РусАрх - Заграевский С.В. Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер – классик архитектурной реставрации и истории древнерусского зодчества

РусАрх

Электронная научная библиотека

по истории древнерусской архитектуры

Источник: Заграевский С.В. Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер – классик архитектурной реставрации и истории древнерусского зодчества. Опубликовано в сокращенном виде в качестве предисловия к книгам: Кавельмахер В.В. Древности Александровой слободы. М., 2008; Кавельмахер В.В. Церковь Преображения в Острове. М., 2009. Все права сохранены.

Материал предоставлен библиотеке «РусАрх» автором. Все права сохранены.

Размещение в библиотеке «РусАрх»: 2009 г.

С.В. Заграевский

Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер –

классик архитектурной реставрации и истории

древнерусского зодчества

В.В.Кавельмахер. Конец 1980-х годов.

Достаточно подробная биография В.В.Кавельмахера (1933–2004) приведена в Приложении 2, и здесь мы не будем на ней останавливаться. Скажем лишь, что В.В.Кавельмахер родился в Москве, в 1937 году был отправлен с матерью в ссылку на Воркуту, в 1951 году вернулся в Москву, в 1957 году окончил Московский архитектурный институт, почти 30 лет проработал в тресте «Мособлстройреставрация», с конца 1990-х жил и работал в Германии.

Здесь речь пойдет о В.В.Кавельмахере как об историке древнерусской архитектуры.

Обычно считается, что он большую часть жизни работал как реставратор-практик, и только в конце 1970-х годов профессионально занялся историко-архитектурными исследованиями. Вряд ли такая позиция является вполне справедливой.

Во-первых, в 1960–1980-х годах любая реставрация сопровождалась полномасштабными историко-архитектурными исследованиями, и практический каждый отчет о реставрации мог быть опубликован (и при возможности публиковался) в качестве научной статьи.

Во-вторых, по свидетельству С.С.Подъяпольского, уже в 1975 году В.В.Кавельмахер прочитал на заседании секции изучения и содействия охране памятников Московской организации Союза архитекторов СССР доклад «О времени построения так называемой звонницы Петрока Малого (из истории кремлевских колоколен)», убедительно показав, что взорванная в 1812 году звонница не датировалась первой половиной XVI века и не была построена Петроком Малым (как считалось ранее), а была полностью перестроена во второй половине XVII века¹.

В-третьих, рассматривать историю архитектуры во второй половине ХХ века вне контекста реставрации так же невозможно, как вне контекста археологии. Как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло»: большинство памятников архитектуры лежало в руинах и, соответственно, было открыто для любых исследований. Наверное, такого объема первичной архитектурно-археологической информации, как в это время, у российских ученых не будет уже никогда.

В 1930-е годы памятники, как правило, сносились поспешно, без должного обследования. Но после войны наступил воистину «золотой век». Простор и для реставрационной практики, и для архитектурно-археологических исследований был беспрецедентным, и каждый практикующий реставратор, независимо от квалификации и организационных способностей, вел множество объектов, иногда исчислявшихся десятками.

Из объектов В.В.Кавельмахера наиболее известны те, которые дали импульс его историко-архитектурным исследованиям (церковь Введения на Подоле в Сергиевом Посаде, церковь Рождества Христова в селе Юркине Истринского района Московской области (далее М.О.), Старо-Никольский собор в Можайске). Кроме того, он был ведущим архитектором реставрации церквей Девяти мучеников Кизических и Троицы в Голенищеве (Москва), соборов в Волоколамске и Верее, церкви Николы Посадского (Коломна), церквей в Бронницах, Михайловской слободе, Заворове и Синькове (Раменский район М.О.), Изварине (Ленинский район М.О.) и Черленкове (Шаховской район М.О.)².

Часто В.В.Кавельмахеру «приписываются» и другие объекты, прежде всего те, по которым он опубликовал фундаментальные труды (церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове и Параскевы Пятницы на Подоле, храмы Звенигорода, Троице-Сергиевой Лавры, Александровской слободы и даже Московского кремля), но на самом деле во всех этих случаях он был лишь консультантом «на общественных началах», причем зачастую «нежелательным» (как в Московском кремле при главном архитекторе В.И.Федорове, как в Троице-Сергиевой Лавре при ведущем архитекторе В.И.Балдине).

Из практикующих реставраторов второй половины ХХ века, кроме В.В.Кавельмахера, наиболее известны П.Д.Барановский, Л.А.Давид, Г.В.Алферова, Б.Л.Альтшуллер, А.В.Столетов, Н.Н.Свешников и М.Б.Чернышев. Отметим, что С.С.Подъяпольский, в 1960-е годы много работавший как реставратор-практик, позднее свел практическую работу к минимуму и сосредоточился на преподавательской и научной работе.

П.Д.Барановский, Л.А.Давид, Г.В.Алферова, А.В.Столетов, Н.Н.Свешников и М.Б.Чернышев так и не стали профессиональными историками архитектуры, хотя и занимались такими исследованиями в рамках своей реставрационной деятельности. Их реконструкции и собственные датировки (П.Д.Барановский – церковь Параскевы Пятницы в Чернигове, Л.А.Давид – церкви Трифона в Напрудном и Зачатия Анны, Г.В.Алферова – церковь Воскресения в Кадашах, А.В.Столетов – Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, Н.Н.Свешников – Успенский собор в Клину, М.Б.Чернышев – Новый Иерусалим) эпизодичны. Б.Л.Альтшуллер также вряд ли обладал необходимой для профессионального историка архитектуры широтой проблемного охвата. Мы ни в коем случае не будем умалять важность его главного открытия, сделанного совместно с М.Х.Алешковским, – группы храмов с «пристенными опорами», но это открытие является прежде всего архитектурно-археологическим, а сделанные исследователями на его основе историко-архитектурные выводы более чем спорны³.

В связи с этим мы вправе отметить исключительную значимость деятельности В.В.Кавельмахера: он оказался практически единственным классиком реставрации, ставшим классиком истории древнерусской архитектуры. Возможно, с рядом оговорок то же самое можно сказать о С.С.Подъяпольском. Среди археологов ХХ века таких имен мы можем назвать гораздо больше: это и К.К.Романов, и М.К.Каргер, и Н.Н.Воронин, и П.А.Раппопорт.

В принципе, в таком «неравенстве» нет ничего удивительного. Обычно, говоря о первичной архитектурно-археологический информации, подразумевают и данные археологии (условно говоря, того, что «под землей»), и данные, полученные в результате обследования сохранившихся частей здания (условно говоря, того, что «над землей», хотя сюда относится исследование погребов и подклетов). Но, как это ни парадоксально, до сих пор даже не существует особого названия для науки, изучающей сохранившиеся части «того, что над землей».

Архитектурная археология – весь комплекс изучения памятников (и «над», и «под землей»). Реставрация – термин, означающий прежде всего «физическое» восстановление памятника. А эта «безымянная» наука включает и «чтение кладки», и анализ строительной техники, и производство зондажей, и множество других методик, причем реставрация за этими исследованиями может последовать, а может и не последовать.

Предложим для этой науки название «археология архитектуры» и определимся: архитектурная археология (весь комплекс исследований памятника) подразделяется на собственно археологию (исследование несохранившихся или засыпанных частей памятника) и «археологию архитектуры» (исследование сохранившихся частей памятника).

Существует определенный соблазн считать основоположником «археологии архитектуры» П.Д.Барановского (разработавшего в начале ХХ века метод чтения кирпича «по хвостам»), но вряд ли это справедливо: практически полным комплексом реставрационно-исследовательских приемов владел еще в середине XIX века Ф.Ф.Рихтер. Зондажи и прочие исследования кладки и строительной техники на высоком профессиональном уровне проводили и П.П.Покрышкин, и Д.П.Сухов, и Н.Н.Соболев, и Н.Д.Виноградов, и П.Н.Максимов, и Л.А.Давид, и Б.Л.Альтшуллер, и Н.В.Холостенко, и Н.Н.Свешников, и М.Б.Чернышев, и многие другие исследователи.

Но именно В.В.Кавельмахеру принадлежит заслуга превращения всех этих методик в единую систему, позволяющую (в сочетании с историческими и археологическими данными) датировать и реконструировать храмы, а также проводить системный анализ архитектурных форм и стилей с выходом на исследование общих закономерностей развития древнерусского зодчества.

Обзор работ В.В.Кавельмахера мы начнем с церкви Параскевы Пятницы на Подоле в Сергиевом Посаде [3, 4] (здесь и далее в квадратных скобках мы будем давать ссылки на соответствующие пункты библиографии В.В.Кавельмахера – см. Приложение 1). Это была первая общедоступная публикация исследователя (до этого он имел возможность публиковаться только в «творческих отчетах» треста «Мособлстройреставрация», выходивших с грифом «для служебного пользования», и делать эпизодические научные доклады, один из которых – о кремлевской звоннице – мы упоминали выше).

Будучи в 1970-х годах ведущим архитектором соседней церкви – Введения на Подоле, В.В.Кавельмахер параллельно обследовал Пятницкий храм и показал неправомерность датировки его существующего здания 1547 годом, обосновав в качестве даты вторую половину XVII века. Сейчас может даже показаться странным, что кто-то мог датировать существующий Пятницкий храм серединой XVI века, но именно такой позиции придерживался ведущий архитектор Лавры В.И.Балдин, и этот вопрос стал темой бурных дискуссий. И по сей день Пятницкая церковь на Подоле – одна из наиболее известных работ В.В.Кавельмахера.

Важно отметить, что именно в этой работе исследователь впервые применил всесторонний анализ особенностей строительной техники как одно из оснований для датировки. Большой интерес представляет и приведенный в работе обзор формирования композиции монастырских церквей и трапезных в XVI–XVII веках.

Менее известны (но не менее значимы для истории архитектуры) исследования В.В.Кавельмахера в 1970-х годах на его «собственном» объекте – Введенской церкви на Подоле (1547 год, перестроена в 1621 году) [5]. Был обнаружен обломок оконного наличника в форме розетки, схожей с окнами церкви Рождества Богородицы в Московском кремле (1393 год) и Успенского собора «на Городке» в Звенигороде (рубеж XIV и XV веков). В связи с этим исследователь показал, что Введенская церковь – «реплика» Духовской (1476 год). На базе этих исследований В.В.Кавельмахером была разработана реконструкция первоначального вида Духовской церкви⁴.

Кроме работ по Пятницкой и Введенский церквям, В.В.Кавельмахер исследовал и храмы самой Троице-Сергиевой Лавры («нелегально», так как этому препятствовал В.И.Балдин). В начале 1970-х годов В.В.Кавельмахер (совместно с Е.Е.Гущиной) предложил реконструкцию первоначального вида монастырской трапезной палаты (1686–1692 годы) [2]. Исследователь также детально проработал черты сходства Успенских соборов в Лавре (1559–1585) и Московском кремле (1475–1479 годы) [1]. В будущем эти исследования были использованы В.В.Кавельмахером при реконструкции первоначального вида Успенского собора Фиораванти, о чем речь пойдет ниже.

