между тем у сводчика 1479 г. здесь оказываются выше перечисленные нами известия московские, которых свод 1472 г. не приводит. Какая же в Москве могла вестись

-250-

третья летопись, давшая сводчику 1479 г. его лишние московские известия?
        Само собою, в высокой степени подозрительно существование на Москве третьей летописи, сверх великокняжеской и митрополичьей, потому что трудно придумать такой центр, в интересы которого входило бы отмечать и возвращение из Литвы князя Ярослава, и посещение Москвы княгиней Анастасией, и женитьбу тверского кня­зя, и поездку великой княгини к Витовту. Сверх того, рассмотрение дошедших до нас списков разных по времени и по составу летописных сводов до сих пор не позволяло нам предполагать ве­дения летописания частным почином, вне зависимости от княжеско­го двора или епископской кафедры, и, м. б., только новгородское летописание XV в. могло бы дать материал для подобного рода пред­положений, да и то только в смысле обработки частными лицами общерусского митрополичьего свода 1448 г. по владычному новго­родскому своду разных его изводов.
        Обращаясь к анализу нашего свода 1479 г. с целью обнаружения и других следов московского летописания, которых нет в своде 1472 г., мы находим, что начиная с XIV в. идет ряд таких известий: 6828 г. (1320) - отмечает кончину князя Бориса Даниловича; 6834 г. указывает день рождения Ивана, сына Калиты, подробно излагает закладку на Москве первой каменной церкви, кончину митрополита Петра; 6835 г. отмечает освящение Успенской церкви на Москве; 6836 г. - женитьбу ростовского Константина на дочери Калиты; 6837 г. - указывает на постройку двух каменных церквей и т. д. Но все эти известия знакомы нам по Троицкой (Симеоновской) летописи. Поскольку Троицкая, т. е. свод 1408 г., положила в основу свою Летописец великий русский редакции 1389 г., и пос­кольку Летописец этот в древнейшей части примыкал к великокня­жескому летописанию XIII и началу XIV в. (т. е. давал текст Лаврентьевской), постольку мы вправе возводить именно к этому источнику сведения нашего свода 1479 г., тождественные с Лаврентьевскою. Таких известий для XII в. немало: 6633, 34, 35, 36, 38, 39 и т. д. За этой цепью годов, идущей вплоть до 6685 (1177) г., идет почти сплошное заимствование для 6685 - 6704 гг. и 6707 - 6709 гг.; затем опять идет заимствование по годам: 6710, 11, 12, 13 и т. д. Но уже статья 6715 г. содержит несколько известий, которых нет ни в Лаврентьевской, ни в Троицкой (Симеоновской). Однако, их не могли содержать и другие, указанные нами, источники нашего свода 1479 г., т. е. ни Новгородская IV, ни обе редакции Софийской I.
        Другими словами, перед нами совершенно необычайные известия, которых не знают дошедшие до нас древние своды. Так, в 1207 г. после слов: «Князь же великий повеле изнимати их и бояр их и вести в Володимер», в своде 1479 г. читаем продолжение: «а оттоле посла и в Петров». Там же между словами: «Во утрии же сам перебродися Оку и поиде к Проньску» - и: «слышав же то кюр Михайло Всеволодичь» - идет вставка слов: «со сынми своими, и Володимеричи Глеб и Олег с ними Давыд Муромский, а лодьи свои отпустиша на остров ко Олегову со всем товаром»; далее, после слов:

-251-

«князь же великий пришед к Проньску» опять читаем вставку: «и оступи город всь полкы своими и стоя около его две недели. Слышавше же Рязанци, яко людье суздальсти и новгородци стоят с то­варом на острове у города Олгова, и нарядиша на них лодьи с людьми со многыми, а сама пойдоша на них брегом со князем Романом Иго­ревичем» и т. д. 169)
        Не подлежит сомнению, что наши розыски следов пользования сводчиком 1479 г. московскою летописью привели нас к возмож­ности думать, что сверх свода 1472 г. сводчик 1479 г. привлек к своей работе Летописец великий русский (в редакции 1463 г. или более ранней), где вначале шел текст, тождественный с Лаврентьевскою (к нему относятся статьи XII в., которых нет в своде 1472 г.), затем текст, почти тождественный с Троицкой (Симеоновской) летописью (к нему мы относим в известиях XIV в. нашего свода 1479 г. ряд известий, тождественных Троицкой, но в своде 1472 г. не читавшихся), а затем текст княжеской летописи для 1409 - 1425 гг., в чистом виде нигде еще до нас не сохранившийся. С 1425 г. тождество текстов сводов 1472 и 1479 гг. не возбуждает сомнения в том, что в пределах этих годов сводчик 1472 г. уже полностью взял текст Летописца великого русского.
        Итак, остается с неизбежностью выводить, что разночтения сво­дов 1472 и 1479 гг. в пределах 1421 - 1424 гг. объясняются тем, что сводчик 1472 г. почему-то здесь опустил ряд московских известий Летописца великого русского, которыми пополнил свою работу сводчик 1479 г., очевидно, привлекший, сверх свода 1472 г., и самый Летописец великий русский. Поскольку сводчик 1472 г. плохо, как мы знаем, пользовался Летописцем великим русским и для своей древнейшей части (до 1418 г.), упорно держась изложения древней дефектной редакции Софийской I, постольку вообще нет ничего удивительного в том, что и в пределах 1420 - 1424 гг. он привлек текст Летописца великого русского с известною выборкою. А сводчик 1479 г., гораздо выше ценя текст Летописца для времени до 1425 г., систематически пополнял текст 1472 г. опущенными из Летописца известиями.
        Итак, сводчик 1479 г. располагал для своей работы следующими источниками: сводом 1472 г.; какою-то редакцией Новгородской IV летописи, более близкой к Новгородской I, чем обычные списки (заимствования из этого источника прекращаются на 1423 г.); Ле­тописцем великим русским неизвестной нам ближе редакции, т. к. разночтения из него со сводом 1472 г. в нашем своде не переходят 1424 г.; наконец, какою-то суздальскою летописью, отличающеюся своим изложением от привычных нам известий XII в.
        Обращаясь к рассмотрению этого необычайного суздальского сво­да, послужившего одним из источников нашего свода 1479 г., мы к нему относим ряд известий и чтений, которых нет в Лаврентьевской (а, следовательно, не было и в Летописце великом русском), нет ни в Софийской I, ни в Новгородской IV.
        Таких известий, кроме указанных выше подробностей 6715 (1207) г., можно привести несколько, чаще всего как добавочных к

-252-

известиям Лаврентьевской (под 6716, 718, 719, 720, 721, 722, 723, 25, 26, 27 и т. д.). Особенно важно здесь известие 6721 г. (1213), которое повторяет изложенное выше известие о поставлении еписко­па Симона, т. е. этим дается нам знать, что в руках сводчика 1479 г. были два изложения одного и того же известия или два источника об одном и том же поставлении, из которых один тождествен с Троицкой летописью (т. е. Летописцем великим русским), а дру­гой - нами теперь определяемый свод. Наличность влияния этого второго суздальского источника может быть прослежена нами до 6742 г. (1234). Однако, уже с 6771 (1263) г. мы опять находим известия, которых нет ни в Лаврентьевской, ни в Симеоновской (т, е. в Троицкой): так, в известии о рождении у князя Глеба сына приве­дено имя его - Демьян; под 6794 (1286) г. находим известие о кончине владимирского епископа Федора, чего нет в других источ­никах свода 1479 г.
        Последнее известие читается теперь в Московском академиче­ском списке, который напечатан в издании Лаврентьевской летописи: сначала в вариантах к тексту, а затем - отдельно, т. к. сходство его с текстом Лаврентьевской на 1206 г. прекращается.
        Сходство известия 6794 (1286) г. свода 1479 г. с Московским ака­демическим списком - не случайно. 170) Уже в известии 6796 г. мы опять находим подобное, и в дальнейшем количество известий, чита­ющихся в своде 1479 г. и совпадающих с известиями Московского академического списка, при отсутствии этих известий в других источниках 1479 г., все растет. Мы находим их под 6798, 802, 803, 805, 812, 836, 838 и 897 гг.
        Что же представляет собою Московский академический список? От его начала до 6714 (1206) г. в нем видим текст, настолько близкий Радзивилловскому списку, что можно говорить об общем для них протографе или Радзивилловской летописи. С 6713 (1205) г. и до 6745 (1237) г. в Московском академическом списке идет текст, тождественный тексту древней редакции Софийской I. С 6745 (1237) г. и до 6927 (1418) г. включительно идет опять текст иного летописного свода, резко отличающийся от текстов предшествующих частей своею чрезвычайной краткостью. Но, несмотря на эту крат­кость текста, можно легко сделать два наблюдения: 1) перед нами сокращенное изложение ростовского свода; 2) этот ростовский свод в своей основе содержит общерусскую летопись. Эта общерусская летопись доходила до известий 1415 - 1418 гг. включительно. Но изложением общерусских событий 1418 г. оканчивается второй общерусский митрополичий свод 1418 г., или Полихрон. Рассмот­рение состава общерусских известий Московского академического списка в пределах 1237 - 1418 гг. с точки зрения возможности их отнесения к Полихрону 1418 г., т. е. сличение их с русскими известиями Хронографа древней редакции, ростовским владычным сводом по Ермолинской и Уваровскому списку, где отразился Полихрон 1418 г. без обработки по Софийскому временнику, - что имело место уже в своде 1448 г., - подтверждает это положение.

-253-

        Итак, третья часть Московского академического списка (т. е. в пределах 1237 - 1418 гг.) может быть определена как сокращение ростовского свода, обработавшего по своим ростовским источникам общерусский свод 1418 г. 171) Мы уже говорили выше, что епископ Григорий ростовский подверг такой именно обработке первый митрополичий свод 1408 г.; обработка второго митрополичьего свода по ростовским материалам должна быть отнесена ко времени епископства Ефрема.
        Сходство искомого нами суздальского источника свода 1479 г. с текстом Московского академического списка простирается на третью только часть этого списка, т. е. как раз на ростовскую обработку общерусского свода 1418 г., здесь отраженную. Но, конечно, к этой же ростовской владычной летописи нужно отнести и те сведения Мо­сковского свода 1479 г., которые (начиная с известия 1207 (6715 г.) мы не могли отнести ни к одной из известных нам летописных работ.
        Нам уже приходилось говорить, что ростовская кафедра при обра­ботке общерусских митрополичьих сводов не ограничивалась попол­нением их состава ростовскими записями, но и привлекала какую-то особую комбинацию ростовского и владимирского летописных сводов XIII в., которая, в противоположность нам теперь обычной (через Лаврентьевскую летопись) комбинации ростовского летописца с пополнением по владимирскому великокняжескому своду Юрия, клала в основу именно этот Юрьев свод, только пополняя его по рос­товскому своду. Так обработал первый общерусский митрополичий свод 1408 г. епископ ростовский Григорий; очевидно, так же обрабо­тал второй общерусский митрополичий свод 1418 г. епископ Ефрем.
        Таким образом, состав источников свода 1479 г. надо увеличить указанием на ростовскую владычную летопись времени епископа Ефрема.
        На протяжении XII в. мы находим в составе 1479 г. ряд известий, общих ему с Ипатьевскою летописью: 172) в статьях 6655, 659, 667, 674 и др. годов мы находим то же расположение известий северных и южных, тот же или весьма тождественный текст, что и в Ипать­евской. Такое наблюдение едва ли может вызвать наше недоумение. Прямые указания на «киевский» источник мы еще видели в прото­графе обеих редакций Софийской I, и при изучении заимствований Софийской I из этого «киевского» источника без труда обнаружили в нем Ипатьевскую летопись, текст которой был более исправлен, чем тексты наших списков Ипатьевского и Хлебниковского, в общем дефектных. Значит, сводчик 1479 г. опять привлек к летописной работе сверх своих сводов XV в. этот древний летописный свод, и, благодаря этому, мы теперь можем по Московскому своду 1479 г. исправлять дефекты Ипатьевского и Хлебниковского списков (например, пополнить пробелы под 6654, 65, 67 и 68 гг.). Последним извлечением из Ипатьевской летописи в Московском своде 1479 г. надо признать значительные статьи 6704 (1196) г., что вполне соот­ветствует первой части Ипатьевской, представляющей нам здесь киевский свод 1200 г.

-254-

 § 3. РАБОТА СВОДЧИКА 1479 г.

        Предыдущие изучение источников московского великокняжеско­го свода 1479 г. дает нам основание представить себе работу сводчика в следующем виде.
        Задумав дать новый свод, т. е., очевидно, неудовлетворенный работою сводчика 1472 г., составитель свода 1479 г. в основу своего труда все же положил свод своего предшественника. Неудовлет­ворительность свода 1472 г. в глазах сводчика 1479 г., видимо, за­ключалась в недостаточном использовании Летописца великого рус­ского в части до 1425 г. Первым источником свода 1479 г. после ма­териала свода 1472 г. по количеству заимствований надо назвать именно Летописец великий русский (или редакции 1426, или 1463 г.). Более ничтожные извлечения сделаны сводчиком 1479 г. из особой против нам известных редакции Новгородской IV летописи Ростовского владычного свода епископа Ефрема и, наконец, Ипать­евской летописи.
        Материал московского свода 1472 г. в части от 1425 г. до 1472 г. остался в своде 1479 г. без значительных изменений и, можно го­ворить уверенно, без пополнений.
        С 1472 по 1479 г. сводчик 1479 г. дал нам накопленный им за эти годы летописный материал. Изучение текста так называемой Рос­товской летописи в пределах тех же 1472 - 1479 гг. и сличение этих годов Ростовской с соответствующими годами Симеоновской и Вос­кресенской, представляющих нам дальнейшие этапы московского летописания, привело А. А. Шахматова к выводу, что сводчик 1479 г. дал в приписке к своду 1472 г. весь накопленный летописный материал за эти годы, из которого составитель Симеоновской опус­тил затем восемь, а составитель Воскресенской уже до двадцати известий. Это наблюдение чрезвычайно важно для нас потому, что дает уверенность в том, что в своде 1479 г. мы найдем весь материал своевременных записей от 1472 по 1479 гг., т. е. можем судить о ходе и размерах этого погодного записывания.
        Невозможно, конечно, сомневаться, что изложение 1472 - 1479 гг. в нашем своде 1479 г. представляет собою именно своевре­менное записывание. Даты событий не только называют числа ме­сяца и дни недели, но сплошь и рядом помнят ход того или другого события по часам. Внимание летописателя этих годов и любовь его к обстоятельной точности и в мелочах - дает нам здесь много драгоценных подробностей московской правительственной и церковной жизни. Описание таких событий, как постройка новой Успенской церкви со всеми перипетиями (летописатель отмечает, например, ту здесь подробность, что «а в 17 мистр венецейскый Аристотель начат разбивати церкви... и разби того дни два столпа, да и передние двери и стены передние разби много»); поход Ивана на Новгород и все детали военного характера, все этапы переговоров, связанных с этим событием, и многое другое - свидетельствуют пред нами об особом значении, которое теперь получает летописание при дворе москов­ского великого князя.

-255-

        Летописатель заботится прежде всего о точности передачи; он редко прибегает к сообщению со слов, чаще располагает подлинными документами. Под 6980 г. (1472) мы имеем, несомненно, точный пересказ донесения, полученного в Москве 26 июня от воеводы кня­зя Федора Пестрого из Перми, что он «землю Пермськую взях». Так, под этим же годом, как в двух местах под 6981 г., соответственно изложению, здесь расположенному по месяцам, мы находим точный дневник путешествия Ивана Фрязина за царевной Софьей в Рим, как и весь маршрут возвращения Фрязина с Софьей в Москву. Не­сомненно, что при описании хода новгородских переговоров летописатель приводит подлинные челобитья и представления нов­городцев Ивану.
        Вкус самого летописателя к занятию историческими предметами выражается в самых тщательных справках, которые он вычисляет по всякому поводу. Приступают к закладке новой Успенской церкви, а летописатель уже подсчитал, что старая стояла 146 лет без трех месяцев, переносят из старой церкви, предназначенной к разру­шению, гробы митрополитов и князя Юрия Даниловича, а летописа­тель уже отмечает, что от смерти Киприана прошло 65 лет и 9 ме­сяцев без 18 дней, от смерти Фотия - 41 год без 34 дней, от смерти Ионы - 11 лет и 2 месяца, а от убиения князя Юрия 147 лет.

 § 4. НАЗНАЧЕНИЕ СВОДА 1479 г.

        Задаваясь мыслью, какое событие наш летописатель 1479 г. признал за событие, заслуживающее лечь гранью в погодно веду­щемся летописании и послужить достойным поводом к составлению свода, мы сейчас же определяем, что за такое событие сводчик 1479 г. (т. е. правящий верх Москвы) принимал постройку нового Успенского собора.
        Останавливаясь со всеми подробностями над описанием новгород­ского похода Ивана, летописатель, однако, другому событию - пос­тройке новой Успенской церкви - придает решительный перевес в смысле исторической важности и оценки.
        Первое событие, конечно, важное, но оно далеко уступает второ­му, событию «мирового» значения: ведь строится не просто новая ка­менная церковь, а воздвигается заместительница многовековой «со­борной» церкви, цареградской «Софии».
        Описанием торжественного открытия этого нового центра вселен­ского христианства и заканчивается летописный свод 1479 г. 173)
        Чтобы понять то обстоятельство, что правящий верх Москвы в момент складывания централизованного государства выдвигает весь­ма надуманную идею Москвы как третьего Рима, идею позаимство­ванную и лишь приспособленную к текущему моменту, которая уже к середине XVII в. будет затруднять этот правящий верх и вызывать с его стороны попытки ее ликвидации, - для этого нужно припомнить, что сказано И. В. Сталиным о процессе образования национальностей на востоке Европы. Указав, что на Западе склады­вание людей в нации приурочивается к периоду ликвидации

-256-

Рис. 6
Московские своды 1472 и 1479 гг.

феодализма и победы капитализма, И. В. Сталин говорит: «На вос­токе Европы, наоборот, процесс образования национальностей и ликвидации феодальной раздробленности не совпал по времени с процессом образования централизованных государств. Я имею в виду Венгрию, Австрию, Россию. В этих странах капиталистического развития еще не было, оно, может быть, только зарождалось, между тем как интересы обороны от нашествия турок, монголов и других народов Востока требовали незамедлительного образования централизованных государств, способных удержать напор нашествия. И так как на востоке Европы процесс появления централизованных го-

-257-

сударств шел быстрее складывания людей в нации, то там образо­вались смешанные государства, состоящие из нескольких народно­стей, еще не сложившихся в нации, но уже объединенных в общее государство». *
        Представляется вероятным думать, что составление свода 1472 г. находилось под влиянием той же мысли, что и свода 1479 г.
        Осенью 1472 г. митрополит Филипп начал постройку новой Ус­пенской церкви. В расчете на скорое ее окончание летописатель и начал работу над сводом, которая не могла быть окончена (как мы это уже отмечали в предыдущей главе) ранее конца нашего 1472 г. В январе 1473 г. страшный московский пожар, а затем смерть митрополита - сделали надежду на скорое окончание постройки призрачной. Действительно, в следующем 1474 г. обгорелая церковь рушилась, а с этим надолго отодвинулась возможность окончания летописного свода в задуманном плане: на известие о неудачном на­чале постройки в 1472 г. новой московской церкви летописатель и оборвал свою работу.
        Свод 1479 г. может быть характеризован как новый приступ в летописном деле к особого рода согласованию настоящего с далеким прошлым. Правда, сводчик 1479 г. еще не решается вносить в изло­жение прошлых событий ту систематическую переработку во вкусе современных ему политических воззрений, которою так резко невы­годно отличаются последующие московские свода XVI в., как не зна­ет еще он легенды о происхождении Рюрика от Августа или о регалиях Мономаха (ср. Воскресенскую летопись под 859 и 1113 гг.), но ряд тенденциозных искажений в материале древних сводов, источников свода 1479 г., мы указать можем. 174)
        Так, под 6847 (1339) г. составитель свода 1479 г. устранил ука­зание на то, что Иван Калита содействовал убийству тверского князя Александра Михайловича, а в описании убийства опустил фразу: «приемша горкую нужную смерть за христианскую веру».
        Под 6849 (1341) г., в описании мирного договора великого князя Семена с Новгородом, вместо фразы: «и докончаша мир по старым грамотам и крест целова к ним», читаем: - «и дасть им мир по ста­рым грамотам, и крест целовали».
        Под 6906 г. (1398) переделка существеннее. Вместо двух из­вестий: «ездиша на Москву к великому князю Василию Дмитриевичу послы новгородские - посадник Есиф Захарииничь, тысячьскый Анания Константиновичь с челобитием от Новагорода, и взяша мир. Того же лета приеха в Новгород великого князя Василия Дмитривича брат, князь Андрей», - сводчик 1479 г. дал одно известие: «того же лета ездиша на Москву к великому князю Василею Дмитривичу новгородские послы - посадник Иосиф Захарьич и тысячски Онания Констянтиновичь - с челобитием от Нов­города и с многими дары, и князь велики их пожаловал, мир взя, и
        _________
        * И. Сталин. «Марксизм и национально-колониальный вопрос». Сборник избран­ных статей. Парт. Изд. Москва, 1934 г., стр. 73.

-258-

дасть им князем великым, в свое место, брата своего меншего князя Андрея».
        Еще в митрополичьем своде редакции 1456 г. к известию 6879 (1371) г.: «Рязанцы же сурови суще человеци, свирепи и высокоумни» было добавлено: «палаумные смерди». Это составитель свода 1479 г. сохранил, заменив «смерди» словом «людища».
        Наконец, под 6679 (1171) г., в известии об изгнании новгород­цами князя Романа, составитель свода 1479 г. добавил: «таков бо бе обычай окаянных смердов изменников».
        На вопрос, возможно ли предположить, что теперь в Москве со­средоточена была эта летописная работа, которая и в лице сводчика 1472 г., и в лице сводчика 1479 г. свидетельствует перед нами о свет­ской руке летописания, думаю, что мы с уверенностью можем ука­зать на такой центр.
        Падение Царяграда открыло перед Москвою горизонты самосто­ятельной внешней политики, и в Москве должно было сложиться уч­реждение, в компетенцию которого входили теперь все дела по внешним отношениям Московского государства. К этому учреж­дению, по-видимому, и было отнесено ведение летописания, которо­му по-старому еще придавалось значение документа международно­го значения. Такое предположение объясняет нам ту протокольную точность, с какою отмечаются в сводах 1472 и 1479 гг. про­исходившие переговоры с Новгородом, донесения о завоеваниях во­евод, как и события, касающиеся деятельности и жизни приглашенных на службу в Москву иностранцев.

-259-

 ПРИМЕЧАНИЯ

 

        Текст публикуется по кн.: Приселков М. Д. История русского летописания XI - XV вв. Л.: Изд-во Лен. гос. ун-та, 1940. 188 с.

        1) Книга М. Д. Приселкова открывалась обязательной для того времени цитатой из «Краткого курса истории ВКП(б)». Цитата эта была явно вынужденной, но стоит отметить, что следующие далее рассуждения автора были логически связаны с нею, и он считал необходимым объяснить, в какой степени летописи при известной узости и однообразии своего содержания могут считаться полноценным историческим источником, а в какой не могут. Эти рассуждения отражали, очевидно, действительные взгляды автора (ср. его учебник, вышедший в свет еще до революции: Приселков М. Д. Русская история. М., 1915). М. Д. Приселков отнюдь не склонен был сводить историю к действиям правителей, а воспринимал ее как причинно обусловленный процесс. Вслед за А. А. Шахматовым он отмечал пристрастность летописцев и считал важнейшей задачей исследователя летописей критику их как исторических источников.
        2) О степени официальности и неофициальности древнерусского летописания см. в Предисловии, с. 25.
        3) Об этом распространенном, но весьма сомнительном методе, который М. Д. Приселков и другие историки называли «потребительским отношением к источнику», см. выше, с. 28 - 29. Приводимые далее примеры тенденциозных летописных известий и необходимости их сопоставления с известиями других летописных сводов нисколько не теряют своей убедительности, даже если характеристика отдельных сводов, данная здесь исследователем, может быть оспорена и изменена.
        4) Как и в других случаях, известие Воскресенской летописи восходит здесь к Мо­сковскому своду (ПСРЛ. Т. 25. М., 1949. С. 170; РНБ, Эрм., № 416 б, л. 233; ср. примеч. 164), в свою очередь отражающему здесь текст «свода 1448 г.» (Софийской I (СI) - Новгородской IV (НIV) летописей); источник его, как справедливо предпо­ложил М. Д. Приселков, Новгородская I летопись (НI).
        5) Рассказ об отлучении великого князя Семена от церкви за третий брак читает­ся не только в Рогожском летописце (Рог.), но (под 6856 г.) и в Белорусско-Литовских летописях (Бел.), также отражавших общий источник Симеоновской летописи (Сим.) и Рог. В цитате Карамзина известия о ссоре из-за третьего брака и интердикте нет, но между предшествующим известием о поездке в Тверь посла Босоволкова и последу­ющим известием о рождении сына Даниила у историографа поставлено отточие, как Раз соответствующее известию Рог. и Бел. об интердикте; можно думать, что это известие было и в Троицкой летописи (Тр.) (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV-XV вв. Л., 1976. С. 40).
        6) О Радзивиловской летописи (Радз.) и ее тексте за XII - начало XIII в. к соот­ветствующему тексту Лаврентьевской (Лавр.) см. с. 131 - 135 и примеч. 77.
        7) De administrando imperio, n. ed., vol. 1 - 2, 1949 - 1962. Русский перевод: Константин Багрянородный. Об управлении империей / Текст, перевод и комментарии. М.,1989.
        8) О толковании этого текста и о предположении М. Д. Приселкова о составлении новых редакций «Летописца великого русского» (ЛВР) см. с. 177 - 179; ср. в Предисловии, с. 24 - 25.

-260-

        9) Неопубликованная статья А. Е. Преснякова сохранилась в Архиве СП филиала Института российской истории (ф. 193, оп. 1, ед. хр. 55).
        10) Schlözer A. L. Нестор: Russische Annalen in ihren slawonischen Grundspra verglichen, übersetzt und erklärt von A. L. Schlozer. Gottingen, 1802-1809. T. 1 - Русский перевод: Шлецер А. Л. Нестор: Русские летописи на древнеславянском языке, сличенные, переведенные и объясненные А. Л. Шлецером. СПб., 1809 - 1819. Т. 1 - [Dobrovsky J., Müller J.] Altrussische Geschichte nach Nestor: Mit Rücksicht auf Schlözers Russische Annalen, die hier berichtigt, ergänzt und vermehrt werden. 1812.
        11) 1) Симеоновская летопись XVI в. и Троицкая начала XV в. // ИОРЯС. 1900. Т. 5, кн. 2. С. 451-553; 2) Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод // Там же. 1903. Т. 8, кн. 4; Т. 9, кн. 1 (отд. оттиск- СПб., 1914); 3) О так называемой Ростовской летописи // ЧОИДР. М., 1904. Кн. 1 (отд. оттиск - М., 1904).
        12) Вторая часть книги А. А. Шахматова «„Повесть временных лет" и ее источники» опубликована: ТОДРЛ. М.; Л., 1940. Т. 4. С. 9 - 150.
        13) Основной вывод А. А. Шахматова о Начальном своде как общем протографе «Повести временных лет» (ПВЛ) и НI младшего извода (лучше отразившемся в по­следней) не был опровергнут ни В. М. Истриным, ни Н. К. Никольским, вообще укло­нившимся от «текстуального анализа летописей» (Никольский Н. К. Повесть времен­ных лет как источник для истории начального периода русской письменности и куль­туры: К вопросу о древнейшем русском летописании. Л., 1930. Вып. 1. Гл. I - IX. С. 3 - 4). Позиция В. М. Истрина была крайне непоследовательной: с одной стороны, он признавал, что первая часть НI восходила «к летописному памятнику, который был одним из предшественников „Повести временных лет"», с другой - утверждал, что от его наблюдений «недалеко от более общего взгляда на Новгородскую I летопись как на сокращение к „Повести временных лет", сделанное чисто механически, при помощи пропуска тех или других статей, без внутренней переработки» (Истрин В. М. Заме­чания о начале русского летописания. Л., 1924. С. 74 и 78). Между тем наблюдения В. М. Истрина над использовавшем в НI (т. е., по Шахматову, в Начальном своде) и в ПВЛ различных версий Хроники Амартола как раз подтверждали выводы А. А. Шах­матова (ср.: Лурье Я, С. О шахматовской методике исследования летописных сводов // Источниковедение отечественной истории: Сб. статей, 1975 г. М., 1976. С. 96-99).
        14) Эта работа была издана посмертно: Приселков М. Д. Троицкая летопись: Ре­конструкция текста. М.; Л., 1950.
        15) О проблеме издания и определения летописей см. в Предисловии, с. 27 - 28.
        16) Определение трех редакций ПВЛ, содержащееся в этом параграфе, совпадает с определением А. А. Шахматова (Шахматов А. А. Повесть временных лет: Вводная часть. Текст. Приложения. Пг., 1916. Гл. I. С. I - XLI) и принято большинством иссле­дователей. Однако в последние годы выдвигались и серьезные возражения против отдельных звеньев этой схемы; высказывалось, в частности, мнение, что 2-я редакция ПВЛ была именно в Ипатьевской летописи (Ипат.), а в Лавр. - текст той же редакции, но с утраченным окончанием (Алешковский М. X. «Повiсть временних лiт» та ii редакцii // Укр. iст. журн. 1967. № 3. С. 37 - 47; Müller L. Die «Dritte Redaktion» , der sogenannten Nestorchronik / Festschrift für M. Woltner zum 70 Geburtstag. Heidelberg, 1967. S. 179-186). О Несторе и ладожских известиях ПВЛ см. ниже, примеч. 26, 30 и 31.
        17) Этот раздел первой главы имеет своеобразный пропедевтический характер: здесь не определяются источники ПВЛ, а лишь доказывается существование памят­ников, предшествовавших ей.
        18) О младшей редакции НI М. Д. Приселков упоминает лишь кратко в § 1 главы VIII (с. 214).
        19) В научной литературе последних десятилетий предлагалась и другая датировка свода, предшествовавшего ПВЛ и отразившегося в НI младшего извода,- 1115 г. (Алешковский М. Х.: 1) «Повесть временных лет»: Из истории создания и редакцион­ных переделок: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Л., 1967. С. 10 - 12; 2) Повесть вре­менных лет: Судьба литературного произведения в Древней Руси. Л., 1971. С. 23 - 27). Однако предисловие к НI младшего извода, заимствованное, по мнению большинства исследователей, именно из Начального свода, повествует о нашествии иноплеменников: «навел бог на ны поганыя, а скоты наша и села за теми суть…» Наиболее вероятно, что речь идет о половецком нашествии 1093 - 1095 гг., описанном в ПВЛ и НI.