Написанная в середине 1980-х годов (и опубликованная значительно позже – в конце девяностых [6]) работа по датировке Никоновской церкви Лавры (часто называемой Никоновским приделом Троицкого собора) 1623 годом достаточно спорна. Здесь В.В.Кавельмахеру не удалось использовать свой главный «козырь» – умение безошибочно «читать кладку»: он не был допущен на объект и был вынужден ограничиться анализом стилистических особенностей храма. И если датировка верха Никоновской церкви XVII веком абсолютно справедлива, то относительно белокаменного четверика, декор которого схож с декором Введенской и Духовской церквей, существуют серьезные сомнения в поздней датировке⁷. Но мы ни в коем случае не будем умалять значимость этой работы В.В.Кавельмахера: в ней проведено фундаментальное исследование деятельности троицких мастеров первой половины XVII века, в том числе известного «подмастерья Елисея».

К сожалению, практически неизвестным научной общественности осталось открытие В.В.Кавельмахером древней Никольской церкви в селе Черленкове Шаховского района М.О. [11, 12]. Работая в 1970-х годах с актами Иосифо-Волоколамского монастыря, исследователь нашел упоминание об этом храме, выехал «на место» и выяснил, что большая четырехстолпная церковь XVI века (частично перестроенная в XIX веке) дошла до наших дней в относительно высокой степени сохранности, но не была включена ни в один справочник по памятникам архитектуры.

В.В.Кавельмахер провел натурное исследование черленковского храма и его консервацию, на основании актовых записей датировал его между 1543 и 1562 годами, а также показал, что это был собор небольшого монастыря, «приписанного» к Иосифо-Волоколамскому.

В самом Иосифо-Волоколамском монастыре В.В.Кавельмахер в семидесятых–восьмидесятых годах всесторонне исследовал строительную историю колокольни (церковь Одигитрии, 1495 год; перестраивалась в 1671–1672 и 1692–1694 годах, разрушена в 1941 году) [18]. Также заслуживает внимания его работа, посвященная одной из иосифо-волоколамских памятных плит [19, 20]. Эта плита послужила «информационным поводом» для исследования истории рода Полевых, тесно связанных с монастырем.

Пожалуй, можно сказать, что известность в широких кругах научной общественности В.В.Кавельмахеру принесли проведенные им в 1977 году совместно с М.Б.Чернышевым раскопки Борисоглебского собора в Старице (1558–1561 годы, разобран в начале XIX века). Несмотря на «локальность» основного вывода исследователей – доказательства происхождения знаменитых керамических панно на Успенском соборе в Дмитрове (начало XVI века) из разрушенного в XIX веке старицкого Борисоглебского собора – эти исследования получили значительный резонанс, и на эту тему В.В.Кавельмахером и М.Б.Чернышевым в 1980-х годах было сделано несколько научных докладов [8]. Впрочем, полномасштабной публикации эта работа до сих пор не дождалась⁶.

Еще одна известная работа В.В.Кавельмахера (1980-е годы) – датировка церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове [25, 26]. Исследователь подверг критике существовавшие в литературе аргументации датировок храма как 1529 годом, так и второй половиной XVI века, и на основании записи в клировой летописи предположил существование на месте дьяковской церкви более раннего моленного храма 1529 года (Зачатия Иоанна Предтечи с приделами). Полагая, что обетная церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи с приделами апостола Фомы и Петра Митрополита на Старом Ваганькове сгорела в пожар 1547 года, он обосновал высокую вероятность переноса ее престолов, не встречающихся более на Ваганькове, в Дьяково. Соответственно, В.В.Кавельмахер датировал дьяковскую церковь рубежом 1540-х и 1550-х годов.

Необходимо отметить, что в конце 1990-х годов В.В.Кавельмахер стал придерживаться несколько более поздней датировки дьяковской церкви, считая ее полной современницей собора Покрова на Рву (1555–1561 годы)⁷. Но, конечно, вопросы архитектурно-стилистического позиционирования уникальной церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи требуют дальнейших исследований⁸.

В конце 1970-х–начале 1980-х годов В.В.Кавельмахер совместно с А.А.Молчановым провел масштабные раскопки Старо-Никольского (ныне Петропавловского) собора в Можайске (XIV век, полностью перестроен в XIX веке) и Воскресенского собора в Волоколамске (конец XV века) [9], а совместно с С.П.Орловским – Успенского собора в Коломне (около 1380 года, полностью перестроен в 1672–1682 годах) [10]. Отметим, что эти (как и все остальные) археологические исследования В.В.Кавельмахер и его коллеги проводили «на общественных началах» и лично, без привлечения какой-либо «рабочей силы».

В Волоколамске и Можайске исследования позволили существенно уточнить первоначальный облик храмов. В Коломне было сделано открытие, чрезвычайно важное для истории древнерусской архитектуры: были обнаружены резные белокаменные блоки, принадлежавшие зданию, более раннему, чем Успенский собор Дмитрия Донского. Кроме этого, исследователи доказали, что дополнительным перестройкам (в XVI веке, как полагали Б.Л.Альтшуллер и М.Х.Алешковский⁹) Успенский собор не подвергался.

Археологические исследования В.В.Кавельмахера и С.П.Орловского также показали, что реконструкция плана и, соответственно, первоначального вида Успенского собора Н.Н.Воронина¹⁰ более адекватна, чем Б.Л.Альтшуллера и М.Х.Алешковского. К сожалению, эти выводы остались неопубликованными¹¹.

Еще одна значительная работа В.В.Кавельмахера – церковь Рождества Христова в Юркине (начало XVI века) [27, 28]. Проводя в 1970-е годы консервацию храма, он его всесторонне исследовал. В то время «классическая» датировка памятника – до 1504 года – ставилась под сомнение Л.А.Давидом, предполагавшим принадлежность храма творчеству Алевиза Нового, приехавшего в Москву в 1504 году. Но В.В.Кавельмахер, исследовав историю рода храмоздателей Голохвастовых, показал, что наиболее адекватной датировкой является «классическая», и подтвердил принадлежность храма «доалевизовской» традиции.

В последние годы, в связи с исследованиями В.В.Кавельмахером связей древнерусского и западноевропейского зодчества, в научных кругах сложился стереотип восприятия ученого как «оксиденталиста». Но работа, посвященная Юркину, опровергает этот стереотип: В.В.Кавельмахер обосновал среднеазиатские корни крещатого свода (впрочем, вопрос генезиса этого феномена древнерусского зодчества остается открытым¹²).

К сожалению, неопубликованным и до недавнего времени исключенным из научного оборота осталось открытие В.В.Кавельмахером уникальной церкви XVI века в селе Синькове Раменского района Московской области. Проводя в начале 1980-х годов раскопки в существующем храме Михаила Архангела (XVIII век), исследователь обнаружил погреба, фундаменты, фрагмент северной стены, множество фрагментов строительного материала и декора предыдущей постройки. Церковь XVI века была бесстолпной, одноглавой, белокаменной с кирпичными сводами и имела не только уникальный асимметричный план, но и уникальные асимметричные фасады¹³.

В начале 1980-х годов В.В.Кавельмахер приступил к фундаментальным исследованиям древнерусских колоколов и колоколен [13, 14, 15, 17]. Пожалуй, основным его открытием в этой области был «очапный» древнерусский звон (путем раскачивания колоколов). Кроме того, в этих работах была развернута цельная картина русского колокольного звона и проведен обзор архитектуры древнерусских колоколен (особое внимание уделялось Ивану Великому, который, как и другие кремлевские храмы, В.В.Кавельмахер исследовал при дружеской помощи сотрудников Музеев Кремля, вопреки противодействию главного архитектора Кремля В.И.Федорова). Были также исследованы большие благовестники Москвы, прослежены их исторические судьбы, определены их ктиторы.

В 1980-е годы колокола были главной темой работы В.В.Кавельмахера. А в конце этого десятилетия он совместно с Т.Д.Пановой сделал еще одно исключительно значимое открытие в этой области: исследователям удалось найти в архивах информацию о том, что в 1913 году при земляных работах на Соборной площади Московского кремля были раскрыты, поверхностно обследованы и сфотографированы остатки белокаменного здания октагональной формы [16]. В.В.Кавельмахер показал, что эти остатки принадлежали первой колокольне Иоанна Лествичника, построенной в 1329 году. В этой работе исследователь также уделил пристальное внимание гипотезе о мемориально-погребальном характере церквей «под колоколы».

В конце 1980-х годов В.В.Кавельмахеру удалось (к сожалению, вновь «полулегально») обследовать чердаки Успенского собора Фиораванти. Выяснилось, что в XVII веке своды памятника были полностью переложены. Это позволило В.В.Кавельмахеру, опираясь на собственные исследования Успенского собора Троице-Сергиева, построенного по образцу храма Фиораванти, разработать реконструкцию первоначального вида московского кафедрального собора [22]. Параллельно был проведен обзор истории реставрации памятника.

В это же время – на рубеже 1980-х и 1990-х годов – В.В.Кавельмахер работал над датировкой собора Смоленской Одигитрии Новодевичьего монастыря [38]. В его работе, посвященной этому вопросу, проведено глубокое исследование истории монастыря, его архитектуры, ктиторов, посвящений церквей и приделов. Особое внимание уделено строительной истории собора Одигитрии, обоснована его датировка рубежом 1560–1570-х годов.

Во второй половине восьмидесятых В.В.Кавельмахер приступил к исследованиям в Александровской слободе и вел их в течение 1990-х годов. Его раскопки и зондажи выявили принципиальный факт: Покровский (ныне Троицкий) собор, шатровая Троицкая (ныне Покровская) церковь, Успенская церковь и столпообразная церковь Алексея митрополита были возведены в одном строительном периоде [29–36]. Это позволило В.В.Кавельмахеру датировать все эти храмы началом–серединой 1510-х годов – временем возведения в Слободе дворца Василия III.

Соответственно, В.В.Кавельмахером был произведен подлинный переворот в истории древнерусского шатрового зодчества, так как ранее первым шатровым храмом считалась церковь Вознесения в Коломенском, а исследователь показал, что шатровая Троицкая церковь в Слободе была возведена существенно раньше.

Работы В.В.Кавельмахера, посвященные «Звенигородскому чину» [7] и Георгиевскому собору в Юрьеве-Польском [37], достаточно известны благодаря публикациям конца 1990-х годов в сборнике «Древнерусское искусство».

Исследование происхождения «Звенигородского чина» (трех икон Деисусного чина, найденных в Звенигороде в 1918 году и приписываемых Андрею Рублеву) вновь привело В.В.Кавельмахера в Троице-Сергиев. Исследователю удалось доказать, что «Звенигородский чин» происходил из деревянной церкви Троицы 1411 года, которая в 1476 году была перестроена и сегодня известна нам под названием Духовской. Параллельно в работе было проведено исследование первоначальных алтарных преград звенигородских соборов и Троицкого собора Троице-Сергиевой Лавры. В.В.Кавельмахер подтвердил в отношении икон «Звенигородского чина» авторство Андрея Рублева.

Работа, посвященная Георгиевскому собору (1230–1234 годы), – единственное исследование В.В.Кавельмахера, посвященное домонгольскому времени.

Известно сообщение тверского летописца о том, что удельный князь Святослав Всеволодович «сам бе мастер». Н.Н.Воронин оспаривал правильность этого сообщения, ссылаясь на то, что составитель тверского свода мог побывать в Юрьеве, где ему на глаза должна была попасться современная собору надпись на стене храма, сообщающая о поставлении Святославом некоего «креста», и из этого летописец сделал неверные выводы¹⁶. В.В.Кавельмахер, доказав, что надпись о деянии Святослава в древности находилась на Троицком приделе, параллельно доказал и то, что летописец не мог так грубо ошибиться и располагал иными данными об авторстве Святослава в отношении Георгиевского собора. Важны и общие замечания В.В.Кавельмахера по поводу истории реконструкций Георгиевского собора.

На рубеже тысячелетий В.В.Кавельмахер исследовал Архангельский [23] и Благовещенский [21, 24] соборы Московского кремля. Великокняжеской усыпальнице (1505–1508 годы) было посвящено исследование истории храмовых приделов, базирующееся на глубокой проработке вопросов строительной истории собора, документов и общей традиции посвящений престолов. Совместно с А.А.Сухановой исследователь провел зондажи в дошедшем до наших дней подклете Благовещенского собора (XIV век), что позволило сделать адекватную реконструкцию первоначального плана храма.

В последние годы жизни основной темой работы В.В.Кавельмахера были связи древнерусской и западноевропейской архитектуры. Частично эти исследования нашли отражение в работах, посвященных вратам Покровского (ныне Троицкого) собора Александровской слободы [34, 36], частично остались незавершенными¹⁵.

Незавершенными остались и работы В.В.Кавельмахера, посвященные датировке церкви Преображения в Острове¹⁶, результатам раскопок у церкви «на Городище» в Коломне и в церкви Михаила Архангела в селе Синькове Раменского района, новейшим исследованиям Успенского собора Фиораванти и других храмов Московского кремля, ряду других памятников архитектуры. Архивы В.В.Кавельмахера ждут своих исследователей¹⁷.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

БИБЛИОГРАФИЯ В. В. КАВЕЛЬМАХЕРА¹⁸

(электронные версии большинства научных трудов В.В.Кавельмахера

находятся на Интернет-сайте www.kawelmacher.ru)

Сергиев Посад, Звенигород:

1. В.В.Кавельмахер. Успенский собор Троице-Сергиевой лавры как аналог московского Успенского собора. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1974. С. 47-54.

2. Е.Е.Гущина, В.В.Кавельмахер. О первоначальном облике трапезной палаты Троице-Сергиева монастыря. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1979. С. 26-28.

3. В.В.Кавельмахер. О времени построения Пятницкой церкви на Подоле в г. Загорске. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1979. С. 35-38.

4. В.В.Кавельмахер. О времени построения Пятницкой церкви на Подоле в г. Загорске. В кн.: Советская археология. № 2. М., 1982. С. 245-250.

5. В.В.Кавельмахер. Об окнах-розетках церкви Введения на Подоле в Загорске. В кн.: Реставрация и исследования памятников культуры. Вып. 2. М., 1982. С. 219-222.

6. В.В.Кавельмахер. Никоновская церковь Троице-Сергиева монастыря: автор и дата постройки. В кн.: Культура средневековой Москвы. XVII в. М., 1999. С. 40-95.

7. В.В.Кавельмахер. Заметки о происхождении «Звенигородского чина». В кн.: Древнерусское искусство. Сергий Радонежский и художественная культура Москвы XIV–XV вв. СПб, 1998. С. 196-216.

Борисоглебский собор в Старице:

8. В.В.Кавельмахер, М.Б.Чернышев. Керамический декор древнего Борисоглебского собора в Старице. В кн.: Научные чтения 1980–1981 гг. Государственного исторического музея. М., 1981. С. 66.

Коломна, Можайск, Волоколамск:

9. В.В.Кавельмахер, А.А.Молчанов. Новые исследования памятников раннемосковского зодчества в Волоколамске, Можайске и Коломне. В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1984. С. 73-79.

10. В.В.Кавельмахер, С.П.Орловский. Два архитектурных фрагмента из Успенского собора в Коломенском кремле (к вопросу о начале каменного строительства в Коломне). В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1984. С. 80-87.

Черленково:

11. В.В.Кавельмахер. Никольская церковь в селе Черленкове (неизвестная постройка «осифовских старцев» середины XVI в.). В кн.: Материалы творческого отчета треста «Мособлстройреставрация». М., 1984. С. 68-72.

12. В.В.Кавельмахер. Неизвестная постройка осифовских старцев середины XVI в. – Никольская церковь в селе Черленкове. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. 1987. М., 1988. С. 416-420.

Колокола, колокольни:

13. В.В.Кавельмахер. Некоторые вопросы изучения древнейших русских колоколен. В кн.: Вопросы теории и практики архитектуры и градостроительства. Межвузовский сборник. М., 1981. С. 154.

14. В.В.Кавельмахер. Способы колокольного звона и древнерусские колокольни. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1985. С. 39-78.

15. В.В.Кавельмахер. Большие благовестники Москвы XVI–первой половины XVII века. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1993. С. 75-118.

16. В.В.Кавельмахер, Т.Д.Панова. Остатки белокаменного храма XIV в. на Соборной площади Московского кремля. В кн.: Культура средневековой Москвы XIV–XVII вв. М., 1995. С. 66-83.

17. В.В.Кавельмахер, М.Б.Чернышев. Николай Иванович Оберакер – выдающийся немецкий литейщик, артиллерист и архитектор на русской службе в 1510-е–1530-е годы (к вопросу об авторе «трех стрельниц» Московского Кремля). В кн.: Кремли России. Материалы и исследования. Вып. 15. М., 2003. С. 117-124.

Иосифо-Волоколамский монастырь:

18. В.В.Кавельмахер. К строительной истории колокольни Иосифо-Волоколамского монастыря. В кн.: Архитектурный ансамбль Иосифо-Волоколамского монастыря. Проблемы изучения, реставрации и музеефикации. Материалы научно-практической конференции 1986 г. М., 1989. С. 11-15.

19. В.В.Кавельмахер. Фрагмент памятной плиты первой половины XVII в. из Иосифо-Волоколамского монастыря. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. 1988. М., 1989. С. 480-484.

20. В.В.Кавельмахер. Фрагмент памятной плиты первой половины XVII века из Иосифо-Волоколамского монастыря. В кн.: Архитектурный ансамбль Иосифо-Волоколамского монастыря. Проблемы изучения, реставрации и музеефикации. Материалы научно-практической конференции 1986 г. М., 1989. С.30-37.

Московский кремль:

21. В.В.Кавельмахер. Некоторые вопросы изучения архитектуры Благовещенского собора. В кн.: Уникальному памятнику русской культуры, Благовещенскому собору Московского Кремля 500 лет. Тезисы научной конференции. М., 1989. С. 30-33.

22. В.В.Кавельмахер. К вопросу о первоначальном облике Успенского собора Московского Кремля. В кн.: Архитектурное наследство. Вып. 38. М., 1995. С. 214-235.

23. В.В.Кавельмахер. О приделах Архангельского собора. В кн.: Архангельский собор Московского кремля. М., 2002. С. 123-160.

24. А.А.Суханова (статья написана под руководством В.В.Кавельмахера). Подклет Благовещенского собора Московского кремля по данным архитектурных и археологических исследований ХХ века. В кн.: Художественные памятники Московского кремля. Материалы и исследования. Вып. 16. М., 2003. С. 164-178.

Дьяково:

25. В.В.Кавельмахер. К истории постройки именинной церкви Ивана Грозного в селе Дьякове. М., 1990.

26. В.В.Кавельмахер. К истории постройки церкви Иоанна Предтечи в селе Дьякове. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1991 г. М., 1997. С. 339-351.

Юркино:

27. В.В.Кавельмахер. Церковь Рождества Христова в с. Юркино. В кн.: Информационный курьер МОСА (октябрь–декабрь). М., 1990. С. 19-21.

28. В.В.Кавельмахер. К вопросу о времени и обстоятельствах постройки церкви Рождества Христова в Юркине. В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1995 г. М., 1996. С. 421-436.

Александровская слобода:

29. В.В.Кавельмахер. Памятники архитектуры древней Александровской слободы. В кн.: Информационный курьер МОСА (октябрь–декабрь). М., 1990. С. 19-21.

30. В.В.Кавельмахер. Новые исследования Распятской колокольни Успенского монастыря в Александрове. В кн.: Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. М., 1991. С. 110-124.

31. В.В.Кавельмахер. Церковь Троицы на Государевом дворе древней Александровской слободы. В кн.: Александровская слобода. Материалы научно-практической конференции. Владимир, 1995. С. 30-40.

32. В.В.Кавельмахер. Памятники архитектуры древней Александровой слободы. Сборник статей. Владимир, 1995.

33. В.В.Кавельмахер. Памятники архитектуры древней Александровой слободы. В кн.: Проблемы изучения древнерусского зодчества (по материалам архитектурно-археологических чтений, посвященных памяти П.А.Раппопорта, 15–19 января 1990 г.). СПб, 1996, с. 153-156.

34. В.В.Кавельмахер. Бронзовые двери византийской работы из новгородского Софийского собора. Еще раз о происхождении Тверских врат. В кн.: Зубовские чтения. Вып. 1. Владимир, 2002. С. 58-77.

35. В.В.Кавельмахер. Государев двор в Александровой слободе. Опыт реконструкции. В кн.: Якоб Ульфельдт. Путешествие в Россию. М., 2002. С. 457-487.

36. В.В.Кавельмахер. К истории Васильевских дверей Софии Новгородской. В кн.: Зубовские чтения. Вып. 2. Струнино, 2004. С. 139-152.

Георгиевский собор в Юрьеве-Польском:

37. В.В.Кавельмахер. Краеугольный камень из лапидария Георгиевского собора в Юрьеве-Польском (к вопросу о так называемом Святославовом кресте). В кн.: Древнерусское искусство. Русь. Византия. Балканы. XIII век. СПб, 1997. С. 185-198.

Новодевичий монастырь:

38. В.В.Кавельмахер. Когда мог быть построен собор Смоленской Одигитрии Новодевичьего монастыря? В кн.: Новодевичий монастырь в русской культуре. Материалы научной конференции 1995 г. М., 1998. С. 154-177.