-261-

        20) Гипотеза А. А. Шахматова о Древнейшем своде, в отличие от его гипотезы о Начальном своде, лишь в некоторой степени основывается на сопоставлении с парал­лельным текстом. Таким текстом служили А. А. Шахматову «Память и похвала мниха Иакова» и сопоставление ее с явно противоречивым рассказом о крещении Руси в На­чальном своде и ПВЛ. «Память и похвала» давала иную хронологию крещения и похо­да на Корсунь («на третье лето по крещении»), но в «Памяти» содержались лишь летописные заметки и преобладала относительная, а не абсолютная хронология (Шах­матов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 21-25). В связи с этим гипотеза о Древнейшем своде 1037 г. вызвала возражения в научной литературе. Д. С. Лихачев считал, что основой последующего летописания был не Древнейший свод, а составленное при Ярославе Мудром «Сказание о первоначальном распространении христианства на Руси» (Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 43, 62 - 67). Л. В. Черепнин склонен был относить начало русского летописания к еще более раннему времени - концу X в. (Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды // Ист. зап. М., 1948. Т. 25. С. 293 - 302). Сходную датировку предлагал и М. Н. Тихомиров (Тихомиров М. Н. Начало русской историографии // Вопр. истории. 1960. № 5. С. 43-56). Ближе к построению А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова взгляд на Древнейший свод А. Н. Насонова (Насонов А. Н. История русского летописания XI - начала XVIII в. М., 1969. С. 18-46).
        21) Предположение о составлении Древнейшего свода в 1039 г. в связи с учрежде­нием митрополии в Киеве и появлением там первого русского митрополита Феопемпта было высказано А. А. Шахматовым (Шахматов А. А. Разыскания... С. 415 - 417). М. Д. Приселков следовал этой точке зрения, считая, что после крещения Руси Владимиром и до 1037 г. греческого митрополита в Киеве не было. Он полагал, что русская церковь в первые десятилетия своего существования была связана не с Кон­стантинополем, а с болгарской Охридской патриархией, и упоминаемый в нескольких памятниках митрополит или архиепископ Иоанн был болгарским иерархом (Присел­ков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X - XV вв. СПб., 1913. С. 33 - 46). Однако ряд авторов отвергает это предположение. В византийском перечне митрополичьих кафедр кафедра «Россиа» названа на 60-м месте между Помпейуполисом, где митрополия была учреждена в 976 - 997 гг., и Алланией, где она возникла ранее 997 г.: очевидно, и русская митрополия была основана в эти годы (Рорре A. The Original Status of the Old-Russian Church // The Rise of Christian Russia. London, 1982. Vol. 3. P. 20 - 26; Щапов Я. Н. Государство и церковь Древней Руси. М., 1989. С. 25-28).
        22) Исследователями установлено, что в НI младшей редакции, а также в НIV и СI - очевидно, и в Начальном своде, - использовался только «Хронограф по велико­му изложению» (текст которого может быть восстановлен по Хронографическим пале­ям и Троицкому хронографу, исследованному и изданному О. В. Твороговым) (Творогов О. В.: 1) Древнерусские хронографы. Л., 1975. Гл. 2 и 3; 2) Материалы к истории русских хронографов. 3. Троицкий хронограф // ТОДРЛ. Л., 1989. Т. 42. С. 287- 343), а ПВЛ пользовалась только полным переводом Хроники Амартола (в тех частях ПВЛ, которых нет в НI) (Творогов О. В.: 1) Повесть временных лет и Хронограф по великому изложению // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 28. С. 99 - 113; 2) Повесть временных лет и Начальный свод: (Текстологический комментарий) // Там же. Л., 1976. Т. 30. С. 3 - 26). Это обстоятельство еще раз подтверждает первичность текста, сохранившегося в НI младшей редакции и Новгородско-Софийском своде, т. е. Начального свода, по отношению к ПВЛ.
        23) Предположение А. А. Шахматова о существовании продолжения Древнейшего свода, составленного в 1073 г. печерским монахом Никоном (Шахматов А. А. Разы­скания... С. 420-460), не опирается на какие-либо параллельные летописные тек­сты, независимые от ПВЛ. Основным аргументом в пользу существования такого пред­положения служит появление начиная с 6569 (1061) г. точных дат в летописании (подробнее об этом см. в статье: Приселков М. Д. Киевское государство второй половины X в. по византийским источникам // Учен. зап. ЛГУ. № 73. Сер. ист. наук. 1941. Вып. 8. С. 215-246) и связь его с Печерским монастырем и с Тмутороканью, куда вынужден был бежать Никон, поссорившись с князем Изяславом. В литературе последующих лет высказывались и возражения против предположения о Никоне как составителе одной из редакций, предшествующих ПВЛ (Алешковский М. X. Повесть временных лет. С. 21, примеч. 9).

-262-

        24) Предположение о существовании Новгородского свода 1050 - 1079 гг. было вы­сказано А. А. Шахматовым на основании анализа некоторых известий НI и «свода 1448 г.» (Новгородско-Софийского свода-см. ниже, примеч. 133 и 140), а также новгородских известий ПВЛ (Шахматов А. А. Разыскания... С. 197 - 257). Сомнения в существовании этого свода были высказаны в краткой форме М. Н. Тихомировым (Тихомиров М. Н. Источниковедение истории СССР. М., 1940. Т. 1. С. 55) и в развер­нутой - Д. С. Лихачевым, предполагавшим, что новгородские известия ПВЛ восходят к устным рассказам дружинника Вышаты (Лихачев Д. С.: 1) «Устные летописи» в составе Повести временных лет // Ист. зап. М., 1945. № 17. С. 201 - 224; 2) Русские летописи... С. 89, примеч. 1; с. 93, примеч. 1).
        25) Данное М. Д. Приселковым описание взаимоотношений Печерского монасты­ря с киевскими князьями вызвало резкие возражения И. П. Еремина, объявившего образ летописца у А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова «модернизированным» и за­явившего, что летописец был скорее моралист, чем политик (Еремин И. П. Литерату­ра Древней Руси. М.; Л., 1960. С. 62 - 64). Однако известные слова А. А. Шахматова о том, что «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы» (Шахматов А. А. Повесть временных лет. Пг., 1916. Т. 1. С. XVI), как и аналогичные высказывания М. Д. Приселкова, основывались на колоссальном материале сравнения летописных сводов XII - XVI вв. - примеры пристрастия летописцев Приселков приводил во Введении к книге (см. с. 36 - 38). Слова М. Д. Приселкова «не дешево продал свое перо» относились не к индивидуальному летописцу (как понял их И. П. Еремин), а к Печерскому монастырю, ведшему свою, отличную от княжеской и часто очень смелую политику. «Если летописец был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, ее населявшего», - писал А. А. Шахматов (Шахма­тов А. А. Повесть временных лет. С. XVI); наблюдения М. Д. Приселкова подтверж­дали это мнение.
        26) Приведенный заголовок ПВЛ читается только в Хлебниковском списке Ипат. (вторая половина XVI в.); в остальных списках Ипат. только «черноризца Федосьева монастыря Печерского» без имени; в Лавр, и сходных с нею летописях упоминания Печерского монастыря нет. В связи с этим высказывались сомнения в том, что автором ПВЛ был Нестор.
        27) Предположение о том, что в сводах, предшествовавших ПВЛ, Аскольд и Дир считались потомками Кия, было высказано Шахматовым (Шахматов А. А. Разыска­ния... С. 323 - 329).
        28) - 29) Это объяснение «норманнизма» Нестора было принято и Д. С. Лихачевым (Лихачев Д. С. Русские летописи... С. 157 - 160).
        30) Известие 6604 (1096) г. о беседе с Гюрятой о северных народах читается не только в Ипат., включавшей также известие 6622 (1114) г. о Ладоге и, согласно по­строению А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова, отражавшей 3-ю редакцию ПВЛ, но и в Лавр. (2-й редакции ПВЛ) (ср. Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Т. 1. С. 167 - 168); в связи с этим М. Д. Приселков в стемме «Начало русского летописания» (с. 82) предполагал перекрестное влияние обеих редакций на Лавр, и Ипат. Ряд авторов вы­сказывал сомнение в принадлежности записей 6604 и 6622 гг. одному лицу - состави­телю редакции 1118 г. (Истрин В. М. Замечания о начале русского летописания; Müller L. Die «dritle Redaktion» der sogenannten Nestorchonik. S. 171 -186; Алешковский М. Х. Повесть временных лет. С. 10- 12).
        31) Версия о поселении Рюрика в Ладоге читается, очевидно, не только в 3-й редакции ПВЛ (Ипат.), но и во 2-й, судя по Радз. в Лавр, после имени «Рюрик» остав­лен пробел, а такой же пробел был и в Тр., с надписанным другой рукой словом «Новг.». Прямое указание, что Рюрик сел в Новгороде, сохранилось лишь в НI (и в близком к ней Новгородско-Софийском своде).
        32) Помимо названных М. Д. Приселковым, можно указать еще два списка: РНБ, F.IV.237 - копия с Ермолаевского списка; БАН, 21.3.14, 1651 г. (ср.: ПСРЛ. СПб., 1908. Т. 2. С. VI - XVI; Описание рукописного отдела БАН СССР. М.; Л., 1959. Т. 3, вып. 1.С. 304 - 306).
        33) На основании имеющихся теперь в нашем распоряжении данных можно го­ворить, скорее, о связи источника Ипат. с общим протографом Московского свода 1479 г. (на котором основана Воскресенская летопись (Воскр.)) и Ермолинской летописи (Ерм.) - см. ниже, примеч. 172.

-263-

        34) Связь протографа СI и НIV с южнорусским сводом, близким к Ипат., может быть подтверждена рядом наблюдений (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 99-100; Черепанов С. К. К вопросу о южном источнике Софийской I и Новгород­ской IV летописей // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 30. С. 279 - 283), но запись в СI «ищи в Киевском» едва ли свидетельствует о влиянии киевского источника на эту летопись (см. ниже, примеч. 142).
        35) Своеобразие последней части Ипат. (после 1201 г.) - явное отсутствие в перво­начальном ее тексте годовой сетки - многократно привлекало внимание авторов, писавших как до М. Д. Приселкова (Грушевський М. Д. Хронольогiя подiй Галицько-Волиньскоi лiтописи // Зап. Наукового товариства iм. Шевченка. 1901. Т. 41, кн. 3. С. 61 - 73; Шахматов А. А. Обозрение... С. 69), так и после него (Лихачев Д. С. Русские летописи... С. 248 - 250; Насонов А. Н. История русского летописания... С. 227-232).
        36) См. ниже, примеч. 87.
        37) Выделение из состава Ипат. Киевского великокняжеского свода Рюрика Ростиславича облегчается тем обстоятельством, что статьей 6706 - 6708 гг. о построении каменной стены для Выдубицкого монастыря текст Киевского свода заканчивается (концовка «Аминь»), и следует заголовок другого памятника - «Начало княжения великого князя Романа... князя Галичского». Исходя из конечной даты Киевского свода, расходящегося в Хлебниковском и Ипатьевском списках летописи (даты 6707 и 6708 - явно вторичное добавление в Ипатьевском списке), А. Н. Насонов определял этот свод как «киевский свод 1198 - 1199 гг.» (Насонов А.Н. История русского летописания... С. 228, 232). В литературе делались попытки расширить рамки Киевского свода за пре­делы XII в. В. Т. Пашуто обратил внимание на ряд киевских известий за первую треть XIII в. в НI, в «Истории» Яна Длугоша и в Воскр. (точнее было бы сказать, в Московском своде 1479 г., см. выше, примеч. 33). Кроме того, В. Т. Пашуто обратил внимание на то, что на начальном листе Ипат. содержится своеобразное «введение»: «Се же суть имена князем киевским до избитья Батыева», доведенное до взятия Киева при воеводе Даниила Галицкого Дмитрии (1240 г.). Все это свидетельствовало, по его мнению, о том, что Киевский свод, положенный в основу Ипат., заканчивался 1238 г. (Пашуто В. Т.: 1) Киевская летопись 1238 г. // Ист. зап. М., 1948. Т. 26. С. 273 - 305; 2) Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. С. 17 - 18, 21-67). Однако из числа перечисленных источников только Московский свод 1479 г. обнаруживает черты тек­стуальной близости к Ипат. до и после 6708 (1200) г.; но это сходство и с «киевской», и с «галицкой» частями Ипат. могло объясняться тем, что в распоряжении составителя про­тографа Московского свода находился уже контаминированный текст, аналогичный Ипат., хотя местами и не совпадающий с нею (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 288 - 293; Черепанов С. К. К вопросу о южном источнике... С. 282- 283). Ни с НI, ни с текстом Длугоша никаких текстуальных совпадений в Ипат. не обнаруживается. Очень вероятно, что, как отмечал В. Т. Пашуто, в разделе после 1198 г. отразился и летописец смоленских Ростиславичей, который в предшествующей части использовал Киевский свод (см. с. 86 - 88); тем не менее это вовсе не свидетельствует о том, что Длугош пользовался Киевским сводом первой трети XIII в. (он мог пользоваться непосредственно Смоленским сводом). Что же касается «введения» к Ипат., то оно чита­ется только в Ипатьевском списке (БАН, 16, 4.4) перед основным текстом и написано, видимо, более поздним почерком, чем основной текст, и в Хлебниковском списке - почерком XVIII в. Очевидно, это введение не к одному только Киевскому своду, а к Ипат. в целом, где важнейшим событием в последней (Галицкой) части было завоевание Ба­тыем Киева.
        38) Наличие общего южнорусского источника Ипат. и Лавр, подтверждается рядом текстуальных совпадений между ними. Об этом источнике см. ниже, примеч. 58, 64.
        39) О черниговском летописце Игоря Святославича М. Д. Приселков писал в статье «„Слово о полку Игореве" как исторический источник» (Историк-марксист. 1938. Кн. 6. С. 112-133).
        40) Версия о погребении Изяслава Ярославича после сражения 1078 г. в церкви Святой Софии, отличающаяся от версии ПВЛ, согласно которой он был погребен в Церкви св. Богородицы (Десятинной), как справедливо предположил М. Д. Приселков, восходила к черниговской традиции. Но версия эта не была создана автором «Слова о полку Игореве», а принадлежала южнорусскому летописному источнику, отразившемуся в Новгородско-Софийском своде XV в. (ПСРЛ. Пг., 1915. Т. 4, ч. 1,