Китай-город:

39. В.В.Кавельмахер. Воскресенские ворота Китай-города по данным археологических раскопок 1988–1994 гг. В кн.: Культура средневековой Москвы. XVII век. М., 1999. С. 167–180.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Сергей Заграевский

НЕМНОГО О МОЕМ ОТЦЕ

В.В.Кавельмахер. 2002 год.

И прямо со страницы альманаха,

От новизны его первостатейной,

Сбегали в гроб ступеньками – без страха,

Как в погребок за кружкой мозельвейна.

Осип Мандельштам

Рассказ о моем отце Вольфганге Вольфганговиче Кавельмахере я начну от истоков ХХ века, точнее – от 18 декабря 1903 года, когда родилась моя бабушка, Елена Александровна Кавельмахер, урожденная Колобашкина.

Ее отец Александр Николаевич, был младшим сыном купца второй гильдии, наследство получил мизерное и, несмотря на потомственное почетное гражданство, работал клерком в банке. У него было несколько братьев и сестер, но все они исчезли в революцию.

Мать Елены Александровны, моя прабабушка Александра Васильевна была дочерью Василия Руднева, архимандрита Данилова монастыря. Насколько я понимаю, Руднев был типичным священником конца XIX века, то есть напоминал современные «новорусские» аналоги. До того, как занять пост даниловского архимандрита, Руднев был настоятелем церкви «Живоначальной Троицы» на Шаболовке, 25, и перестроил свой храм в «псевдорусском» стиле.

Жили Колобашкины на Первой Мещанской (проспекте Мира) в квартире из нескольких комнат. Сразу после революции их «уплотнили», но им повезло – жили они небогато, «излишек» жилплощади был небольшим, и на него вселились не посторонние, а их бывшая домработница.

Александр Васильевич Колобашкин умер в 1924 году, еще в двадцатом заболев от постоянного недоедания. Голод грозил каждому, и спасение было одно – паек. Уже в 1919 году бабушка, только-только окончив гимназию (уже называвшуюся «единой трудовой школой»), была вынуждена устроиться в Госбанк машинисткой.

В середине двадцатых она познакомилась с моим дедом – Вольфгангом Альфредовичем Кавельмахером, немцем, сыном управляющего ликеро-водочного завода Штриттера (не знаю, как этот завод называется сейчас). Мой прадед, Альфред Федорович Кавельмахер, управлял заводом, а прабабушка, Эльза Эмильевна, управляла немалой семьей: у деда были и братья – Фридрих, Курт и Эдгар, и сестры – Зигрид и Эльза.

Когда умер Альфред Федорович, своей ли смертью – неизвестно, в это время семья моего отца была на Воркуте. Эльза Эмильевна умерла (вроде бы «благополучно», то есть от старости) в конце сороковых годов. Фридрих оказался в Красной Армии и исчез в начале двадцатых, Курт работал на КВЖД и исчез в тридцать восьмом. Впрочем, потом стало известно, что он погиб в Котласских лагерях. Эдгар умер от туберкулеза то ли в тюрьме, то ли в Соловках около 1930 года.

Тети моего отца, Зигрид и Эльза, дожили до конца семидесятых. О них больше не знаю ничего, так как, по версии бабушки Елены Александровны, в 1937 году они «отреклись» (якобы написав в НКВД соответствующее заявление) и от брата Вольфганга, и от его семьи. Впрочем, скорее всего, никакого «официального отречения» не было, а просто побоялись продолжать общение.

Судьба страны в зеркале одной семьи…

В двадцатые годы Вольфганг Альфредович «вечно» учился в Тимирязевской академии. Высшего образования он в итоге так и не получил. Но зато был импозантен внешне – высокого роста, худощавый, голубоглазый, русоволосый. Неудивительно, что им увлеклась машинистка из Госбанка и они в 1925 году поженились.

Как они жили – не знаю. Думаю, была стандартная «клерковская» семья – дед где-то работал, а у Елены Александровны было редчайшее по тем временам достоинство – собственная жилплощадь.

22 января 1933 года у них родился сын. Назвали его в честь отца – Вольфом, то есть Вольфгангом Вольфганговичем. Кто мог подумать, сколько мытарств ждало человека с такими «Ф.И.О» в самом недалеком будущем! И бабушка, Елена Александровна Колобашкина, взяла немецкую фамилию мужа и носила ее всю жизнь.

В 1933 году в Германии пришел к власти Гитлер, в 1934 году в СССР убили Кирова. Деда – немца, то есть «ненадежный элемент», – посадили практически сразу. 58-я статья, «литера КРД» («контрреволюционная деятельность»). Дали ему обычный для 1934 года срок – пять лет. «Десятку» тогда еще давали редко.

Бабушка осталась работать в Госбанке. Ее не уволили – это был 1934, а не 1937 год, к тому же она была тихой беспартийной машинисткой, и не секретаршей какого-нибудь начальника, а сотрудником машбюро. Ниже некуда.

От деда она не отказалась (в смысле одностороннего развода), хотя ей это многие советовали. Впрочем, она была абсолютно права: в НКВД, если надо было выполнять разнарядку на «жен врагов народа», на такие разводы никакого внимания не обращали.

В 1935 году для бабушки прозвучал «второй звонок» – ее арестовали. Правда, всего на один день. В то время у людей отбирали золото – оно было очень нужно стране, а «несознательные граждане» добровольно сдавать его не спешили.

История скорее анекдотичная, но уже достаточно страшная. У Александры Васильевны, матери Елены Александровны, были какие-то странности, выражавшиеся в мелочах. Одной из таких мелочей было то, что она собирала цветные стекляшки, складывала их в железную банку от «ландринок» и прятала. Соседи увидели, как она что-то прячет, и «стукнули» в НКВД.

Бабушку арестовали, привезли в тюрьму, и следователь ее повел в какой-то небольшой зал типа театрального. Ее вывели на сцену, в зале сидели какие-то люди и улюлюкали, а следователь угрожал разрезать ее годовалого сына (т.е. моего отца) на куски, если она не выдаст золото. Прямо «шоу» (интересно, что нечто подобное описывал Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита»).

Бабушка только рыдала, а золото, естественно, не выдала ввиду его отсутствия. Ее отвели в камеру и велели подумать, а потом внезапно выпустили. Оказалось, что в это время в квартире был обыск, Александра Васильевна показала коробку от «ландринок», следователь страшно матерился, и все кончилось, как в сказке.

И сидела Елена Александровна в машбюро, и печатала, пока не прозвенел «третий звонок». Это было начало августа 1937 года, когда бабушке пришла повестка о том, что к ней, как к «жене врага народа», применена «бессрочная административная ссылка» в город Березов. Одновременно семья уведомлялась о выселении из квартиры. Это означало, что приходилось брать с собой пожилую мать и четырехлетнего сына.

Впрочем, другого выхода все равно не было. Гораздо позже, в 1956 году, моя прабабушка Александра Васильевна неожиданно получила справку о реабилитации вместе с Еленой Александровной. Все были удивлены, но выяснилось, что прабабушке тоже дали «вечную ссылку», только повестка в 1937 году почему-то не дошла.

Вещи отправили по железной дороге «малой скоростью» (их получили больше года спустя). Сами, естественно, тоже ехали поездом. По рассказам отца, его первые детские воспоминания, буквально потрясшие его, – увиденные из окна вагона храмы Троице-Сергиева. Возможно, именно это в будущем и определило его профессию, но до этого было еще далеко.

Приехав в Березов, бабушка узнала, что ссыльных чересчур много, и всех отправляют пароходами по Оби на север, в Салехард (бывший Обдорск) – город около устья этой реки.

Сейчас Салехард – центр Ямало-Ненецкого округа, туда ходят поезда, плавают корабли Северным морским путем, вывозят лес, в округе добывают нефть. Тогда же вокруг Салехарда нефть еще не нашли, и даже лесоповалов почти не было – слишком далеко было возить бревна: «Севморпуть» еще не освоили, железную дорогу не построили, а вверх по течению Оби лес не сплавишь. Город был настолько тихим и заштатным, что и городком назвать было трудно.

Наступила страшная зима 1937–1938 годов. Бабушку на работу никуда не брали – ссыльная, еще и с немецкой фамилией. Заключенные погибали от непосильного труда, но их хотя бы формально обязаны были как-то кормить. Со ссыльными получалось наоборот: не нашел работу – так умирай от голода, никто о тебе даже формально заботиться не обязан. А что за работа могла быть в Салехарде?

Жили в бараке, потом в землянке – там хотя бы температура была плюсовой. Четырехлетний отец тяжело заболел от холода и недоедания, выжил чудом – бабушка не отдала его на верную смерть в переполненную, ледяную больницу и выходила сама. В это время Елена Александровна с Александрой Васильевной кое-как зарабатывали… пилкой дров.

В итоге, как ни парадоксально, спасла церковная метрика бабушки, где было сказано, что ее фамилия Колобашкина и что она «крещена в православие». Елена Александровна с этим «нетипичным» документом пошла в местное управление НКВД, и начальник, увидев, что она не немка, а русская, взял ее на работу машинисткой. Бумаг было море, а умение печатать было тогда большой редкостью. К тому же колоссальный поток ссыльных 1937–1938 годов прошел, и квалифицированные кадры в Салехард больше не поступали.

Наступил 1940 год. Дедушка Вольфганг Альфредович освободился из лагеря и получил «вечную ссылку» на Воркуте. Центр Печорского угольного бассейна Коми АССР – тоже, как говорится, не Сочи, хотя и несколько ближе к Европе, чем Салехард. Но все-таки на Воркуте добывали уголь, и там ссыльным было легче.

Бабушка, использовав появившиеся за время работы в управлении НКВД «полезные знакомства», смогла изменить место ссылки с Салехарда на Воркуту. Дед нанял (за вечную российскую валюту – водку) несколько ненецких саней с оленями и летом 1940 года перевез семью через Северный Урал. Как ни странно, такое путешествие было не особо сложным, во всяком случае, куда проще и дешевле, чем вверх по Оби на пароходе, а потом со множеством пересадок по железной дороге. Тогда железнодорожная ветка Воркута – Салехард еще не была построена.

На Воркуте Кавельмахеры поселились в поселке Рудник (ударение традиционно ставится на первом слоге). Собственно, селиться было больше негде – на самом деле это не поселок, а старейший (тогда и единственный) городской район. По информации, полученной в середине восьмидесятых, сохранился даже деревянный двухэтажный дом, где жил мой отец. Впрочем, домом его назвать трудно – по современным меркам это обычный барак, так что, возможно, в «строительный бум» девяностых его все-таки снесли.

А при Сталине город был весь окружен лагерями, каждая шахта (действующих было около двадцати пяти) была «ОЛП» («отдельным лагерным пунктом»), и получилось, что весь город стал одной большой зоной. Поезда привозили в «Воркутлаг» зэков, а увозили уголь.

Елена Александровна без особых проблем устроилась машинисткой в адмчасть шахты «Рудник», то есть в систему НКВД. А это даже для ссыльной означало неплохие пайки, ребенку – детский сад, семье – две комнаты в отапливаемом бараке. Впрочем, в землянке пожить пришлось, но недолго – пару месяцев после приезда.

Дед работал геологом в Геологоразведочном управлении, и все было «хорошо». Но началась война.

Осенью 1941 года Вольфганга Альфредовича – немца – «в административном порядке» (т.е. не только без суда или хотя бы «Особого совещания», но и без следствия) отправили на лесоповал в ту же Коми АССР, только немного южнее – вокруг Воркуты была тундра.

Бабушка чуть снова не стала «княгиней Трубецкой поневоле» – ей, как жене немца, в 1941 году тоже было предписано покинуть Воркуту и отправиться на лесоповал. И если Вольфганг Альфредович отличался железным здоровьем и смог пережить лесозаготовительные лагеря (он умер в Москве в 1988 году), то для Елены Александровны с восьмилетним сыном и шестидесятидвухлетней матерью это означало верную смерть.

Отец рассказывал, что они уже собирали вещи и он сжег свой игрушечный самолетик, потому что он не влезал в чемодан. Можно себе представить психологическую атмосферу по той мелкой детали, что восьмилетний ребенок игрушку именно сжег.

Но семью спасли те же церковные метрики, с которыми бабушка, опять же, пошла к начальнику местного НКВД. Тот «православную» Колобашкину оставил на Воркуте, и даже работу в адмчасти она в итоге не потеряла. После войны еще и «выслужилась» до заведующей машбюро…

Насчет православия я не зря взял в кавычки – бабушка абсолютно не веровала и ни разу на моей памяти не ходила в церковь. Наверное, это можно было бы объяснить тем, что ее первый муж принадлежал к лютеранской конфессии, второй – к иудейской, и при этом оба были абсолютными атеистами. Но и прабабушка Александра Васильевна никогда не ходила в церковь, хотя и была дочерью архимандрита Руднева. Атеистом на всю жизнь остался и мой отец.

Но вернемся к Воркуте. В сороковые–пятидесятые годы там жили тяжело и голодно, но массами, как на Колыме, не умирали. Впрочем, из этого «правила» было одно исключение – страшной зимой 1941–1942 годов заключенные умирали массами. За городом было вырыто несколько рвов, и туда свозили на санях штабеля трупов.

Отец мне рассказывал, что он как-то встретил такие сани, а возчику стало плохо от голода, и он попросил девятилетнего мальчишку помочь довести лошадь до рвов. Отец помог. Все трупы, естественно, были раздеты, и никаких бирок на ногах не было – сваливали в братскую могилу, и все. Никто эти трупы не собирался потом выкапывать и идентифицировать, так что известный стереотип относительно бирок весьма сомнителен.

Отец говорил, что возчик его попросил помочь и сгрузить эти трупы, но он настолько устал по дороге в гору, что отказался. Никакого страха в отношении трупов у девятилетнего ребенка уже не было, и просьба возчика о помощи была вполне в порядке вещей. Мы сейчас можем сколько угодно ахать и охать по поводу вредного воздействия на детскую психику горы голых мороженых тел, но это были воркутинские будни. Трупы возили, ничем их не укрыв сверху.

И не только трупы и не только в 1942 году. В течение всех сороковых годов посреди города зэков и били прикладами, и стреляли – как в воздух, так и на «поражение». Периодически проходили повальные обыски, в том числе и у ссыльных. По местному радио (через громкоговорители) постоянно сообщали, кому сколько суток карцера дали и за какую провинность. До войны часто бывали сообщения и о расстрелах, но потом их стало меньше – «рабсилу» стали экономить.

А в зиму 1941–1942 годов голод был незабываемым. Это был единственный год, когда и отец, и бабушка от голода плакали – так это было мучительно. Для поддержания жизни пайки хватало, но субъективно эти скупые граммы пресного и склизкого хлеба ощущались лишь как «растравливающий» фактор.

Столь жестоко страдали от голода женщина-машинистка (с малоподвижной работой) и маленький ребенок, а каково было зэкам вкалывать в забое на гораздо меньшей пайке? Вот и гибли тысячами.

Летом на Воркуте голод был не настолько страшен, так как можно было ходить в тундру ставить силки на куропаток, чем большинство «бесконвойных» и промышляло. Да и в последующие годы продуктов не хватало, так что отец с детства постоянно охотился. И яйца собирал.

Стало легче в 1943 году, когда на Урале заработала эвакуированная промышленность и ей понадобился уголь, а Печорский угольный бассейн после потери Донбасса остался единственным в стране. Тогда и снабжение существенно улучшилось, и появилась американская «ленд-лизовская» тушенка.

С фронта на Воркуту иногда привозили бушлаты для зэков. Пробитые пулями, залитые кровью… «Гувернер» отца, писатель, герой войны в Испании, «бесконвойный» заключенный Алексей Владимирович Эйснер, получив такой бушлат с бурым пятном крови на спине, рассказывал ребенку, куда попала пуля, как вытекает кровь при том или ином попадании, и все это было вполне в порядке вещей.

Эйснер, кстати, был великолепным «гувернером», да и школа, где учился отец, была неплохой – в ней преподавали ссыльные и зэки, то есть цвет российской интеллигенции. Даже директором была весьма культурная еврейская дама с «вечной ссылкой» – парадокс сталинской системы, которая загнала в лагеря умнейших людей. И, несмотря на обилие детей НКВД-шников, атмосфера в школе была такой, что за десять лет отец запомнил только одну (!) драку двух старшеклассников, причем не просто так, а из-за девушки.

В конечном итоге это принесло свои плоды в плане образования отца. Но в войну из-за постоянной необходимости, а потом и привычки, охотиться далеко в тундре (бывало, уходил на несколько дней) он стал весьма слабым учеником. Его «поднял на ноги» только Моисей Наумович Авербах, второй муж бабушки, в будущем ставший моим «настоящим» дедом.

Моисей Наумович родился 30 декабря 1906 года в Москве. Он был сыном преуспевающего еврейского коммерсанта, купца первой гильдии – «нетитулованным» евреям до революции не разрешалось жить вне «черты расселения».

Дед закончил некую Коммерческую академию, до революции весьма элитную по купеческим меркам. Прекрасное образование он получил и дальше, закончив престижный по тем временам «Институт народного хозяйства имени Плеханова». По профессии он стал горным инженером и в 1933–1934 годах строил Московский метрополитен.

В это время выпускники студенческой группы, в которой учился Моисей Наумович, решили создать некую «общественную кассу» для взаимопомощи нуждающимся однокашникам. Вскоре какой-то «доброжелатель» сообщил в НКВД, что деньги собираются на нужды троцкистского движения.

Первый срок деда, несмотря на «литеру КРТД» («контрреволюционная троцкистская деятельность», гораздо хуже, чем просто «КРД»), был даже и не срок – три года ссылки в Туле. В этом городе дед три года благополучно проработал в некой строительной конторе. Женился он еще в Москве, а в «тульские» времена у него родился сын Юрий. Но пообщаться с сыном Моисей Наумович практически не успел – закончилась ссылка, и он вернулся в Москву, где его немедленно посадили. Для бывших ссыльных это происходило автоматически – на дворе был 1937 год.

Моисей Наумович просидел под следствием больше двух лет, попал под печально известное разрешение «физического воздействия», его били и сломали палец, который сросся криво (шину непрофессионально наложили в камере). Дали ему восемь лет, и он, побывав в нескольких лесоповальных лагерях Коми АССР, в 1943 году попал на Воркуту. Стране был нужен уголь, и горного инженера не могли не использовать по назначению.

Дед стал начальником вентиляции 40-й шахты и на этом посту проработал много лет. Звучит гладко – «проработал», но на самом деле Моисея Наумовича, когда у него закончился срок, «судили» еще два раза. Но и под новым следствием, и получив очередные сроки, а потом очередную «вечную ссылку», он оставался «бесконвойным» начальником вентиляции шахты.

Справедливости ради отметим, что «бесконвойных» заключенных на Воркуте было множество – весь город был одной огромной зоной, вокруг – «зеленый прокурор», то есть бескрайняя тундра, и бежать все равно было некуда. Даже для многих зэков-шахтеров передвижение по городу было относительно свободным, а для специалистов и подавно.

От начальника вентиляции зависели сотни жизней – и забойщиков, и обслуживающего персонала, и «вооруженной охраны» (от НКВД-шников иногда тоже требовалось спускаться в шахту). Примечательно, что Моисей Наумович остался начальником вентиляции и после реабилитации, а в 1961 году, после выхода деда на пенсию, его преемник оказался настолько некомпетентен, что в шахте взорвался метан, и погибло несколько десятков человек. В сталинское время гибель людей для НКВД-шного начальства сама по себе значила немного, но ЧП на угольной шахте означало срыв плана и возможное разжалование, так что, видимо, дополнительные политические «лагерные» дела в отношении Авербаха преследовали единственную цель – крепче привязать незаменимого специалиста.

Свою незаменимость дед не стеснялся использовать, но очень специфически – спасал людей. В буквальном смысле. Это были и евреи, и просто интеллигентные люди, для которых работа в забое означала либо верную смерть, либо инвалидность.

Скольких всего он спас – не знаю. Лично помню пять–шесть человек, а понаслышке – еще нескольких. Например, профессора Иликона Георгиевича Лейкина (в будущем известного неофициального аналитика советского строя, писавшего под псевдонимом Зимин) дед поставил «табакотрусом» – следить, чтобы в забой не проносили табак. Это входило в компетенцию начальника вентиляции – а ну как кто-нибудь в шахте закурит и взорвется метан?

После войны Моисей Наумович Авербах женился на Елене Александровне Кавельмахер, моей бабушке, которая незадолго до того разошлась с Вольфгангом Альфредовичем. Весьма, как говорится, «положительный» Моисей Наумович стал крайне серьезно относиться к своим обязанностям главы семьи.

Мой отец учился в школе достаточно плохо, к тому же ему было тринадцать лет – так называемый «переходный возраст». Дед, несмотря на естественное сопротивление ребенка (кто же любит въехавшего в квартиру отчима и не ревнует к нему мать?), немедленно взялся за его «дисциплинирование». В итоге отец получил самое блестящее образование, которое только можно было себе представить в то время.

И бабушка Елена Александровна, пообщавшись с воркутинским «коллективом» и с Моисеем Наумовичем, стала живо интересоваться искусством и литературой. И, наконец, стала антисталинисткой. До этого она, хотя интуитивно Сталина и недолюбливала, но в репрессиях ни в коем случае не винила, просто, как и миллионы других, считала, что только с ней и еще с несколькими произошла трагическая ошибка…

Мой отец Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина не любил с детства. Вольфганг Вольфгангович и в комсомоле не был – детей ссыльных туда не особо звали, и он как-то обошелся.