-264-

вып. 1. С. 134; Л., 1925. Т. 5, вып. 1. С. 147; ср.: Кудрявцев И. М. Заметки к тексту «С тоя же Каялы Святоплък...» в «Слове о полку Игореве» // ТОДРЛ. М.; Л., 1949. Т. 7 С. 407 - 409).
        41) Этот взгляд М. Д. Приселкова свидетельствует о том, что, допуская предполо­жение об использовании Галицко-Волынского источника до 1200 г. (если он сущест­вовал) в киевской части Ипат., он все же исходил из четкого членения текста на Киевский свод до 1199 г. и Галицко-Волынский свод, датированный в Ипат. и не­скольких более поздних списках 6709 (1200) - 6800 (1292) гг.
        42) Об этом севернорусском источнике южнорусского свода конца XIII в. см. ниже, примеч. 87.
        43) В более поздней статье о Галицко-Волынской летописи М. Д. Приселков не определял однозначно Галицко-Волынский свод конца XIII - начала XIV в., заверша­ющий Ипат., как свод князя Юрия Львовича, а связывал его лишь с борьбой галицко-волынских князей конца XIII в. за киевскую митрополию, не составившую «до сих пор темы специальной научной разработки» (Приселков М. Д. Летописание Западной Ук­раины и Белоруссии; ср. ниже, с. 290 - 293). Однако предположение о связи галицко-волынского летописания с митрополией, в частности со ставленником князя Даниила на митрополичий престол Кириллом, было принято и последующими авто­рами (Лихачев Д. С. Русские летописи... С. 263 - 265; Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. С. 87 - 91). Отвергая предположение Приселкова о связи заключительной части Ипат. с Львом Даниловичем и Юрием Львовичем Галицкими, В. Т. Пашуто (частично вслед за Л. В. Черепниным) намечает, исходя из состава этой части, целый ряд летописных редакций - Тимофея, Кирилла, епископа Ивана, епископа Евсигния (Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. С. 68, 83 - 84, 97 - 101). Ряд этих предположений был отвергнут И. П. Ереминым, отметившим, что возведение летописного текста к ряду источников и их атрибуция произвольны (Еремин И. Л. Литература Древней Руси. С. 182-184).
        44) В основу исследования ростово-суздальского летописания, как и в основу исследования всех последующих сводов, М. Д. Приселков кладет сравнение реальных текстов (Радз. и близкой к ней Лавр.), позволяющее сделать вывод о первичности сво­да, отразившегося в Лавр., и вторичности текста Радз., а затем уже переходит к пред­положениям об отдельных этапах владимирского летописания конца XII - начала XIII в.
        45) В настоящее время текст Радз., подготовленный М. Д. Приселковым (работа его была завершена О. П. Лихачевой, Р. М. Мавродиной и Е. К. Пиотровской), опубликован: ПСРЛ. Л., 1989. Т. 38.
        46) Московско-Академический список (Московско-Академическая летопись (Моск.-Акад.)) опубликован в Приложении к Лавр.: ПСРЛ. Л., 1928. Т. 1, вып. 3 (фототипич. воспроизведение - М., 1961). Стб. 489 - 540.
        47) Текст Летописца Переяславля-Суздальского (ЛПС) с 1138 по 1206 г. привле­чен для подведения разночтений, а окончание его за 1206 - 1214 гг. издано отдельно (ПСРЛ. Т. 38. С. 163 - 165); в настоящее время подготовлено полное издание ЛПС.
        48) Привлечение Моск.-Акад. и ЛПС для подведения разночтений к Радз. (и до­полнения пропущенного в ней текста), произведенное М. Д. Приселковым в его издании Радз. (осуществленном в 1989 г.), вызвало возражения Г. М. Прохорова, за­явившего, что «списками Радзивиловской летописи ни тот, ни другой памятник назва­ны быть не могут» (Прохоров Г. М. Радзивиловский список Владимирской летописи по 1206 г. и этапы Владимирского летописания // ТОДРЛ. Л., 1989. Т. 42. С. 54). Ко­нечно, на всем своем протяжении Моск.-Акад. и ЛПС представляют собой самостоя­тельные памятники, но до 1205 г. Моск.-Акад. и с 1138 по 1205 г. ЛПС в основном идентичны Радз. и могут быть использованы для подведения вариантов (т. е. рассматриваться как списки) Радз. Г. М. Прохоров, крайне сужающий понятие «списка» в этом случае, не затрудяется признать саму Радз. списком некоей Владимирской летописи (Влад.), отражением которой он объявляет также Ипат., НI и Лавр. Однако между НI и владимирским летописанием в тексте за XII в. вообще нет совпадений. Из­вестия обеих летописей, на которые Г. М. Прохоров ссылается (там же, с. 75) вслед за Ю. А. Лимоновым (Лимонов Ю. А. Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967. С. 124), сходны по общему содержанию, а не по тексту. О глубоких редакционных различиях между Радз. (включая Моск.-Акад. и ЛПС) и Лавр, см. ниже, примеч. 77.

-265-

        49) А. А. Шахматов также считал эти слова дополнением, сделанным переяс­лавским сводчиком, но отсутствие их в Лавр, (как и в Ипат.) объяснял тем, что они были опущены в общем источнике Лавр. - Ипат. - Полихроне начала XIV в. (Шах­матов А. А. Обозрение... С. 13, 47). М. Д. Приселков отверг гипотезу А. А. Шахмато­ва о Полихроне начала XIV в. - см. ниже, примеч. 53.
        50) М. Д. Приселков ссылается на известие Типографской летописи (Тип.) под 6660 (1152) г.: «Тогда же Георгий князь... Переяславль град перевед... и заложи велик град и церковь камену, и в нем доспе святого Спаса и исполни ю книгами и мощми святых дивно» (ср. ниже, примеч. 65). А. Н. Насонов, также считавший, что Тип. использовала ростовское летописание XII - XIII вв., полагал, что записи Тип. под 1152 г. и. Радз. (и Лавр, без ссылки на «Переяславль») под 1157 г. относятся к одному и тому же событию (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 121 - 122). Но в Тип. указано, что церковь в Переяславле была в 1152 г. не только поставлена, но и снабжена книгами. М. Д. Приселков считал, что в известии Лавр, за 6665 (1157) г. речь идет, судя по контексту, скорее о Ростове, хотя данных археологии о существо­вании церкви Спаса в Ростове в XII в. не сохранилось.
        51) Характеристика свода, лежащего в основе Радз. и сходных с ней летописей, у М. Д. Приселкова несколько противоречива. Если молитву (в обращении к Андрею Боголюбскому) за «князя нашего и господина Ярослава», читающуюся только в ЛПС, он склонен был считать дополнением этого Летописца к своду 1212 г., то добавление слова «и переяславци» и упоминание о строительстве в «Переяславле новьмъ», сох­ранившееся во всех списках Радз., он считал органической особенностью свода 1212 г., лежащего в основе Радзивиловской группы (ср. с. 103, примеч.*).
        52) Мнение М. Д. Приселкова о первичности дошедшего до нас текста ЛПС по сравнению с текстом Радз. основывается на том, что в Радз. (включая Моск.-Акад.) также обнаруживаются явные переяславские черты (ср. об этом: Лурье Я. С. О происхождении Радзивиловской летописи // ВИД. Л., 1987. Т. 18. С. 64 - 83).
        53) Ср. с. 145 - 146. Гипотезу А. А. Шахматова о Полихроне начала XIV в. см.: Шахматов А. А. Обозрение... С. 13 - 14; возражения М. Д. Приселкова против этой гипотезы были первоначально высказаны в статье: Летописание XIV века // Сб. ста­тей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову. Пг., 1922. С. 35 - 39.
        54) О характере этой работы см. с. 103, 126 и примечания к ним. 2-е издание Лавр, в ПСРЛ (Т. 1, вып. 1 - 3. Л., 1926 - 1928 (фототипич. воспроизведение - М., 1961)), предпринятое под редакцией Е. Ф. Карского, полностью передавало «разночтения», «исправления» и «дополнения» по спискам РА Радз. и Моск.-Акад., данные в предше­ствующих изданиях (1872 и 1897 гг.) А. Ф. Бычкова. Неудовлетворительность издания 1926-1928 гг. отмечалась вслед за М. Д. Приселковым также С. Н. Валком и Д.С.Лихачевым (Валк С. Н., Советская археография. М.; Л., 1948. С. 185 - 187; Лихачев Д. С. Текстология: На материале русской литературы X - XVII вв. 2-е изд. Л., 1983. С. 483).
        55) См. с. 131 - 136.
        56) Об отражении в Лавр. и Радз. южнорусских источников см. с. 107 - 108, 110 - 118, 126 - 128. А. Н. Насонов, также исследовавший вопрос о влиянии южнорусского летописания, не склонен был, однако, видеть в существовании нескольких пластов южнорусского происхождения во владимиро-суздальском летописании XII - XIII вв. доказательство существования нескольких владимирских сводов XII в. - 1177 и 1193 гг. Во всяком случае, об этих сводах он никак не упоминает (см.: Насонов А. Н. История русского летописания... С. 80 - 167).
        57) Тенденциозный характер переделки рассказа об ослеплении пленных князей в своде 1212 г. (Радз.) очевиден - сводчик скрыл факт ослепления (отмеченный НI и Ипат.), изобразив дело так, как будто пленные были просто отпущены «из земли». Но тенденциозен и рассказ Лавр. - здесь упоминается требование «людий» об ослеп­лении, но ничего не говорится о самом факте. М. Д. Приселков видел и здесь прояв­ление письменной обработки более раннего рассказа: в своде 1177 г., по его предполо­жению, оставалась сцена ослепления, а гипотетический редактор свода 1193 г. (отразившегося в Лавр.) опустил ее окончание (ср. с. 126). Это вполне вероятно, но теоретически возможно и то, что составитель протографа Лавр, не сократил письмен­ный текст, а просто умолчал (конечно, тенденциозно) об ослеплении (ср.: Шахма­тов А. А. Обозрение... С. 11).
        58) Предположение об использовании во владимирском летописании двух летописцев Переяславля Южного - княжеского и епископского (ср.: Шахматов А. А.

-265-

Повесть временных лет. Т. 1. С. XLV - XLVIII) - основано на наличии ряда дублировок в южных известиях Лавр, и Радз. Так, в обеих летописях читаются два дублирующих друг друга рассказа о походе на половцев, предпринятом по просьбе киевского князя сыном Юрия Долгорукого Михаилом (Михалкой), помещенных под 6677 (1169) и 6679 (1171) гг. в Лавр, и Радз. Рассказ 1171 г., который имеет более светский характер, в значительной степени совпадает с рассказом Ипат. о том же походе, помещенных под 6681 (1173) г. М. Д. Приселков объяснил это тем, что кня­жеский свод 1200 г. опирался на княжеский переяславский летописец. Обе версии рассказа о походе на половцев, помещенные в Лавр, под 6677 и 6679 гг., имеют до­словные совпадения с Ипат. А. Н. Насонов, не решая вопроса о характере двух пере­яславских источников владимирского летописания (Лавр. - Радз.), полагал, что летописание, отразившееся в Лавр. - Радз., опиралось на киевское, сохранившееся в Ипат. (Насонов А. Я. История русского летописания... С. 87-111).
        59) Предположение А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова об отражении в пере­яславских летописцах двух разных редакций ПВЛ было связано с тем, что в дошедшем до нас Лавр. - Радз. тексте 2-й редакции ПВЛ (Сильвестровской) обнаруживаются известия (рассказ Гюряты под 6604 г.), отнесенные исследователями к 3-й редакции ПВЛ (см. выше, примеч. 30).
        60) На расхождение дат двух летописных рассказов Лавр, о походе Михалки на половцев (6667 и 6679 гг.) обратил внимание Н. Г. Бережков, объяснивший это рас­хождение тем, что начиная с 6679 г. мартовский стиль в Лавр, сменяется ультрамар­товским; включение в Ипат. тех же событий 6677 - 6679 гг. под 6681 г. отмечено, но не объяснено исследователем (Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М., 1963. С. 69, 184 - 187).
        61) Сложность взаимоотношений между владимиро-суздальским, переяславским и киевским летописанием (взаимовлияние южных и северных сводов XII в. друг на друга, противостояние их тенденций) подтверждается рядом наблюдений М. Д. При­селкова и последующих исследователей - ср. примеч. 38, 42, 56, 58, 61, 67.
        62) Предположения о летописце Юрия, как и о летописных записях времени Андрея, основывались на содержании летописных статей - никаких следов этого летописания вне Лавр. - Радз. не сохранилось, и далее М. Д. Приселков высказал мысль, что при Андрее Боголюбском не было летописания в смысле княжеской заботы о нем, а тем более руководства по его составлению (см. с. 122).
        63)О происхождении рассказа об убийстве Андрея Боголюбского в северном и южном летописании см. ниже, примеч. 89.
        64) А. Н. Насонов пришел к выводу, что описания военных подвигов Андрея Бого­любского на юге в 1149 - 1152 гг. могли восходить в Лавр, к южной, киевской летописи, поскольку с 1149г. отец Андрея Юрий был киевским князем (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 132 - 139).
        65) После издания Московского свода (ПСРЛ. Т. 25) состав его и источники были исследованы А. Н. Насоновым (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 255 - 261, 272 - 274, 279 - 293, 300 - 302). Однако следов летописного свода Юрия Долгорукого А. Н. Насонов в Московском своде не обнаружил. Как и М. Д. Приселков, он обратил внимание на уникальные известия 6660 (1152) г. о Ростово-Суздальской земле, сохранившиеся в Тип. (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 120; ср. выше, примеч. 52). Следует отметить, что известие о строительной деятельности Юрия Долгорукого, текстуально близкое к Тип., но более краткое, читается и в НIV, и в Новгородской Карамзинской летописи (НК), а также в младшей редакции СI (ср.: ПСРЛ. Пг., 1915. Т. 4, ч. 1, вып. 1. С. 153; 2-е изд. Л., 1925. Т. 5, вып. 1. С. 165, примечания).
        66) Это известие 6883 (1175) г., не вполне согласующееся с известием о посажении Андрея на престоле «за премногую его добродетель» в той же летописи под 6665 (1157) г., очевидно, и побудило М. Д. Приселкова датировать наиболее ранний из владимирских сводов, восстанавливаемых по тексту Лавр. - Радз., временем после смерти Андрея Боголюбского.
        67) Рассказ 6670 (1162) г. в Ипат. об изгнании Андреем (вместе с епископом Лео­ном) братьев, получивших убежище в Византии, был, по предположению А. Н. Насо­нова, «записан со слов Леона в Чернигове (если не был записан в самом Киеве)» (На­сонов А. Н. История русского летописания... С. 146). Но Галицко-Волынский свод конца XIII в. включил также заимствованное из владимирского летописания известие 6665 (1157) г. о посажении Андрея на престол за «премногую его добродетель».

-267-

        68) См. ниже, примеч. 89.
        69) Выше М. Д. Приселков отмечал, что с 1193 г. значительно усиливаются черты редактирования в своде 1212 г. (Радз.) по сравнению с более ранним владимирским летописанием (Лавр.) (см. с. 106); этот «момент летописной работы г. Владимира» он датировал «ориентировочно» концом 80-х годов (см. с. 108), а более определенно - 1193 г. Предположение М. Д. Приселкова о двух этапах владимирского летописания конца XII в. принял и Д. С. Лихачев (Лихачев Д. С. Русские летописи... С. 271-274); А. А. Шахматов предполагал существование только одного свода конца XII в. - 1185 г.
        70) См. выше, примеч. 57.
        71) См. выше, примеч. 31.
        72) См. статью: Приселков М. Д. «Слово о полку Игореве» как исторический источник. С. 112-133.
        73) Первое употребление в известии 6694 (1186) г. Лавр, титула «великий князь» по отношению ко Всеволоду, а также помещение под предыдущим 6693 (1185) г. поучения по поводу пожара, завершающегося словом «аминь», дало основание А. А. Шахматову датировать первый Владимирский свод 1185 г. (Шахматов А. А. Обозрение... С. 11 - 12).
        74) Характеристика свода 1212 г. основывалось у М. Д. Приселкова на сравнении реальных текстов - Радз. (и близких к ней) и Лавр. Различие между двумя этими тек­стами отмечалось ученым уже во введении к книге - среди примеров политической тенденциозности в редакторской работе летописца (ср. с. 38 и примеч. 6). А. А. Шах­матов считал отсутствие в Радз. двух известий 6702 (1194) г. об обновлении церквей следствием пропуска: поскольку эти известия читаются не только в Лавр., но и в Ипат., полагал, что Лавр, и Ипат. в этом случае (как и в случае с пропуском слов «в Переяславле в Новем») восходили к общему источнику - Полихрону начала XIV в., а в Радз. этот источник не отразился (Шахматов А. А. Обозрение... С. 13). Приселков гипотезу о Полихроне начала XIV в. полагал излишней (ср. примеч. 53) и объяснил эти отличия иначе - тем, что известия 1194 г. об обновлении церквей были связаны с похвалой обновившему их епископу Иоанну и что в своде 1212 г, соответствующие тексты (включая поучение о пожаре) были опущены в связи с изгнанием Иоанна в 1214 г.
        75) Это известие 6707 (1199) г. есть и в Лавр.
        76) Текст свода 1212 г. (Радз.) не может быть сопоставлен под 1205 г. с Лавр., так как в Лавр, текст прерывается между началом 6711 (1203) г. и концом 6713 (1205) г. В Сим., отражающей близкую к Лавр. Тр. (см. с. 159 - 160), оба известия читаются под 6711 (1203) г. (см.: Приселков М. Д. Троицкая летопись. С. 286).
        77) Добавление в рассказе 6684 (1176) г. о подвигах Михалки Юрьевича имени его брата Всеволода и переделка рассказа 6685 (1177) г. о судьбе племянников Всеволода (см. выше, примеч. 57), несомненно, являются наиболее убедительным доказательст­вом вторичности свода, отразившегося в Радз. и сходных летописях, по сравнению с текстом в Лавр, и Тр. Игнорировать эти примеры недопустимо. Но к какому времени относится переработка более раннего текста в Радз.? Датируя протограф Радз. 1212 г., Приселков основывался на тексте некролога Всеволода 6712 (1213) г., читающемся только в Переяславском летописце и не сохранившемся в Радз., текст которой обрыва­ется на известии о смерти жены Всеволода 6714 (1206) г. На 6714 г. оканчивается и совпадение Моск.-Акад. с Радз. В Лавр, текст, сходный с Радз., обрывается на начале известия 6711 (1203) г. о взятии Киева, далее после лакуны следует заимствование из другого источника. Текст, близкий к Радз., в соединении с более поздним летописанием сохранился в летописном своде 1518 г. (Львовская (Льв.) и Тверская (Тв.) летописи до 6713 г.) (текст заканчивается рассказом о смерти жены Всеволода, но окончание его текстуально не совпадает с окончанием текста Радз.). Таким обра­зом, могут быть предложены различные датировки протографа Радз.: 1206 г. (Милютенко Н. И. Владимирский великокняжеский свод 1205 г. // ТОДРЛ. СПб., 1996. Т. 50); 1212 и 1214 гг. (если считать, что протограф этот был Переяславским сводом). Общий протограф Радз. и Лавр, должен был, очевидно, предшествовать протографу Радз. На какой стадии в летописный текст были введены исправления, отличающие Радз. от Лавр., - добавления имени Всеволода к известиям подвига Михалки, пере­делка рассказа о судьбе пленников? Таким переломным моментом мог быть 1177 г. - время прихода Всеволода к власти (одним из источников владимирского летописания XII в. М. Д. Приселков считал свод 1177 г.) или же 1212 - 1214 гг. - время, когда Все­волод умер и положение его сыновей Юрия и Ярослава, боровшихся за власть, было