В 1950 году он окончил школу. Институтов в Коми АССР не было, и встал вопрос: что делать дальше? Оставаться на Воркуте означало ждать посадки: все «уголовные дела» его родителей были у местного НКВД, и оно не преминуло бы привязать к себе лишнюю бесплатную трудовую единицу. Надо было поступать в высшее учебное заведение, и все решили, что это должна быть Москва. Главное было – выехать с Воркуты, а там уже неважно, куда, да и в большом городе было проще «затеряться».

Впрочем, на «семейном совете» было решено, что на случай будущего ареста Вольфганг Вольфгангович должен поступать в строительный или архитектурный вуз – в лагерях профессиональному строителю было легче выжить.

Как отец получил паспорт и вырвался из Коми АССР – об этом можно было бы написать детективный роман. Сталин-то был еще жив.

Были «подняты» все связи и Моисея Наумовича, и бабушки, и в итоге Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер собирался в Москву с чистой характеристикой и чистым паспортом, то есть нигде не было указано, что отец и мать – ссыльные. Это был шанс, но оставался сам факт жизни на Воркуте. Все знали, что это такое. А кроме вступительных экзаменов, во всех институтах тогда было «собеседование» – фильтр для отсеивания «неблагонадежных».

И вот тут вспомнили, что Елена Александровна работает в лагерной адмчасти, то есть в системе НКВД! И она получила для Вольфганга именно такую справку, в которой было сказано, что его мать работает в этой системе.

Откровенная казуистика, все заключенные тоже «работали» в системе НКВД, но эта справка спасла отца при поступлении в Московский инженерно-строительный институт. На собеседовании он ее предъявил, и вопросов больше не было. А через год отец перевелся в Архитектурный.

Как трудно было отцу в Москве на первых порах! Жил он сначала у гимназической подруги бабушки, причем семейная легенда гласила, что он, приехав, два часа стоял под дверью, ибо стеснялся позвонить. Да и каково было юноше, всю жизнь прожившему среди северных лагерных зон, оказаться в огромном городе со столичными правилами и нравами?

Кстати, отец всю жизнь (даже находясь «на постоянном месте жительства» в Германии) ел только черный хлеб, потому что привык к нему с детства. А вот ни бабушка, ни дедушка черный хлеб не ели – как выражалась Елена Александровна, «наелись». Вот такие психологические парадоксы.

После реабилитации в 1956 году Моисей Наумович и Елена Александровна доработали на Воркуте до пенсии, за это время выхлопотав себе двухкомнатную квартиру в Москве, на Калужской заставе. В столицу они в итоге переехали только в 1961 году, но до этого, еще на Воркуте, у них появился полный трудовой стаж и, соответственно, большие северные надбавки. Они высылали отцу достаточно приличные суммы, на которые он покупал книги, а стипендию платил за снимаемую комнату.

«Пенсионерскую» жизнь в Москве ни дед, ни бабушка вести не стали. Закалившись в борьбе с НКВД, Моисей Наумович Авербах оказался неплохо подкован юридически и это использовал. После двадцати лет лагерей он никого и ничего не боялся и, числясь в какой-то «комиссии народного контроля», фактически подрабатывал адвокатом.

А еще Моисей Наумович писал (еще с воркутинских времен) большой автобиографический роман. Стиль и язык у него были неплохими, спокойно-реалистичными, но, по моему мнению, ему не хватало неумение вовремя останавливаться. Роман охватывал времена сталинского террора, назывался «К вящей славе Господней» и составлял более девятисот машинописных страниц (бабушка их многократно перепечатывала, что само по себе было героизмом). Все попытки опубликовать хотя бы первую часть романа во время хрущевской «оттепели» 1956–64 годов натыкались на вежливые отказы редакций. Впрочем, в этих отказах политическая конъюнктура тоже играла роль – и Гроссмана, и Солженицына публиковали выборочно, потом и «оттепель» кончилась, а роман Моисея Наумовича был «лагерным» и антисталинским.

Недавно я сделал для отца Интернет-сайт (www.kawelmacher.ru). На этом сайте есть и раздел, посвященный моему деду. Туда же я выложил и отсканированный мною роман. Кто захочет, до конца дочитает…

Параллельно с романом, в последние годы жизни на Воркуте, дед написал несколько очень неплохих рассказов, опубликованных после его смерти (уже в «перестройку») в местной газете. Они тоже есть на сайте.

А бабушка, профессиональная машинистка (при этом интеллигентнейший и образованнейший человек) печатала историку Рою Медведеву, профессору Иликону Лейкину (Зимину), Варламу Шаламову, Василию Гроссману и многим другим.

Завершая рассказ о родителях отца, скажу, что Моисей Наумович умер в 1982 году, а Елена Александровна – в 1992-м.

В 1959 году отец женился на Инне Михайловне Заграевской, моей матери. 20 августа 1964 года у них родился сын, то есть автор этих воспоминаний. Сначала наша семья жила в однокомнатной квартире на Ломоносовском проспекте, а в 1970 году мы переехали в двухкомнатную квартиру в высотном доме на Ленинградском шоссе, недалеко от Речного Вокзала. Тесть и теща Вольфганга Вольфганговича жили в том же доме этажом ниже, и большую часть времени я проводил там: и отец, и мать (поэт и драматург, а до 1978 года – доцент химии) уходили из дома рано утром и возвращались поздно вечером.

Конечно, нельзя сказать, что моим родителям было «не до ребенка», но людьми они были крайне занятыми. Впрочем, некаждодневность общения имела и свои плюсы: я прекрасно помню и все разговоры с отцом и матерью, и все то, чему они меня учили – и в плане психологическом, и в плане профессиональном (речь идет о литературе, живописи и истории архитектуры, так как химию моя мать ненавидела и бросила ее немедленно по выслуживании «пенсионного стажа»).

Вольфганг Вольфгангович, окончив в 1957 году Архитектурный институт, устроился в «Республиканскую научно-производственную реставрационную мастерскую», причем не архитектором, а белокаменщиком – возможно, по младости лет польстился на большие заработки (бабушка Елена Александровна в связи с этим прислала ему с Воркуты характерную телеграмму: «хождение народ было модно прошлом веке каменщиком можно быть не закончив семилетки твои намерения не отличаются мудростью»).

Тем не менее, очень скоро, в течение пары-тройки месяцев, Вольфганг Вольфгангович получил пятый разряд из шести возможных, и это приносило немалые деньги (много десятилетий спустя отец вспоминал, что никогда потом столько не зарабатывал). Да и, наверное, дело было не только и не столько в деньгах, – это был ценнейший опыт практического познания основ реставрационного дела.

А тесал он белый камень для Кадашей – тогда как раз шла реставрация Воскресенской церкви под руководством Галины Владимировны Алферовой. Помню эпизод, весьма полно характеризующий Вольфганга Вольфганговича: когда Алферова в книге о реставрации храма, перечисляя свою «команду», назвала отца архитектором, он устроил скандал (!), что на самом деле он был рабочим. И это при том, что у него уже был институтский диплом, то есть формальное право называться архитектором он имел.

А во всех экземплярах книги Алферовой, хранившихся у нас дома, было зачеркнуто «архитектор В.В.Кавельмахер» и подписано: «Это неправда! Я был белокаменщиком». Не знаю, может ли порядочность быть гипертрофированной, но если да, то отец – как раз такой случай.

И стоит ли говорить, как раздражал Вольфганг Вольфгангович свое советское начальство резкими «диссидентскими» высказываниями и демонстративным пренебрежением всяческими политинформациями, профсоюзными собраниями и прочей советской ерундой? Неудивительно, что из любой мало-мальски престижной конторы его быстро «просили». Насколько я понимаю, и с Алферовой у него отношения оказались безнадежно испорченными – она-то, когда назвала его в книге архитектором, хотела как лучше…

Сменив пару «архитектурных» мест работы и нигде надолго не задержавшись, отец поступил в аспирантуру Института истории искусств по специальности «литературоведение» и стал готовить диссертацию о Блоке.

В принципе, ничего удивительного в такой смене профессии нет. Даже в начале семидесятых годов отец относился к своей реставрационной работе как к некой рутине, а его подлинной любовью была поэзия. Когда его «захватила» история архитектуры, ему уже было за сорок.

А в середине шестидесятых с диссертацией получилось вполне в духе Вольфганга Вольфганговича: он ее полностью написал, и оставалось только обязательное «марксистско-ленинское» вступление. На нем-то он и «сломался», и отказался от защиты. Еще один «штрих к портрету».

Пару лет после аспирантуры отец проработал инженером в институте… «Центрогипрошахт». И только в конце шестидесятых он, наконец, «зацепился» за должность архитектора в незадолго до того созданном тресте «Мособлстройреставрация». Работа была с объектами по всей Московской области, уезжать из дома приходилось рано утром, возвращаться – поздно вечером, но это для отца оказалось куда более привлекательным, чем «протирание штанов» в конторе.

Трест «Мособлстройреставрация» вряд ли можно было называть «захудалым» – даже по советским меркам это была достаточно масштабная контора, ведущая реставрационные работы по многим десяткам, если не сотням памятников архитектуры. Приоритет всегда отдавался «физическому» восстановлению памятников (начальство треста любило напоминать архитекторам, что они – «придатки производства»), но параллельно в минимально необходимом (а по современным понятиям – весьма значительном) объеме велись и исследовательские работы.

Впрочем, несмотря на «производственные приоритеты», по непонятным причинам трест никогда не выполнял советский «план». Соответственно, сотрудникам не платились премии. У отца был оклад 160 рублей (лет пятнадцать спустя, когда отец стал «завотделом», оклад дошел до двухсот – опять же, безо всяких премий). А исключительная порядочность не позволяла ему «входить в долю» с вороватыми строителями-подрядчиками.

Супруга – доцент химии – получала 320 рублей, да и мои дедушки с бабушками имели вполне солидные 120-рублевые пенсии, то есть отец был периодически попрекаем за «безденежность». А когда Инна Михайловна в 1978 году бросила химию, возникла обратная ситуация: на 180-рублевый заработок Вольфганга Вольфганговича стали жить трое – отец, мать и я.

Словом, сначала Вольфганг Вольфгангович получал меньше всех в семье, а потом стал получать больше всех, но все равно очень мало. Возможно, именно это (конечно, в сочетании с приобретенным на Воркуте аскетизмом) определило его абсолютное «бессребренничество». Показательный пример: с тех пор, как сын вырос, стал самостоятельно зарабатывать и сравнялся с отцом в габаритах (это произошло в середине 1980-х), у отца не появилось ни одной новой вещи. Весь мой «секонд хенд» (одежда, обувь, портфели, фотоаппараты и пр.) переходил в порядке «обратного наследства».

Чем питался Вольфганг Вольфгангович – вспомнить очень легко. Бульон из говяжьих костей, черный хлеб и чай с сахаром, летом иногда яблоки – вот вся его еда на протяжении и шестидесятых, и семидесятых, и восьмидесятых годов. Как ему с его весьма солидной комплекцией удавалось при таком рационе не только «таскать ноги», но еще и обладать огромной физической силой, – можно только гадать.

И ведь речь о бульоне из костей шла только по вечерам! Утром (а вставал отец всегда в шесть утра, так как у него не было будильника, а по радио в это время громко играли гимн) – чай, кусок хлеба, и на вокзал. Час–два в электричке, полчаса–час на автобусе, полчаса–час пешком – и реставратор на объекте. Днем – тяжелый физический труд (в условиях вечной нехватки «рабсилы» архитекторы-реставраторы сами и пробивали шурфы, и раскапывали фундаменты, и клали кирпич), на обед – буханка хлеба с водой (иногда с «сивухой-бормотухой» – чудовищным советским портвейном), вечером – обратная дорога, столь длинная, что если даже что-то днем пили, то до дома успевали полностью протрезветь. Во всяком случае, несмотря на многочисленные воспоминания и самого отца, и его коллег о постоянных «возлияниях» на объектах, я отца пьяным не видел ни разу в жизни.

Вольфганг Вольфгангович даже рассказывал, что иногда его после раскопок не хотели пускать в метро – грязный, оборванный, еще и «поддатый»… Выручало ярко-красное трестовское удостоверение с солидно выглядевшей должностью – «старший архитектор», «зам. нач. отдела», «нач. отдела».

Именно такой «трудовой путь» отец прошел в тресте «Мособлстройреставрация» за двадцать лет работы в нем. И только в конце семидесятых–начале восьмидесятых годов он из производственника-реставратора стал превращаться в историка древнерусской архитектуры.

К чертежам архитектурных деталей и реконструкций храмов, которыми был заполнен наш дом, прибавились горы рукописей: все выходные дни отец безвылазно сидел дома и писал. Как ни парадоксально, несмотря на легкий, «летящий» литературный стиль (особенно это заметно в эпистолярном жанре), отец писал очень тяжело. Горы «полевых заметок» и фотографий, один–два невообразимо исчерканных черновика, два–три «чистовика» с многочисленными правками – так создавалась любая из отцовских статей. Даже личные письма он сначала писал начерно, а потом правил и перепечатывал.

Огромной психологической нагрузкой для Вольфганга Вольфганговича были научные доклады. Во-первых, он всегда испытывал неловкость при публичных выступлениях (возможно, негативную роль играли «воркутинские» комплексы). А во-вторых, ему – «производственнику» – облеченные чинами и учеными званиями Лев Артурович Давид, Борис Львович Альтшуллер и Сергей Сергеевич Подъяпольский постоянно давали понять, что он – историк архитектуры «второго сорта», и если его вообще терпят на конференциях, то только из уважения к его практическому опыту реставратора. И, по всей видимости, любое его историко-архитектурное открытие воспринималось ими с удивлением, переходящим в раздражение.

А уж ожидать «сглаживания острых углов» со стороны Вольфганга Вольфганговича, всю жизнь «резавшего правду», и вовсе не приходилось. В итоге из всех историков архитектуры его поколения дружеские (и то не вполне) отношения у отца сложились только с Всеволодом Петровичем Выголовым.

Конечно, ни в коем случае нельзя забывать о том, что к отцу очень тепло относился Петр Дмитриевич Барановский. К примеру, отец рассказывал, что, когда он был прикомандированным к Барановскому молодым специалистом, Петр Дмитриевич привязывал его к стулу. Отец якобы часто выходил прогуляться, подышать воздухом, а Барановский хотел, чтобы он сидел и чертил, и однажды неожиданно взял толстую веревку, довольно крепко обвязал отца вокруг пояса и привязал к стулу, и тот чертил привязанным, пока Петр Дмитриевич не решил, что научил молодого специалиста усидчивости.

Конечно, привязывание к стулу сильно похоже на легенду (хотя эксцентричность Петра Дмириевича хорошо известна). Но и безо всяких легенд ясно, что Барановский в свое время фактически стал учителем отца и передал ему множество «профессиональных секретов».

Но в конце 1970-х–начале 1980-х Петр Дмитриевич уже был очень стар, и, как ни прискорбно это констатировать, с ним мало кто считался.

Соответственно, почти ни один доклад Вольфганга Вольфганговича не прошел гладко, ни одно его научное открытие не было принято без «боя». Лично помню, как отец на докладе о Борисоглебском соборе в Старице дискутировал с весьма агрессивным и весьма «подпитым» Давидом. Диспут сразу же перешел на уровень взаимных личных выпадов в адрес реставрационного профессионализма обоих оппонентов.

Конечно, отец ни от Давида, ни от Альтшуллера, ни от Подъяпольского, ни от какого-либо министерского или партийного начальства не зависел. И все же, конечно, ему было непросто работать в качестве историка архитектуры, постоянно преодолевая последствия негласно принятого решения «не пускать Кавельмахера в науку».

Неудивительно, что за всю жизнь отец не «удостоился» никаких ученых званий и степеней. Его единственной государственной наградой была медаль «Ветеран труда», которую выдали в 1986 году по представлению треста «Мособлстройреставрация» (отец в шутку называл эту медаль «Станиславом третьей степени»).

А в начале девяностых отец получил весьма почетное, но уже абсолютно ненужное ему удостоверение «реставратора высшей категории» – по представлению того же, к тому времени уже почти распавшегося, треста. В «Мособлстройреставрации» отца искренне любили, несмотря на все его «острые углы». Макс Борисович Чернышев, Станислав Петрович Орловский, Николай Дмитриевич Недович, Аркадий Анатольевич Молчанов, ныне покойный Николай Николаевич Свешников, – этих коллег отца я помню с детства. И какие бы реорганизации с трестом ни происходили, чем бы он ни занимался, я не буду поминать его неудобопроизносимое название иначе, чем добрым словом.

Не могу не вспомнить поздравление моего отца коллегами по тресту в связи с его 50-летием в 1983 году. Называлось оно «отрывками из воспоминаний гражданки Пятницкой, уроженки Сергиева Посада, ныне г. Загорск» (естественно, имелась в виду Пятницкая церковь на Подоле).

Я вся дрожу, я меркну, словно тень,

Как только вспоминаю, как когда-то

Ко мне почти что каждый божий день

Ходил разбойник этот бородатый.

Ох, как он пылко на меня глядел,

И на какие выходки решался!

На месте ни минуты не сидел:

Все под Подол забраться покушался!

И вот в один прекрасный день забрался,

И что-то интересное нашел,

И мигом слух до Балдина дошел,

Что тот во мне все время ошибался…

Как Балдин, бедный, это пережил?

Ведь он ко мне неравнодушен был!

А наш герой мгновенно охладел,

И в тот же миг исчез без промедленья,

Исчез тотчас, как только углядел

Другой объект для пылкого томленья…

Он обо мне ничуть не горевал,

Оставив мне в удел одни страданья,

Такой объект в Можайске отыскал

И на него направил все старанья.

При этом, как всегда, от нетерпенья

На месте ни минуты не сидит:

Копает сам и сам руководит,

Пудовые ворочает каменья,

И швец, и жнец, и на дуде игрец…

И молодец… Ей-богу, молодец!

В «свободный полет» отец отправился в конце восьмидесятых годов, еще некоторое время числясь в тресте «главным специалистом», но занимаясь уже исключительно историей архитектуры. В это время началось его тесное и плодотворное сотрудничество с музеями Александровской слободы, Московского кремля, собора Покрова на Рву, Истры и Коломны – музейные работники всегда умели ценить бескорыстную помощь исследователей и сами помогали им, как могли. Конечно, бывали досадные исключения, но Алла Сергеевна Петрухно, Татьяна Дмитриевна Панова, Татьяна Петровна Тимофеева, Ирина Яковлевна Качалова, Любовь Сергеевна Успенская и многие другие руководители и сотрудники российских музеев стали настоящими друзьями и коллегами отца.

В середине–конце девяностых годов «подросло» новое поколение археологов, реставраторов и историков, у которых имя Кавельмахера уже ассоциировалось с высочайшим профессионализмом, широким кругозором, глубокой проработкой каждого вопроса, скрупулезностью в изложении фактов и, наконец, с порядочностью, бескорыстием и самоотверженностью.

Но, к сожалению, нельзя сказать, чтобы отец оказался окружен восторженными почитателями и внимательными учениками, – историков архитектуры и было, и осталось очень мало, и все слишком заняты собственными проблемами выживания в «рыночной экономике». Два-три случайных студента-дипломника (отец из-за отсутствия ученой степени даже не имел права официально называться их научным руководителем), одна-две лекции, трое-четверо «младших коллег», периодические консультации, когда историей архитектуры серьезно занялся родной сын, – вот, пожалуй, и все общение Вольфганга Вольфганговича с «племенем младым, незнакомым». И это при том, что на любой вопрос он в любой момент был готов дать самый развернутый и квалифицированный ответ, причем делал это с плохо скрываемым удовольствием.

Ну, а любое возражение против позиции отца означало с его стороны долгую полемику с полной самоотдачей – привлечением всей возможной аргументации, ссылок на соответствующую литературу, иногда разговор на повышенных тонах с множеством личных выпадов, обвинений в поверхностности, дилетантизме, невнимательности и прочих «смертных грехах». Итоги полемики могли быть самыми разными, но важно то, что Вольфганг Вольфгангович в любой момент, по выражению Алексея Ильича Комеча, «готов был броситься в бой с открытым забралом».

Принято говорить, что до самой старости человек был… Фактически отец до старости не дожил (разве в наше время 71 год – это старость?), поэтому скажем так: всю жизнь он был физически очень сильным, невероятно выносливым человеком. Высоким (примерно 180 см), широкоплечим, с прямой спиной и великолепной осанкой. Вряд ли к Вольфгангу Вольфганговичу было применимо слово «статный» – скорее у него была фигура отставного тяжелоатлета средних весовых категорий. Определенную «наукообразность» его облику придавали только очки, борода и типичная (увы!) для большинства советских и российских научных работников дешевая застиранная одежда. Впрочем, слава Богу, в науке бедность не считалась и не считается пороком.

И, конечно, нельзя не вспомнить голос Вольфганга Вольфганговича: мягкие, обволакивающие интонации буквально завораживали слушавших его доклады (справедливости ради заметим, что в полемике он часто переходил и на весьма повышенный тон). А еще отец потрясающе читал стихи. Пожалуй, нигде больше я не слышал столь профессионального и при этом интеллигентного чтения.

Женским вниманием такой интересный и неординарный мужчина, как отец, никогда не был обойден, но при этом он был, как говорится, «образцовым семьянином», очень любил жену и, когда в 1996 году она переехала в Германию, уехал с ней. В конце девяностых Вольфганг Вольфгангович некоторое время ездил туда-сюда, но все реже и реже. В 2001 году он в последний раз провел раскопки (на Городище в Коломне), в 2002 приехал в Москву примерно на неделю, и больше в России не был.