-268-

сходным с положением Михалки и Всеволода в 1175 - 1177 гг. Введение этих допол­нений на ином этапе (напр., в 1205 - 1206 гг.) требовало бы специального объяснения.
        78) Пропуск этих известий мог объясняться теми же политическими тенденциями Юрия Всеволодовича и его союзника Ярослава, выраженными в завещании Всеволо­да, помещенном в ЛПС под 6712 (1213) г.: «аще на вас встанет кто иных князий, то вы съвокупившеся на них будьте»; в Радз. и Моск.-Акад. (последовательнее даже, чем в ЛПС) опущены многочисленные известия об этих «иных князьях» - в особенности о лишенном отцовского престола старшем брате Юрия Константине Всеволодовиче и со­перниках Ярослава в борьбе за Новгород - смоленских Ростиславичах (ср.: Лурье Я. С. О происхождении Радзивиловской летописи. С. 76 - 78).
        79) Большинстволримеров, приведенных М. Д. Приселковым, относится к разделу до 1138 г., с которого начинается совпадение обоих списков Радз. с ЛПС, но замена дважды слова «ложница» на «постелница» («плъстьница») присуща и этому лето­писцу.
        80) Под 6720 (1214) г. Лавр. сообщает, что «князь Гюрги, сын Всеволожь, извед Симона блаженаго от Рожества святыя Богородица, и постави и в Кыев к митрополиту, и постави и епископом Суждалю и Владимирю»; между тем киевский митрополит Кирилл I «приведен бысть от Некыйского града» (ср. некрологическую статью о нем в НI под 6741 (1233) г.); в Лавр, под 6726 (1218) г. читается: «Того же Лета приде епископ Полотьскый от Цесаряграда к великому князю Костянтину в Володимерь»).
        81) Определение начала текста в составе Лавр, затрудняется в связи с тем, что, во-первых, ростовское летописание, по всей вероятности, опиралось на летописание Все­волода, как и владимирское, и поэтому начальные части их могли быть идентичны; а во-вторых, пропуском в единственном списке Лавр. с начала 6711 (1203) по конец 6713 (1205) г. Однако этот пропуск частично может быть восполнен по тексту Тр., со­хранившемуся в Сим., Влад. и в цитатах Карамзина (ср. с. 169-170). В частности, в Тр. содержалось известие 6712 (1204) г. явно ростовского происхождения - о «падении церкви соборныя Богородицы» (Приселков М. Д. Троицкая летопись. С. 287; ср.: ПСРЛ. Т. 18. С. 39; Т. 25. С. 80).
        82) Туманное изложение Лавр. (в Радз. и ЛПС текст не доходит до этого года) прикрывает одно из важных событий русской истории начала XIII в. - битву на Липице, в которой новгородцы в союзе с Константином разбили владимиро-суздальские войска Юрия и Ярослава (ср. в НI и последующих летописях под 6724 (1216) г.). Неизвестно, было ли это сообщение сокращено уже в своде Константина после его вступления на владимирский престол или в самой Лавр. (своде 1305 г.), со­единивший текст свода Константина с последующим владимиро-суздальским летописанием.
        83) Предположение А. А. Шахматова, принятое М. Д. Приселковым, о связи меж­ду путаницей листов в Радз., приведшей к помещению известий 1203 - 1205 гг. после известий 1205 - 1206 гг., и пробелом в Лавр, за 1203 - 1205 гг., не представляется бес­спорным. Ни начало, ни конец пропущенного в Лавр. фрагмента не совпадают с нача­лом и концом переставленного текста в Радз. Текст в Лавр. под 6711 (1203) г. преры­вается в начале рассказа о взятии Киева Рюриком Ростиславичем («положиша все...»); далее следует известие о смерти дочери Всеволода Елены (в Тр., судя по Сим. и Влад., это событие датировано 6712 (1204) г.). В Радз. переставленный текст начинается позже - с известия конца 6711 г. («Боголюбивый же и милосердный великий князь Всеволод не помяну зла Рюрикова») - и кончается известием 6713 г.: «...бишася Олговичи с Литвою». Кроме того, пропущенный в Лавр. текст, судя по Тр., содержался в ее оригинале (своде 1305 г.); таким образом, о связи свода 1305 г. со сво­дом, отразившимся в Радз., текст за 1203 - 1205 гг. не свидетельствует.
        84) См. выше, примеч. 81.
        85) А. Н. Насонов предложил другую дату и другое объяснение слияния в своде 1305 г. (Лавр.) двух сводов - Ростовского свода Константина и Владимирского свода Юрия. Он полагал, что объединение это произошло в 1281 г. при великом князе Дмитрии Александровиче (сыне Александра Невского) (Насонов А. Н. История рус­ского летописания... С. 192 - 197).
        86) «Мозаичность» рассказа о нашествии Батыя в Лавр., соединение в нем разных источников отмечали также В. Л. Комарович (История русской литературы. М.; Л., 1946. Т. 2, ч. 1. С. 75-76) и Г. М. Прохоров, обнаруживший ряд этикетных формул и описаний, заимствованных из предшествующих летописных рассказов (Прохо-

-269-

ров Г. М. Повесть о Батыевом нашествии в Лаврентьевской летописи // ТОДРЛ. Л., 1973. Т. 28. С. 77-85). Однако предположение Г. М. Прохорова, что рассказ этот был создан в 1377 г. писцом летописи Лаврентием, не может быть принято, так как совер­шенно идентичный текст читается в Тр., восходящей независимо от Лавр, к Своду 1305 г.; следовательно, позже 1305 г. данный рассказ о нашествии Батыя составлен быть не мог.
        87) Использование в данном рассказе Ипат., галицко-волынский оригинал которой М. Д. Приселков датировал концом XIII - началом XIV в. (см. с. 81), не дошедшего до нас фрагмента Владимирского свода имеет предположительный характер, так как фрагмента этого нет в Лавр. и соответствующий рассказ 1237 г. не может быть прове­рен по параллельной ей Тр., где раздел за 1235-1237 гг. не восстановлен, ибо в близкой к Тр. с 1177 г. Сим. (см. с. 152) он заменен более поздним рассказом Москов­ского свода.
        88) Фрагменты Владимирского свода Юрия Всеволодовича, замененного рос­товским текстом в той части Лавр., которая содержит известия за первую половину XIII в., были обнаружены А. Н. Насоновым в тексте Московского свода с 6715 (1207) по 6723 (1215) г. (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 201-202, 210- 225,271-274).
        89) Из двух рассказов, которые М. Д. Приселков определил как заимствования Киевского свода (Ипат.) из Владимирского через черниговский летописец, - рассказа об убийстве Андрея Боголюбского и о ереси Леона - наибольшее внимание исследова­теля привлек первый. Считая первичной владимирскую версию рассказа об убийстве Андрея (см. с. 109, 122 - 123, 146), М. Д. Приселков расходился с Н. Серебрянским, рассматривавшим рассказ Ипат. как первичный (Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. М., 1915. С. 142 - 145). Д. С. Лихачев также полагал, что из двух рассказов об убийстве Андрея первичным является краткий рассказ Лавр., а в Ипат. он дополнен повествованием очевидца - Кузьмищи Киянина (Лихачев Д. С. Русские летописи... С. 242 - 246). Н. Н. Воронин считал автором рассказа духовника Андрея Микулу (Воронин Н. Н. «Повесть об убийстве Андрея Боголюбского» и ее автор // Ис­тория СССР. 1963. № 3. С. 88 - 97), а Б. А. Рыбаков - Кузьмищу Киянина, но оба ав­тора предполагали, что ближе к первоначальному был рассказ Ипат., а его сокращен­ная версия была включена в Лавр. (Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 79 - 83, 118 - 120). А. Н. Насонов пришел к выводу, что рассказ об убийстве Андрея восходил к владимирскому великокняжескому летописа­нию; в Лавр. он подвергся значительной обработке; в Ипат. этот владимирский текст проник через черниговское летописание; нет необходимости отождествлять составителя рассказа в Ипат. с Кузьмищей Киянином. Иным было, согласно А. Н. Насо­нову, происхождение рассказа о епископе Леоне в Ипат. Он восходит к черниговскому летописанию, но ничего общего с рассказом Лавр. не имеет (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 144 - 158).
        90) Северо-восточный источник Ипат. отражал некоторые черты Лавр. (отсутствие добавки «в Переяславле Новем» под 6666 г., соответствующем 6665 г. в Лавр.) и неко­торые черты Радз. (например, добавление к рассказу 6884 г. о подвигах Михалки имени «брата его Всеволода»).
        91) Материал, на который М. Д. Приселков в этом разделе мог опереться, как отметил сам исследователь, чрезвычайно беден - здесь читаются короткие известия без точной датировки. А. Н. Насонов не выделял особого свода 1263 г. (как и свода 1239 г., - см. выше, примеч. 85), считая, что основным источником свода 1305 г., отразившимся в Лавр., был свод 1281 г. (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 192 - 193).
        92) Возражая М. Д. Приселкову, А. Н. Насонов полагал (вслед за А. Ф. Бычко­вым), что пробел в Лавр, за 6795 (1287) - 6802 (1294) гг. является результатом утраты листов в рукописи Лаврентия 1377 г., ибо л. 170 - 171 рукописи, предшествующие пробелу и следующие за ним, нарушают закономерное чередование вдавленных и вы­пуклых линий разлиновки пергамента (Насонов А. Н. История русского летописа­ния... С. 178 - 179). Но порядок разлиновки вообще не соблюдается в Лавр, после л. 157; между тем, как отметил М. Д. Приселков, в Лавр, в конце л. 170 идут «пустые года» - 6794-й и 6795-й (Приселков М. Д. История рукописи Лаврентьевской летописи и ее изданий // Учен. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена. 1939. Т. 19. С. 194), что говорит, скорее, в пользу пробела в оригинале, который писец старался чем-либо за­полнить.

-270-

        93) См.: Шахматов А. А. Симеоновская летопись XVI в. и Троицкая начала XV в. // ИОРЯС. СПб., 1900. Т. 5, кн. 2. С. 451 - 553 (публикация не закончена; по­следний раздел сохранился в рукописи: СПб. филиал Архива РАН, ф. 134, оп. 1. № 305). См. также: Шахматов А. А. Общерусские летописные своды XIV-XV вв. // ЖМНП. 1900. № 9. С. 147.
        94) Как установлено в настоящее время Б. М. Клоссом, из свода 1479 г. Сим. заимствовала не только названные М. Д. Приселковым разделы, но также и текст начиная с одной из первых статей 6909 (1401) г. до первых статей 6917 (1409) г. (Клосс Б. М., Лурье Я. С. Русские летописи XI - XV вв.: (Материалы для описания) // Методические указания по описанию славяно-русских рукописей для Сводного ката­лога рукописей, хранящихся в СССР. М., 1976. Вып. 2, ч. 1.С. 113).
        95) Это указание неточно: в 1922 г. Рог. был издан (ПСРЛ. Т. 15, ч. 1), но найден был ранее, так как исследование, посвященное ему, входит в состав «Обозрения русских летописных сводов XIV-XVI вв.», написанного до 1911 г. (ср. предисловие М. Д. Приселкова к кн.: Шахматов А. А.: 1) Обозрение... С. 8; 2) Разыскания... С. 208) и уж во всяком случае до 1920 г. - года смерти А. А. Шахматова.
        96) Работа М. Д. Приселкова «Троицкая летопись. Реконструкция текста» была опубликована посмертно в 1950 г.
        97) Правильность вывода М. Д. Приселкова об идентичности текста Сим. и текста Тр. с 1264 по 1282 г., отсутствующего в Лавр. из-за ее дефектности за эти годы, дока­зывается памятником, неизвестным исследователю,- Влад., введенным в науку М. Н. Тихомировым и опубликованным в 1965 г. (ПСРЛ. Т. 30). Из перечисленных Приселковым текстов Сим., не подтвержденных цитатами Карамзина из Тр., все, за тремя исключениями (известие о хвостатой комете под 1264 г., о лунном затмении в 1279 г., поход на Новгород в 1280 г.), оказываются во Влад. сходными с Сим.
        98) Ни одно из перечисленных известий не имеет текстуальных совпадений с НI; их новгородское происхождение предполагается на основе содержания.
        99) Вопрос о крестоносной агрессии XIII в., ставший весьма популярным в совет­ской историографии 30-х - начала 40-х годов в связи с опубликованным высказы­ванием Маркса в «Хронологических выписках» о «прохвостах», разбитых Александром Невским (Архив Маркса и Энгельса. М., 1930. Т. 5. С. 314), подробно освещался в со­ветской историографии последующего времени (ср.: Шаскольский И. Л.: 1) Папская курия - главный организатор крестоносной агрессии 1240 - 1242 гг. против Руси // Ист. зап. М., 1951. Т. 37. С. 169 - 188; 2) Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII-XIII вв. Л., 1978). Работы, опубликованные за последнее время, во многом поставили под сомнение представление о всемирно-историческом значении побед над шведами в 1240 г. и над ливонскими рыцарями в 1242 г., о сотрудничестве между шведами и немцами, о роли римского папы в обоих нашествиях: Александр Невский после 1242 г. вел переговоры с западными католическими странами, готов был на брачный союз (ср.: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси: 1200 - 1304. М., 1989. С. 141 - 146, 162). Недостоверным следует считать участие в Невской битве ярла Биргера, имя которого появляется лишь в середине XV в. в легендарном «Рукописании Магнуша» и неизвестно русским летописям XIII - XIV вв. |
        100) Предположение о своде 1281 г. как непосредственном протографе свода s 1305 г. (Лавр.) принял и А. Н. Насонов, также считавший свод этот великокняжеским, но составленным в церковных кругах (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 193 - 199).
        101) Это возражение М. Д. Приселкова А. Н. Насонову (ср.: Насонов А. Н. Ле­тописные памятники Тверского княжества: Опыт реконструкции тверского летописа­ния с XIII до конца XV в. // Изв. АН. 7 сер. Отд. гуманит. наук. Л., 1930. № 10. С. 729) не совсем понятно. К какому времени он относил написание предполагаемой им в Рог. и Тверском сборнике (Тв. сб.) «торжествующей записи москвича» под 6796 (1288) г.? Известные нам сходные сообщения этих двух памятников, противостоящие Сим., восходят к Тверскому своду последней четверти XIV в. с некоторыми допол­нениями из Тр. Но в Тр., судя по Сим., как раз не было того известия 1288 г. о неудач­ном для Михаила Ярославича столкновении с великим князем Дмитрием Александ­ровичем Переяславским, которое читается в Рог. и Тв. сб. (ср.: Приселков М. Д. Троицкая летопись. С. 344). Не совсем понятное сообщение, что Дмитрий Переяславский и другие князья «въсхошета ити к Твери, Михаил же въсхоте и, рассматрився стати противу выеха», едва ли может рассматриваться как «торжествующая запись москвича», унизительная для достоинства тверского князя.

-271-

        102) Определение М. Д. Приселковым свода 1305 г., дошедшего в Лавр., как свода, составленного на тверском материале, противостояло мнению А. А. Шахматова, виде­вшего в этом своде памятник общерусского митрополичьего летописания - Полихрон начала XIV в. Шахматов предполагал, что свод 1305 г. был сводом митрополита Петра (Шахматов А. А. Общерусские летописные своды... С. 149 - 151); А. Е. Пресняков, принимавший гипотезу о Полихроне, связывал его с предшественником Петра - митрополитом Максимом (Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. Пг., 1918. С. 106 - 109). Приселков отверг гипотезу о Полихроне начала XIV в. (см. выше, примеч. 53) и показал, что в заключительной части свода 1305 г. читается це­лый комплекс тверских известий с точными датами. А. Н. Насонов обнаружил в Рог. и Тв. сб., отражающих тверское летописание XIV в., несколько известий 1288 - 1297 гг., которых нет в Лавр. (Насонов А. Н. Летописные памятники Тверского княжества. С. 765), но Приселков предполагал, что это были дополнительные известия последу­ющих тверских сводов, датированные по культовым записям. Э. Клюг вернулся к мнению Преснякова о своде 1305 г. как своде митрополита Максима (Клюг Э. Княже­ство Тверское (1247 - 1485). Тверь, 1994. С. 21 - 24), но не высказал своего мнения о гипотезе о Полихроне, на которой основывалась эта атрибуция.
        103) Предположение о тверских великокняжеских сводах 1318 и 1327 гг., выска­занное М. Д. Приселковым и А. Н. Насоновым (Приселков М. «Летописець» 1305 г. // Века: Ист. сб. Пг., 1924. Вып. 1. С. 35; Насонов А. Н. Летописные памятники Тверско­го княжества. С. 765 - 766, 769 - 770; ср.: Клюг Э. Княжество Тверское. С. 25), осно­вывалось не на текстологических, а в основном на исторических соображениях. Начиная с 6796 (1288) г. текст Тв. сб. близок к тексту Рог. (см. с. 157), но сходство между ними без каких-либо существенных изменений продолжается до 6883 (1375) г., когда Рог. начинает совпадать с Сим. Правда, частичное совпадение Рог. с Сим. начинается уже с 1327 г., и известия 1327 - 1375 гг. в Рог. представляют собой со­единение тверских известий с известиями, сходными с Сим. Но это едва ли свидетель­ствует о прекращении на 1327 г. какого-либо источника Рог.: скорее, можно предполагать, что Рог. уже позже, в XV в., пополнил свой основной текст, доходящий до 1412 г. (и сходный с Сим.), известиями за 1327 - 1375 гг., взятыми из тверского источника, использованного также и Тв. сб. (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV-XV вв. С. 54, примеч. 115). Обнаруженный А. Н. Насоновым фрагмент тверско­го летописного свода 6822 (1317) - 6852 (1344) гг., текст которого представляется бо­лее первоначальным, чем в Рог. и Тв. сб. (ср.: Насонов А. Н. О тверском летописном материале в рукописях XVII в. // АЕ за 1957 г. М., 1958. С. 30 - 40; Лурье Я. С. Обще­русские летописи... С. 49 - 53), также не дает оснований для предположений о сводах 1318 и 1327 гг.
        104) Далее М. Д. Приселков основывает свое построение относительно московского великокняжеского летописца на тексте реконструкции Тр. (см. выше, примеч. 96). Для понимания дальнейшего изложения необходимо поэтому учитывать эту реконст­рукцию.
        105) Известие о поездке Андрея Александровича Городецкого в Орду, опущенное в Сим., читается, однако, в другой летописи, использовавшей Тр. в качестве источника и неизвестной М. Д. Приселкову, - Влад. (ПСРЛ. М., 1965. Т. 30), под 1304 (6812) г.
        106) См.: Шахматов А. А.: 1) Летописи // Новый энцикл. словарь Брокгауза - Ефрона. 1915. Т. 25; 2) Обозрение... С. 367.
        107) Первоначально мнение М. Д. Приселкова по этому вопросу было высказано в статье: Летописание XIV в. С. 34 - 35.
        108) Тверское происхождение общего источника Рог., Сим. и Никоновской (Ник.) высказано здесь М. Д. Приселковым без развернутой аргументации, но оно обна­руживается из известий, относящихся к нашествию Едигея (ср.: Черепнин Л. В. Обра­зование Русского централизованного государства в XIV - XV вв. М., 1960. С. 728 - 720; Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 54). В стемме на с. 203 Рог. обозначен как протограф Сим.; это не соответствует тексту книги.
        109) Основные источники Ник. в настоящее время рассмотрены в кн.: Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI - XVII вв. М., 1980. С. 25 - 43. Об описании нашествия Едигея в Тр., Рог. - Сим. и Ник. см.: Лурье Я. С. Из наблюдений над летописанием первой половины XV в. // ТОРДЛ. Л., 1985. Т. 39. С. 288 - 289.
        110) Более надежным источником для выделения из текста Рог. за 6843 (1328) - 6882 (1374) гг. известий, восходящих к общерусскому (а не тверскому) протографу, могут служить, по-видимому, уже упомянутый Влад. (см. выше, примеч. 105) и Бел.

-272-

ПСРЛ. М., 1980. Т. 35; ср.: ПСРЛ. СПб., 1907. Т. 35; ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 37 - 42).
        111) В статье 1939 г. М. Д. Приселков писал о работе по определению «всех без исключения летописных выписок Карамзина, в отношении которых у Карамзина нет указания на летописный источник», как об уже завершенной им и отмечал, что при таком определении он обнаружил «лишь ничтожное количество случаев, когда эти выписки давали чтение Софийской I (три раза), Новгородской IV (четыре), Никоно­вской, Ростовской и Псковской летописей»; все остальные выписки оказались отно­сящимися либо к Ипат., либо к «харатейным», единственным представителем которых была начиная с середины XIV в. Тр. (Приселков М. Д. О реконструкции текста Троицкой летописи 1408 г., сгоревшей в Москве в 1812 г. // Учен. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена. Т. 19. Кафедра истории СССР. Л., 1939. С. 27; ср.: Его же. Троицкая летопись. С. 30 - 31). К сожалению, соответствующая работа М. Д. Приселкова не сохранилась.
        112) Эти выводы, сделанные М. Д. Приселковым на основании текста Тр. за 6900 (1392) г., неизвестного по другим летописцам, не представляются одинаково бесспор­ными. Несомненно, что ЛВР, на который ссылалась Тр., не был вполне идентичен са­мой Тр., поскольку она ссылалась на него как на другой памятник. Очевидно также, что ЛВР, где читались известия «до сего князя нынешнего», включал известия, близкие по времени к 1392 г., под которым читалась запись Тр. Василий I вступил на престол в 1389 г. Но значит ли это, что ЛВР «доводил и свое изложение до 1389 г. включительно»? «Разгни и прочти» вовсе не означало, что текст ЛВР кончался на 1389 г. - «разгнуть» книгу можно не только на оканчивающем ее тексте. Не обяза­тельно свидетельствует совет дочитать ЛВР «до сего князя нынешнего» и о том, что под этим заглавием разумеется «московский великокняжеский свод». А. А. Шахматов предположил, что Тр. в данном случае ссылается на свой источник - митрополичий свод, составленный при Киприане (Шахматов А. А. Общерусские летописные сво­ды...С. 151).
        113) Этот вывод, сделанный на основе сравнения с Воскр., Льв. и Ник., вполне подтверждается исследованием летописей XV в.; дополнительные московские известия за XIV - начало XV в., которые удалось обнаружить исследователям, возра­жавшим М. Д. Приселкову, могут рассматриваться как чисто редакторские добавления к Ник. (ср.: Лурье Я. С.: 1) Общерусские летописи... С. 61 - 66; 2) О возможности и необходимости при исследовании летописей // ТОДРЛ. Л., 1981. Т. 36. С. 26 - 33).
        114) См. выше, примеч. 103.
        115) Упоминания о восстании против Шевкала (Щелкана) в 6835 (1327) г. нет в Сим.; в Рог. в соответствующем месте читается подробный рассказ, сходный с Тв. сб. Однако в Тр., судя по Карамзину, ханский наместник в Твери именовался Шевкалом (Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1992. Т. 4. С. 278 - 279, примеч. 260); следовательно, он там упоминался. В Бел., содержащей ряд известий, близких к Тр., читается под 6835 г.: «...выде царев посол из Орды Шевкал на Тферу... Того же дни убиша Шевъкала на Тфери»; весьма вероятно, что аналогичный текст читается и в Тр. (и в ее оригинале - своде конца XIV в.). Краткость этого рассказа естественно объясняется тем, что Москва участвовала в карательной экспедиции ханских войск после 1327 г. и московские летописцы после 1380 г. вовсе не были склонны вспоминать об этих событиях.
        116) Это определение кратких известий о московском великокняжеском доме, читающихся в Тр. с 6825 (1317) по 6848 (1340) г. и перемежающихся с церковными известиями, представляется более объективным, чем определение того же источника как «первого московского свода 1340 г.», даваемое М. Д. Приселковым далее на том основании, что под 1340 г. читается запись (восстанавливаемая по Сим.): «и бысть гос­подину нашему князю Ивану Даниловичу вечная память».
        117) Этот текст читается только в Сим. (в Рог. здесь оканчивается тверской рассказ о событиях 1327 г.).
        118) Этот текст читается и в Сим., и в Рог., следовательно, и в оригинале - своде 1412 г., но он есть также в Тв. сб. Однако в тверском летописном фрагменте 6822 (1314) - 6852 (1344) гг. его нет, следовательно, это вставка в тверское летописание XV в. из общерусского.
        119) Это наблюдение еще раз подтверждает неразграниченность московского великокняжеского и митрополичьего летописания XIV в.

-273-

        120) Текст обоих этих рассказов читается в Сим. и Рог. под 6885 (1377) - 6887 (1379) гг., и цитаты Карамзина совпадают с Сим. - Рог.; поэтому разграничить текст свода 1408 г. и его источника конца XIV в. можно только на основе чисто логических соображений.
        121) Известие 6869 (1361) г. о поездке в Орду московского и суздальского князей было в приселковской реконструкции Тр. восстановлено по Рог. (и одной цитате Ка­рамзина), так как в Сим. за 6869 (1361) - 6872 (1364) гг. вставлен текст из Московско­го свода 1480 г. Подтверждением верности этой реконструкции может служить текст Влад. Но слова «милостию же божиею» (Рог. в более кратком тексте Влад. их нет) отнесены М. Д. Приселковым в реконструкции не к получению Дмитрием Ивановичем великокняжеского титула, а к его своевременному отъезду: «Милостию же божиею выиде из Орды до замятни». Таким образом, и здесь тексты свода 1408 г. и его источника могут быть разграничены только предположительно.
        122) Относить известие о чуме 6872 (1369) г. (Рог., цитата Карамзина; ср. Сим. и Влад.) не к своду 1408 г., а к его источнику побудило М. Д. Приселкова, очевидно, то обстоятельство, что под 6874 (1366) г. краткое известие о море (Рог., Сим.; ср. Влад.) сопровождалось отсылкой «якоже преже сказахом и написахом».
        123) Текст этого известия дан в приселковской реконструкции Тр. по Рог. и сход­ной аннотированной цитате Карамзина (ср. Влад.; в Сим. текст частично изменен по Московскому своду). М. Д. Приселков относил его не к своду 1408 г., а к его источнику, предполагая, что источником рассказа о насилиях султана был иеру­салимский митрополит Герман, приезжавший на Русь в 1371 (6879) г.
        124) См. с. 193-194.
        125) Этот текст, приводимый Н. М. Карамзиным без прямой ссылки на Тр., отсут­ствует также во Влад. и Бел., тексты которых, как и текст Рог. - Сим., начиная с 80-х годов XIV в. в значительной степени расходятся с текстом Тр., известным по цитатам Карамзина. Уникальность этого текста делает весьма вероятным, что он (как некролог постриженника Киприана Даниила Феофановича в 1392 г., также приведенный Ка­рамзиным без прямой ссылки на Тр., но читающийся во Влад.) содержался в своде 1408 г. - Тр.
        126) Вопрос об авторстве свода 1408 г. (Тр.) был недавно вновь поставлен Б. М. Клоссом, высказавшим предположение, что свод этот был связан с Троицким мо­настырем и составлен автором Жития Сергия Радонежского Епифанием Премудрым (Kloss В. Determining the Authorship of the Trinity Chronicle // Medieval Russian Culture. Berkely; Los Angeles; London, 1993. Vol. 2. P. 56-74). Однако, как отметил сам Б. М. Клосс, по своим идеям Тр. была «в полном смысле слова московской». Между тем Епифаний москвичом не был и рассматривал победу Ивана Калиты в 1327 г. под Тверью как «насилование». Тр. видела в этом событии наступление «тишины великой» (ср.: Лурье Я. С. Две истории Руси XV в. СПб.; Paris, 1994. С. 58 - 61).
        127) Следующее далее перечисление источников свода 1408 г. (Тр.), отсутству­ющих в предшествующем московском своде (ЛВР 1389 г.), основывалось не на тексто­логических, а на чисто логических соображениях М. Д. Приселкова. Известия, о кото­рых идет речь, читались и в цитатах Карамзина, и в Сим. - Рог. до 1390 г.; кроме того, М. Д. Приселков полагал, что и после 1390 г. свод 1412 г. (Сим. - Рог.) основывался на своде 1408 г. лишь с сокращением. Определяя перечисленные известия как допол­нения свода 1408 г. по сравнению со сводом 1389 г., М. Д. Приселков исходил из того, что сочувственное отношение к Ольгерду (ранее Дмитрия Донского признавшему Киприана) и обильный тверской и суздальский материал естественнее могли быть привлечены общерусским митрополичьим сводом, связанным с Киприаном и создан­ным вскоре после его смерти, нежели великокняжеским ЛВР.
        128) Следует отметить, что в Лавр., отражающей после 1206 г. ростовское летописание, известия о пожаре 1208 г. нет.
        129) Текст СI читается лишь в начале Воскресенского списка СП; более ранний Архивский список той же летописи начала не сохранил, и можно думать, что в своде 1518 г., лежащем в основе СII и Льв., начальная часть, как и в Льв., была близка к Ерм.
        130) Известие это, приведенное Н. М. Карамзиным со ссылкой на Тр., отсутствует в Сим. - Рог., дававшей в этой части совсем иное, более сочувственное по отношению к суздальским князьям изложение истории борьбы московских князей с суздальско-нижегородскими; в частности, здесь читается рассказ о захвате Нижнего Новгорода

-274-

Василием I в 1392 (6900) г., которого в Тр., по всей видимости, не было (ср.: Лурье Я. С. Две истории Руси XV в. С. 35 - 36, 49 - 50).
        131) Вторичное обращение к своду 1408 г. (или к его источнику) обнаруживается в летописной компиляции 60 - 70-х годов, отразившейся в Ерм. и Московском своде 1480г. (см. с. 250 - 252).
        132) См. ниже, примеч. 135-137.
        133) Истолкование слов НIV и СI о совпадении Пасхи с Благовещением «потом... за 11 лет» как указания на то, что протограф этих летописей был составлен в 1448 г. (за 11 лет до 1459 г.), предложенное А. А. Шахматовым (Шахматов А. А. Обо­зрение... С. 153 - 154), вызывало возражения. А. Поппе предложил конъектуру к это­му тексту - вставку между словами «потом будет за 80 лет без лета» и «а потом будет за 11 лет» слов «а потом будет за 80 лет и за 4 лета» (пропуск этих слов может объяс­няться гаплографией), что означало бы указание на предстоящие совпадения Благовещения с Пасхой в 1459, 1543 и 1554 гг., но не давало бы основания для датировки летописного текста (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 108-109).
        134) Предположение о новгородском своде первого десятилетия XV в. («Софий­ском временнике») как источнике «свода 1448 г.» не вызывает серьезных возражений, но принадлежность его Матвею Михайлову сомнительна: известий о Матвее Михайло­ве нет не только в СI, но и в наиболее ранней версии НIV - НК (РНБ, F.IV.603 - ны­не готовится к печати). Можно думать поэтому, что записи из семейного летописца Матвея Михайлова были вставлены (под 6990 г. - ошибочно и в начале и в конце статьи) в НIV в числе других многочисленных новгородских добавлений (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 80, 82).
        135) Исследования, вышедшие после книги М. Д. Приселкова, дают основания сомневаться в том, что свод Фотия 1418 г. отразился в двух названных источниках: в Хронографе (см. ниже, примеч. 139) и в Ростовском своде (отражением которого М. Д. Приселков вслед за А. А. Шахматовым считал Ерм. - см. ниже, примеч. 137), а следовательно, и в самой возможности восстановления этого звена истории летописания.
        136) Запись под 6904 (1396) г. о митрополите Григории и его предшественниках, которую А. А. Шахматов и М. Д. Приселков относили к «своду 1448 г.» и Полихрону 1418 г., не сохранилась ни в НIV, ни в СI в первоначальном виде. В НIV вслед за Григорием названы его преемники - Дионисий (1418 - 1427) и Ефрем (1427 - 1454); в СI (старшей редакции) явно ошибочно вместо «35. Сей Григорий» читается «Си же Григорий 30 и 5 лет бысть епископ Ростову». Но запись эта едва ли свидетельствует о том, что она современна Григорию, ибо и в последующих летописях (где список рос­товских епископов дополнялся) аналогичная запись под 6914 г. относилась к еписко­пу, который «бысть» владыкой Ростова в прошлом, до составления данного свода (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 176).
        137) Предположение А. А. Шахматова (Шахматов А. А. Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод. СПб., 1904. С. 37 и 49) и М. Д. Приселкова о том, что в Ерм. Ростовский свод отразился через Полихрон 1418 г. (по А. А. Шахматову - 1423 г.), было опровергнуто А. Н. Насоновым, показавшим, что в Ерм. и близких к ней отразился значительно более поздний памятник - общий протограф Ерм. и Москов­ского свода 1479 - 1480 гг., свод, составленный не ранее 60-70-х годов XV в. (ср. ниже, примеч. 165) (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 261 - 274). Смена источника в Ерм. под 1418 г. объясняется, очевидно, тем, что на этом годе обор­валась та редакция «свода 1448» (СI), которая была источником компиляции 60 - 70-х годов, лежащей в основе Московского свода и Ерм.
        138) Сербский писатель-агиограф Пахомий Логофет приехал с Афона в Новгород не позднее 1438 г.; в 60-е годы переехал в Москву; умер не ранее 1484 г.
        139) Это наблюдение М. Д. Приселкова, вносящее серьезные коррективы в приня­тое им построение А. А. Шахматова, согласно которому Хронограф стал непосредст­венным отражением Полихрона 1418-1423 г. (Шахматов А. А. Обозрение… С. 144 - 145), было развито последующими авторами, показавшими, что в основе Хро­нографа лежал не Полихрон, а Сокращенный свод 90-х годов XV в. (Клосс Б. М. О времени создания русского Хронографа // ТОДРЛ. Л., 1971. Т. 26. С. 246 - 255). Сомнительной оказалась и гипотеза о первоначальной редакции Хронографа 1442 г. - можно предполагать, что в основе дошедших до нас текстов этого памятника лежит редакция 1512 г. (Творогов О. В. Древнерусские хронографы. С. 200).
        140) Считая общим источником СI и НIV общерусский митрополичий свод. М. Д. Приселков противоставлял эту характеристику мнению А. А. Шахматова, опре-

-275-

делявшего свод 1448 г. как Новгородский свод (Шахматов А. А. Обозрение... С. 152, 154 - 155). Но развернутого обоснования этого взгляда (как и опровержения противо­положного) М. Д. Приселков не предлагал. Между тем может быть высказан ряд аргу­ментов в пользу его мнения. Большие общерусские повести (о битве на Калке, на­шествии Батыя, жития Александра Невского, Довмонта, Михаила Ярославича) в МI имеют явно первоначальный характер, а в НIV - сокращены; систематические добав­ления (главным образом из новгородского летописания) к общему тексту в НIV привели к появлению в этом тексте множества дублировок. Рассказывая о столкно­вениях Новгорода с митрополитом и великим князем в конце XIV - начале XV в., про­тограф выступает на стороне Москвы против Новгорода (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 73 - 79, 104 - 107).
        141) Известие 6916 г. о смерти Арсения (и плач о нем под 6917 г.) и известие 6911 г. о постройке Переяславля могут быть, возможно, отнесены к числу добавлений НIV (и сходной с нею НК) из неновгородского источника (ср.: Шахматов А. А. Обо­зрение... С. 186; Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 80-81, примеч. 44; с. 83, примеч. 49; Антонова М. Ф. «Слово о житии и преставлении Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго» // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 28. С. 147 - 150).
        142) Эти записи в первой редакции СI (Карамзинском и Оболенском списках), ко­торые М. Д. Приселков вслед за А. А. Шахматовым (Шахматов А. А. Обозрение... С. 212-213) считал указаниями на добавления в СI из «киевского» источника, могут быть объяснены иначе. В большинстве случаев тексты СI, имеющие такие пометы, не отличаются от соответствующих текстов НIV. Так, известия, помещенные в СI под 6665 (1157) г., читаются в НIV частью под 6662 г. (рождение Дмитрия Юрьевича, за­кладка Дмитрова, поход Ростислава и борьба за Киев), частью под 6663 г. (поход Юрия Владимировича на Киев и перенесение Андреем иконы Владимирской богома­тери), а начальные и конечные части - под 6665 г.; датировка НIV ближе к Лавр, и Ипат. Записи «Ищи в Киевском» указывают, очевидно, не на какие-либо добавления в СI из «киевского» источника, а на отличие текста СI (как и его протографа) от «киевской» ПВЛ (об этом свидетельствует, например, приписка к известию 6587 г. об убийстве Глеба Святославича: «Убиение Глебово писано в Киевском в шестое» - действительно, соответствующее известие помещено в ПВЛ под 6586 г.). Влияние южнорусского источника, близкого к Ипат., на протограф СI - НIV несомненно, но едва ли это влияние сказалось только на СI. Текст рассказа 6683 (1175) г. об убийстве Андрея Боголюбского представляет собой в СI типичный для «свода 1448 г.» контаминированный текст, основанный на нескольких источниках (в том числе - и южнорусском), а известие НIV, как и в ряде других случаев, - краткое изложение то­го же текста (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 84 - 87).
        143) В Воронцовском списке (БАН, 34.2.31) после окончания текста СI младшей редакции с 6932 (1424) по 6960 (1452) г. - взятие Царьграда турками - следует памятник, который может быть назван Музейным летописцем (Муз.). Он представляет собой следующий за СI этап общерусского (вероятно, великокняжеского) летописания (другой список этого летописца содержится в сборнике РГБ, Муз. № 3271). Наиболее близки к этому летописцу Никаноровская (Нкр) и Вологодско-Пермская (ВП) летописи (но там текст, восходящий к СI, претерпел еще некоторые изменения). После 6960 г. в Воронцовском сборнике с нарушением хронологии следуют отдельные статьи «О Едигеи», «О Талыче», «О княжне Анне» и статьи «О новгородцех» и «О приходе безбожного царя Ахмута». Последние две статьи читаются в ВП под 6979 (1471) и 6988 (1480) гг.; далее следует текст краткого вологодского летописца за 6989 - 6994 гг. (Клосс Б. М., Лурье Я. С. Русские летописи XI - XV вв. С. 125 - 126).
        144) См. выше, примеч. 142.
        145) Кроме ПСРЛ, т. 27 (СПб., 1907), Бел. (западнорусские) опубликованы в на­стоящее время заново в т. 35 того же издания (М., 1980). Литовско-белорусскому летописанию посвящена значительная часть статьи М. Д. Приселкова «Летописание Западной Украины и Белоруссии» (см. с. 283 - 302).
        146) Наблюдение М. Д. Приселкова о близости Бел. за 6818 (1310) - 6893 (1385) гг. к Тр. (Сим.) имеет важное значение; благодаря такой близости Бел. может быть использована при реконструкции Тр. (см. выше, примеч. 110). Но наблюдение это противоречит и самой гипотезе о Полихроне 1418 г. По предположению А. А. Шахматова, принятому и М. Д. Приселковым, Полихрон 1418 г. включал в свой состав ряд обширных повестей о событиях конца XIV в. (ср.: Шахматов А. А. Общерусские летописные своды... С. 165), а между тем, ни одной из этих повестей в Бел.

-276-

нет - известия о восстаниях против татар, Куликовской битве и нашествии Тохтамыша здесь близки к Тр.
        147) Рассказ о Василии Константиновиче в Бел. включает подробности, отсутству­ющие во всех остальных летописях, но никаких признаков его связи с общерусским митрополичьим летописанием первой половины XV в. (гипотетическим Полихроном Фотия) здесь не обнаруживается (в СI и НIV сходных текстов нет).
        148) Текстуальных совпадений между СI и Бел. под 6927 (1419) - 6954 (1446) гг. не обнаруживается.
        149 М. Д. Приселков опирается в данном случае на известие московского велико­княжеского свода (ПСРЛ. Т. 26. С. 208; Т. 27. С. 115), но текст соответствующей гра­моты не сохранился; ни в НIV (НI младшего извода не доходит до 1448 г.), ни в Псковских летописях никаких известий об избрании Ионы и этой грамоте нет (до нас дошла грамота Ионы в Новгород, но она посвящена прекращению междоусобий в Нов­городе - РИБ. СПб., 1880. Т. 6. № 65).
        150) Первые выступления московского митрополита против «латинства» относятся к концу 50-х годов (РИБ. СПб., 1880. Т. 6. № 80, 81. С. 83 - 89). В своде 1456 г. (СI по Бальзеровскому списку) никаких упоминаний о приезде митрополита Исидора, Фло­рентийской унии и окончательном изгнании митрополита-униата нет (годы 1438 и 1440 там вообще отсутствуют). Первая летопись, сообщившая об Исидоре, вначале как об иерархе, принятом в 6945 (1437) г. с почетом в Новгороде, а затем прогнанном в 6951 (1442) г. за то, что «поминает папу римскаго, а не патриарха Цесаряграда», - НI младшего извода, доведенная до 6954 (1446) г.
        151) Это мнение М. Д. Приселкова получило, на наш взгляд, подтверждение при дальнейшем исследовании летописания. Возражая А. А. Шахматову, А. Н. Насонов справедливо указал, что известия СII и Льв., которые А. А. Шахматов возводил наряду с известиями Тип. и других летописей к ростовскому владычному летописанию (ср., напр.: Шахматов А. А. Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод. С. 13 - 17, 22 - 24, 80 - 83), расходятся в изложении событий с известиями других летописей, проявлявших сочувствие ростовскому архиепископу Вассиану Рыло в его борьбе с митрополитом Геронтием. Он полагал, однако, что СМII - Льв. содержит до 6997 (1489) г. митрополичью летопись Геронтия, а Тип. до 6990 (1482) г. - ростовский владычный свод, а после него - текст дальнейшего митрополичьего свода (Насо­нов А. Н. Летописные памятники Тверского княжества. Ч. 1. С. 714 - 723; ср.: Его же. История русского летописания... С. 303 - 315, 389 - 394, 402 - 409). Но непосредст­венным источником дошедших до нас текстов СМII и Льв. был свод 1518 г. - в свод этот, вероятно, были включены некоторые материалы из митрополичьего архива. Однако свод конца 80-х годов, лежащий в основе свода 1518 г., явно не был официально митрополичьим: сочувствуя митрополиту Геронтию в его борьбе с Иваном III, сводчик критиковал и самого митрополита. Вместе с тем, как справедливо предположил М. Д. Приселков, ряд летописей конца XV - начала XVI в. восходит к летописанию Кирилло-Белозерского монастыря, а возможно, других церковных центров (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 201 - 209, 235 - 240).
        152) В настоящее время текст ВП (Великопермской летописи) (ПСРЛ. Т. 26) изве­стен по шести спискам (не считая Воронцовского, заключающего особый летописный текст, близкий к Нкр и ВП), из которых Лондонский заканчивается известием 1499 г. и отражает, очевидно, первую редакцию ВП. 2-я редакция (20-х годов XVI в.) представлена Академическим списком (БАН, 16.8.15); 3-я редакция (середины XVI в.) - еще четырьмя списками, в числе которых Кирилло-Белозерский (СПб. ФИРИ РАН, кол. 11, № 251) и Синодальный (ГИМ, Синод. 485), обозначенные М Д. Приселковым отдельно (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 125, 148, 149). В большинстве списков, включая Лондонский, текст начинается с ПВЛ, хотя известия о расселении племен, испытании вер и Борисе и Глебе помещены вне основного текста. Нкр дошла в двух списках, но второй из них (Московский) представляет собой копию Ленинградского. Оба пропуска в Нкр - под 6953 (1445) (ПСРЛ. Т. 27. С. 110, примеч. е) и 6979 (1471) гг. (Там же. С. 133, примеч. а) явно механического характера. Текст ВП за 6932 (1424) - 6937 (1429) гг. не обнаруживает расхождений с текстом Нкр.
        153) Определяя текст Нкр - ВП в целом как великокняжеский, М. Д. Приселков расходился с А. А. Шахматовым, полагавшим, что в Нкр и ВП великокняжеское летописание отразилось лишь косвенно (Шахматов А. А. Обозрение... С. 356 - 357). Вопрос об отношениях Нкр и ВП между собой и, следовательно, о характере отра­жения в них великокняжеского летописания вызывает споры и в современных работах

-277-

о летописании (ср.: Клосс Б. М., Лурье Я. С. Русские летописи XI - XV вв. С. 128 - 138).
        154) Шахматов связывал это известие Нкр - ВП с известием Хронографа 6853 (1345) г. о разводе Семена Гордого с женой и считал, что известие Нкр - ВП можно возвести к Хронографу (который он датировал серединой XV в. - ср. выше, примеч. 139). Однако в Хронографе о разводе и новом браке Семена говорится с осуж­дением (ПСРЛ. СПб., 1911. Т. 22, ч. 1. С. 409 - 410), в Нкр - ВП под 6894 г. дается чисто фактическая справка, которую скорее можно было связать со вторым браком Ивана III в 1471 г. (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 146 - 147).
        155) Вставной характер этих известий в Нкр - ВП подтверждается тем, что в двух случаях они дублируют помещенное там же (и заимствованное из CD краткое известие о походе Едигея (6916) и нападении Талыча вместе с суздальским князем Даниилом Борисовичем (6918) на Владимир. Следует отметить, что в двух летописных памятниках, неизвестных М. Д. Приселкову, - Муз. (ГБЛ, Муз., № 3271) и Летописи Лавровского (Львовский филиал БАН Украины, ф. Ossolineum, № 2178), в тексте, близком в Нкр - ВП, 6916 г. совпадает с соответствующим годом в СI и не включает дублировок, а перечисленные дополнительные статьи («О Едигее», «О Талыче», «О княжне Анне») помещены после окончания основного текста (в Муз. - после 6960 (1452) г., в Летописи Лавровского - после 6977 (1469) г.), чем еще раз подтверждается их вставной характер в своде 1471 г. (Нкр - ВП) (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 129 - 133).
        156) Из числа рассказов, вставленных в Нкр - ВП под 6916 г., с Тр., судя по цита­там Карамзина, совпадал рассказ о Едигее; рассказ о походе Талыча и Данииле Борисовиче, отнесенный в СI и дублирующем тексте Нкр - ВП к 6918 (1410) г., в Тр. (доведенной до 1408 г.) читаться не мог. Из ранних летописей краткое, но сходное по выражениям известие о нападении 1410 г. на Владимир читается в Моск.-Акад. летописи, содержащей в последней части летописец ростовских (часто и суздальских) князей (ср. выше, примеч. 46, и ниже, примеч. 170).
        157) Известия 6928 (1420) - 6932 (1424) гг. совпадают в Нкр - ВП не только в СI по списку Царского (и Хронографом), но и с источником этой летописи начала XVI в. - Сокращенными летописными сводами конца XV в. (ПСРЛ. Т. 27. С. 267 - 268, 342 - 343, ср. с. 100). Вопрос о том, в какой именно летописи (Нкр - ВП или Со­кращенных сводах) этот текст первичен, вызывал споры (ср.: Клосс Б. М., Лурье Я. С. Русские летописи XI - XV вв. С. 129, 131); мнение М. Д. Приселкова о раннем происхождении этого текста Нкр - ВП представляется убедительным уже потому, что здесь в известии 6928 г. сохранилось упоминание Ростова среди городов, постра­давших от мора (подтверждаемое и последующим московским летописанием), между тем как в Сокращенных сводах, так же как в СI по списку Царского и Хронографа, Ро­стов пропущен (ср.: Шахматов А. А. Общерусские летописные своды... С. 155, примеч. 1).
        158) Ведение в Москве (как при митрополичьем, так и при великокняжеском дво­ре) в первой четверти XV в. погодных летописных записей вполне вероятно, однако приводимые М. Д. Приселковым аргументы в пользу существования ЛВР 1425 г. вы­зывают возражения. Известие 6940 (1432) г. о том, что Юрий Дмитриевич доказывал царю (хану) свои права на престол отца «старыми списками» летописца не свидетель­ствуют о том, что им противоставляли «новые списки» великокняжеского свода - об этом в летописи ничего не говорится. Переход престола от старшего брата не к сыну (семейный принцип), а к следующему брату (родовой принцип) осуществлялся в мос­ковском великокняжеском роду совсем незадолго до 1425 - 1430 гг. Отец Дмитрия Донского Иван Красный вступил на престол в 1354 г. после смерти своего брата Семе­на Гордого, а между тем из шести сыновей Семена, четверо из которых умерли еще при жизни отца, двое, Даниил и Михаил, очевидно, были живы еще в 1354 г. (об их смерти ничего не сообщается, хотя «преставления» остальных братьев отмечались). О Детях Семена и о вокняжении его брата упоминалось в Тр. (ср. упоминания о рож­дениях Даниила и Михаила под 6955 и 6857 гг.); Юрий мог показать в Орде либо свод 1408 г., либо предшествовавший ему свод конца XIV в., из чего, однако, не следует, что этот свод был непременно великокняжеским. Бедность известий 1390 - 1425 гг. в Нкр - ВП и других летописях также не может служить доказательством существо­вания ЛВР 1425 г.
        159) Предположение о записи рассказов о событиях феодальной войны 40-х годов как о сделанных современником, возможно, даже по воспоминаниям Василия II пред-

-278-

ставляется убедительным, но вопрос об основной редакции 1463 г., предшествующей своду 1471 г., требует, очевидно, еще дополнительных доказательств. Существенно, конечно, то обстоятельство, что в Нкр - ВП, вслед за СI младшей редакции, родо­словие князей под 6392 (887) г. доведено до Андрея Меньшого (род. в 1452 г.) и не зна­ет Ивана Молодого (род. в 1458 г.); это обстоятельство можно было бы сопоставить с тем, что в Муз. (см. выше, примеч. 143) летописный текст заканчивается как раз 1452 г. Не содержит ли этот летописец великокняжеский свод 50-х годов XV в.? Одна­ко в Муз. нет статьи 6395 г. и родословия князей и, кроме того, текст этого летописца в обоих сборниках, сохранивших его (ГБЛ, Муз., № 3271 и БАН, 34.2.31), дошел в традиции не ранее 1480 г., так как включает рассказ об Уфе, сходный с ВП.
        160) Имеется в виду рассказ Нкр - ВП под 6933 (1425) г., переданный и более поздним летописанием о том, как Юрий Дмитриевич показал Фотию, явившемуся в Галич, «многих людей своих», но митрополит обратил внимание не на их множество, а на бедность доспехов: «Господину, не видах столику народу во овчах шерстех».
        161) Рассказ о разоблачении обмана Ивана Фрязина и Тревизана содержится в Московском своде под 6981 (1472) г. (ПСРЛ. Т. 25. С. 299 - 300); в ВП об обмане упоминается под 6980 г., но о его разоблачении и показаниях Фрязина ничего не сооб­щается.
        162) фраза «Тоя же осени Филип митрополит повеле готовити камение, здати церковь святыя Богородица», относящаяся к октябрю 6980 (1471) г., которой оканчивается текст Нкр, возможно, не является окончанием свода 1471 г., так как в Муз. повесть о походе на Новгород, сходная в Нкр и ВП, имеет еще небольшое продол­жение (о поставлении пермского и новгородского владыки) и заканчивается известием декабря того же года: «Toe же зимы повезоша камень на Москву на создание святая Богородици».
        163) Примеры переработки в своде 1471 г. (Нкр - ВП) известий СI об изгнании князей из Новгорода (и приглашении других), приведенные М. Д. Приселковым вслед за А. А. Шахматовым (Шахматов А. А. Обозрение... С. 355), могут быть еще значительно дополнены (ср.: Лурье Я. С. О политических идеях общерусского свода 1448 г. // Festschrift fur F. von Lilienfeld. Erlangen, 1982. S. 137 - 145). Однако обилие этих исправлений и иной характер редактирования в своде 1479 г. можно объяснить не столько «особым возбуждением» 1471 г., сколько тем обстоятельством, что по мирному договору 11 августа 1471 г. Иван III обязался держать Новгород «в старине, по пошлине без обиды» (Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. № 26 - 27): великому князю необходимо было делать вид, что «старина» эта не означала права изгнания и произвольного приглашения новгородцами князей.
        164) Предположение о существовании великокняжеского Московского свода 1479 г. было высказано А. А. Шахматовым на основе анализа т. н. Ростовской (Архивской) летописи (Рост.) (РГАДА, ф. 181, № 20/25), где текст Московского сво­да, доведенного до 1479 г., был соединен с текстом Новгородского свода 1539 г. (Шах­матов А. А. Общерусские летописи... С. 152-159); затем А. А. Шахматов обнаружил оба слагаемых этой компиляции в отдельном виде - Новгородский свод 1539 г. (Нов­городскую летопись по списку Дубровского) и Московский свод в Эрмитажном списке XVIII в. (РНБ, Эрм., № 416 б) (Шахматов А. А.: 1) О так называемой Ростовской летописи. М., 1904. С. 10 - 11, 17 - 51, 163 - 165; 2) Обозрение... С. 256 - 283). Ко времени издания книги М. Д. Приселкова М. Н. Тихомировым была уже обнаружена рукопись ГИМ, Увар. 1366, содержащая Московский свод конца XV в., но первона­чальное определение, данное Тихомировым, не представлялось М. Д. Приселкову достаточно убедительным (см. ниже, с. 305 - 311) и сама рукопись (позже изданная в ПСРЛ, т. 25) едва ли была ему доступна. Текст Московского свода в Эрмитажном списке обрывается на изложении переговоров с капитулировавшими новгородцами в декабре 1477 г.: «И князь великы поволил им, а на третей день у себя велел быти» (ср.: ПСРЛ. Т. 25. С. 317); текст т. н. Рост, заканчивался последними словами известия 9 сентября 6988 (1479) г. «...начаша литургисати, сиречь, обедню пети»; на этих же словах начинается новый почерк и иные приемы расстановки киноварных букв в Уваровском списке (Там же. С. 326). Датировка свода может быть подтверждена еще тем, что родословие князей, помещенное в т. н. Рост, под 6395 г. (л. 10), доведено до сына Ивана III Юрия, родившегося в 1480 г. (следующий сын, родившийся в 1482 г., не упоминается); однако в Эрмитажном списке статьи 6395 г. с родословием нет.
        165) В этом и следующем параграфе своей книги М. Д. Приселков на основе срав­нения Московского свода 1479 г. с Нкр - ВП, которые он рассматривал как отражение

-279-

великокняжеского свода 1471 - 1472 гг., определил ряд дополнительных источников свода 1479 г.: Московский свод, близкий к Тр. (Сим.), южнорусский свод, близкий к Ипат., и т. д. Развивая далее эти наблюдения, А. Н. Насонов установил, что в основе свода 1479 г. лежала летописная компиляция, отразившаяся также в Ерм.; эту компиляцию А. Н. Насонов определил как митрополичий свод Феодосия - Филиппа 1464 - 1472 гг. (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 260 - 274). Вывод А. Н. Насонова может быть принят с некоторыми изменениями и дополнениями: компиляция, лежащая в основе Московского свода и Ерм. («особая обработка свода 1448 г.» или «Московско-Софийский свод»), составлена была скорее великокня­жеским летописцем, нежели митрополичьим; в своде 1479 г. текст общего с Ерм. источника был еще дополнен (см. ниже, примеч. 174; Лурье Я. С.: 1) Проблема рекон­струкции недошедших сводов при исследовании летописей // Текстология славянских литератур. Л., 1973. С. 142 - 143; 2) Общерусские летописи... С. 152 - 109).
        166) Новгородская летопись (Новг.) по списку Дубровского была начата изданием в 1925 г. (ПСРЛ. Т. 4, ч. 1, вып. 2), но издание не завершено. Вопрос об издании Эрмитажного списка и параллельного ему списка т. н. Рост, не потерял своей актуаль­ности, так как в 25-м томе ПСРЛ, изданном в 1949 г., тексты Эрмитажного списка и т. н. Рост, даже не подведены к тексту Уваровского списка в виде разночтений - лишь в приложении даны фрагменты Эрмитажного списка, соответствующие местам, про­пущенным в Уваровском. Кроме того, Уваровский список Московского свода содержит не свод 1479 - 1480 гг., а более позднюю редакцию 90-х годов (ср.: Насонов А. Н. Мос­ковский свод 1479 г. и Ермолинская летопись // Вопросы социально-экономической истории и историографии периода феодализма в России. М., 1961. С. 219; Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 242 - 243).
        167) Предположение М. Д. Приселкова о пропуске упоминания поездки Василия II к Витовту в своде 1479 г. представляется убедительным, хотя оно вызывало и возра­жения (ср.: Клосс Б. М., Лурье Я. С. Русские летописи... С. 129 и 136; Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 139, примеч. 43).
        168) В Московском своде, как и в Нкр - ВП, читаются такие же более краткие версии известий, как в младшей редакции СI, а не более пространные, как в старшей версии. Примеры совпадений Нкр и Московского свода иногда со старшей, а иногда с младшей редакцией СI cp.: Шахматов А. А. Обозрение... С. 258-259, 354-355.
        169) Известия свода 1479 г. за XIII в., отсутствующие в более древнем летописании, были исследованы А. Н. Насоновым, пришедшим к выводу, что эти известия восходят к Владимирскому великокняжескому своду первых десятилетий XIII в. (Насонов А. Н. История русского летописания... С. 202 - 225).
        170) Текст Моск.-Акад., представляющий собой в части за 1237 - 1418 гг. ростов­скую летопись (ср. выше, примеч. 46) был, по-видимому, привлечен не составителем общего протографа Московского свода и Ерм. (в Ерм. не обнаруживается этих совпа­дений с Моск.-Акад.), а самим сводчиком 1479 г. (ср.: Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 162 - 163).
        171) Предположение А. А. Шахматова о существовании Ростовского владычного свода, ведшегося в течение многих десятилетий и представленного редакциями вре­мени Григория, Ефрема, Тихона и других епископов (Шахматов А. А. Обозрение... С. 146 - 150), не подтверждается исследованием летописей, которые А. А. Шахматов считал отражением этого свода - Ерм. и сходной с нею Моск.-Акад. и др. Единствен­ная летопись XV в., дающая систематическую информацию о ростовских еписко­пах, - Тип., но она как раз не имеет текстуальных совпадений с Ерм. и Моск.-Акад. Статья 6904 г. с перечислением ростовских епископов не является отражением Ростов­ского свода, а восходит в Ерм. (через протограф Московского свода и Ерм.) и Тип. (че­рез Московский свод) летописях к «своду 1448 г.». В Моск.-Акад. ростовских владык вообще нет, хотя связь этого свода с Ростовом (скорее, с его князьями, чем еписко­пами) вероятна.
        172) Вопрос о южнорусском своде, оказавшем влияние на общий протограф Мос­ковского свода 1479 г. и Ерм., был впоследствии подробно рассмотрен А. Н. Насоно­вым, отметившим, что в Московском своде 1479 г. свод этот отразился шире и полнее, чем в протографе СI - НIV (см.: Насонов А. Н. История русского летописания... С. 278 - 293; ср. также: Черепанов С. К. К вопросу о южном источнике Софийской I и Новгородской IV летописей // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 30).
        173) Следует отметить, что уподобления Успенского собора цареградской церкви в своде 1479 г. нет; летописец отмечает лишь, что Иван III захотел «възвдигнути храм

-280-

велик зело в меру храма Пречистыя Богородица, иже в Володимере...» (ПСРЛ. Т. 25. С. 293). Идея Москвы как «нового града Константина» возникает лишь в «Изложении пасхалии» митрополита Зосимы 1492 г. (РИБ. Т. 6. Стб. 797 - 799); сочинения (или сочинение) Филофея о «Москве - третьем Риме» может быть с наибольшей вероятно­стью отнесено к первой четверти XVI в. (ср.: Гольдберг А. Л. Три «послания Фило­фея»: Опыт текстологического анализа // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 29. С. 58-97).
        174) Из перечисленных далее отличий свода 1479 г. от СI и Нкр - ВП пропуск известия 6847 (1339) г. о смерти тверского князя «за кристианскую веру» и указание под 6906 (1398) г. о том, что Василий I «пожаловал» новгородцев, свойственны и Ерм. (следовательно, восходят к общему источнику Московского свода - Ерм.); остальные отсутствуют в Ерм. и, очевидно, действительно внесены составителем свода 1479 г.

 

 

 

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

 

 

Все материалы библиотеки охраняются авторским правом и являются интеллектуальной собственностью их авторов.

Все материалы библиотеки получены из общедоступных источников либо непосредственно от их авторов.

Размещение материалов в библиотеке является их цитированием в целях обеспечения сохранности и доступности научной информации, а не перепечаткой либо воспроизведением в какой-либо иной форме.

Любое использование материалов библиотеки без ссылки на их авторов, источники и библиотеку запрещено.

Запрещено использование материалов библиотеки в коммерческих целях.

 

Учредитель и хранитель библиотеки «РусАрх»,

академик Российской академии художеств

Сергей Вольфгангович Заграевский