В это время Вольфганг Вольфгангович, наконец, стал общепризнанным «патриархом истории древнерусской архитектуры» (как он выражался, «пережил всех оппонентов»). Что же произошло, почему он перестал приезжать?

Скорее всего, «сошлись» несколько факторов.

Во-первых, «семейный»: отец боялся оставлять мать одну, тем более с собачками – Инна Михайловна периодически подбирала на улице бездомных животных.

Во-вторых, «научный»: Вольфганг Вольфгангович был без первичного археологического материала как рыба без воды, а возможность проведения зондажей и раскопок практически исчезла – памятники архитектуры в массовом порядке стали передаваться Русской православной церкви.

В-третьих, «семейно-научный»: историей архитектуры профессионально занялся сын, и отец, видимо, решил, что «передал дело» (хотя и шутливо интерпретировал эту ситуацию как то, что из науки его вытеснил «новый русский»).

В-четвертых, «комфортный»: каким бы аскетом всю жизнь отец ни был, он был в восторге и от красоты Баварии, и от ее быта, и от ее климата, и от доброжелательности и любезности ее граждан. Он часто вспоминал тютчевские слова про «края, где радужные горы в лазурные глядятся озера», а как-то раз, прогуливаясь мимо кладбища, мы признались друг другу, что хотели бы оказаться похороненными не где-нибудь, а в этой изумительной земле.

Словом, Вольфганг Вольфгангович «осел» в Германии и начал учиться у супруги немецкому языку и вождению автомобиля. Последнему он обучиться так и не смог, но на поездах объехал и Баварию, и Северную Италию. Как ни парадоксально, эти годы можно назвать апофеозом его работы как историка архитектуры – подтвердились все его предположения о связях древнерусского и западноевропейского зодчества.

Иногда, когда я на неделю-другую приезжал в Германию, мы ездили смотреть соборы Баварии и Франконии вместе, и надо было видеть выражение лица Вольфганга Вольфганговича, когда он говорил что-нибудь вроде: «Посмотри, какая консоль!»

В Германии отец вставал по утрам еще раньше, чем в России – в четыре–пять. Вставал и писал. О Преображенской церкви в Острове, «Тверских вратах» в Александровской слободе, Благовещенском соборе, храмах с «пристенными опорами» (последнее, насколько я понял по черновикам, должно было стать отзывом на мою книгу «Зодчество Северо-Восточной Руси конца XIII–начала XIV века). И еще – отец вернулся к литературоведению. Множество статей о поэзии моей матери, которые он написал для разных немецких издательств, вновь пробудили в нем интерес к этой научной дисциплине. Впрочем, он не раз говорил (и это правда), что знает и чувствует поэзию не хуже, а то и лучше, чем историю архитектуры.

В семь–восемь утра отец на час засыпал, а когда просыпался, начинался немецкий быт. Сад, розы, магазины, выгул собачек, ремонт дома… Его стараниями дом принял вполне «бюргерский» вид: Вольфганг Вольфгангович органически не умел что-либо делать плохо. Он или принципиально отказывался делать, или делал с полной самоотдачей.

«Надорвался» – термин не научный, но, по всей видимости, наиболее применимый к тому, что произошло. Еще с воркутинских времен обладая «северной» закалкой, отец никогда ничем не болел. Единственное, что его беспокоило на протяжении нескольких десятилетий, – повышенное давление и «отложение солей» в суставах. В благодатном баварском климате и эти проблемы возникали нечасто. А ночью с 28 на 29 мая 2004 года он заснул и не проснулся. Обширный инфаркт.

Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер похоронен на «Северном кладбище» («Nordfriedhof») в Мюнхене.

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

НЕКРОЛОГ В. В. КАВЕЛЬМАХЕРУ²⁰

В.В.Кавельмахер. 2000 год.

29 мая 2004 года на 72-м году жизни скоропостижно скончался историк и реставратор древнерусской архитектуры Вольфганг Вольфгангович Кавельмахер.

В.В.Кавельмахер родился в Москве 22 января 1933 года. В 1937 году был отправлен вместе с матерью в ссылку на Воркуту, где жил до начала 1950-х годов.

Вернувшись в Москву, В.В.Кавельмахер окончил Архитектурный институт. В конце пятидесятых годов он работал белокаменщиком, а с начала шестидесятых – архитектором-реставратором. Практически весь дальнейший трудовой путь В.В.Кавельмахера был связан с трестом «Мособлстройреставрация», где он проработал до начала девяностых годов.

В 1970-е годы В.В.Кавельмахер начал использовать свой богатейший опыт реставратора-практика в исследованиях по истории древнерусской архитектуры. Его основной специализацией, как и прежде, оставались Москва и Московская область, но в круг его интересов входили памятники и Владимирской, и Тверской, и Рязанской, и Ярославской областей. После отъезда в Германию в конце 1990-х годов В.В.Кавельмахер вел исследовательскую работу по связям русской и западноевропейской архитектур.

В научных кругах наиболее известны фундаментальные исследования В.В.Кавельмахера по истории русских колоколов и колоколен, иконостасов и храмов Московского кремля, Троице-Сергиева, Коломны, Звенигорода, Александровой слободы и Юрьева-Польского. Но из трудов исследователя опубликована только малая часть, и над его колоссальными архивами предстоит работать не одному поколению реставраторов и историков архитектуры.

В.В.Кавельмахер был представителем той славной плеяды исследователей, которые превратили историю древнерусской архитектуры из умозрительной дисциплины в науку, основывающуюся на археологической, актовой и исторической фактографии. И сейчас, когда бурный поток первичной архитектурно-археологической информации превратился в тонкий ручеек, нам предстоит вновь и вновь обращаться к бесценным исследованиям того «золотого века» истории древнерусской архитектуры, в котором посчастливилось жить и работать В.В.Кавельмахеру.

Таких бескорыстных подвижников, каким был В.В.Кавельмахер, наука не забывает. Не забудем Вольфганга Вольфганговича и мы.

А.И.Аксенова, генеральный директор Владимиро-Суздальского музея-заповедника; О.В.Андреева, искусствовед; А.Л.Баталов, историк архитектуры; Ю.И.Белявский, главный редактор газеты «Культура»; Л.А.Беляев, археолог; М.А.Бусев, искусствовед; И.Л.Бусева-Давыдова, искусствовед; В.В.Ванслов, директор НИИ теории и истории изобразительных искусств РАХ; Б.И.Гадкер, генеральный директор ОАО «Мособлстройреставрация»; А.А.Галашевич, искусствовед; А.В.Гращенков, историк искусства; С.В.Демидов, архитектор-реставратор; А.М.Дымова, главный хранитель Коломенского краеведческого музея; Г.С.Евдокимов, архитектор-реставратор; С.В.Заграевский, председатель Профессионального союза художников; П.Л.Зыков, археолог; О.М.Иоаннисян, заведующий архитектурно-археологическим сектором Государственного Эрмитажа; И.В.Калугина, архитектор-реставратор; Т.Е.Каменева, директор ЦНРПМ; А.М.Кантор, президент Академии художественной критики; И.Я.Качалова, искусствовед; А.А.Клименко, искусствовед; Г.С.Колпакова, искусствовед; А.И.Комеч, директор Государственного института искусствознания; С.В.Королев, председатель Московского городского совета ВООПиК; В.А.Кучкин, историк; Л.И.Лившиц, искусствовед; Г.И.Маланичева, председатель Центрального совета ВООПиК; А.И.Морозов, председатель Ассоциации искусствоведов, заведующий кафедрой истории русского искусства МГУ, заместитель директора Государственной Третьяковской галереи; Ю.П.Мосунов, архитектор-реставратор; Т.П.Никитина, архитектор-реставратор; М.А.Орлова, искусствовед; С.П.Орловский, архитектор-реставратор; Т.Д.Панова, заведующая архитектурно-археологическим отделом музея-заповедника «Московский кремль»; А.С.Петрухно, директор музея-заповедника «Александровская слобода»; О.И.Пруцын, ректор Института искусства реставрации; Н.С.Романов, архитектор-реставратор; Е.И.Рузаева, архитектор-реставратор; А.В.Рындина, искусствовед; В.А.Рябов, архитектор-реставратор; В.Д.Сарабьянов, искусствовед; Д.А.Саркисян, директор ГНИМА им. Щусева; Э.С.Смирнова, искусствовед; А.С.Соколов, министр культуры РФ; В.М.Сорокатый, искусствовед; И.А.Стерлигова, искусствовед; Т.П.Тимофеева, историк архитектуры; Е.Н.Торшин, археолог; Н.Д.Троскина, архитектор-реставратор; Л.С.Успенская, искусствовед; А.И.Финогенов, искусствовед; Е.Л.Хворостова, археолог; А.Л.Хорошкевич, историк; М.Б.Чернышев, архитектор-реставратор; Б.Л.Шумяцкий, генеральный директор Ассоциации искусствоведов; А.С.Щенков, заведующий кафедрой реставрации Московского архитектурного института; Д.Е.Яковлев, архитектор-реставратор.

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

к статье с. в. заграевского «Вольфганг вольфгангович кавельмахер»

В. В. Кавельмахер о себе и современниках

В.В.Кавельмахер. 2002 г.

Часть I

Из бесед В.В.Кавельмахера с С.В.Заграевским в 2001–2003 годах

Я – чернорабочий истории архитектуры.

Про конец 1960-х годов:

Перегрузки у нас в Мособлстройреставрации были страшными. Все областные объекты раздали людям с 160-рублевыми окладами, мы ездили, закрывали рабочим процентовки и делали план. Мы не получали премий и не воровали.

У Петра митрополита (в Переславле – С.З.) местный архитектор чуть не снес подлинные галереи. Я пил с ним водку и рассказал про галереи. Тот спохватился. А в Больших Вяземах Альтшуллер, Давид и Подъяпольский галереи сломали, их потом восстанавливал Пустовалов.

Все были темными. Когда начинало работать мое поколение, учителя сидели. Авторитетом был неумный Давид.

Когда Альтшуллер и Подъяпольский не увидели, что шатер в Острове стоит на приделах, и датировали их более поздним временем, Свешников приехал и выругался матом.

Романов таких ошибок не делал. Такие ошибки делал Некрасов, – а ведь они были с Романовым современниками.

Некрасова я ребенком должен был видеть на Воркуте – он был среди заключенных, которых водили по городу на работу и с работы.

Некрасов – пустышка. Покрышкина, Романова и Воронина можно сравнить с шахматными фигурами, налитыми свинцом, а этот – пластик. Но если летать, как Некрасов, то все равно сделаешь какие-нибудь находки.

Ильина сначала звали на реставрации как консультанта, а потом по тресту прошел негласный приказ – не пускать, так как он крал идеи и не ссылался.

Давид был некультурным, не знал историю. Был веселым, но при этом обидчивым. Таким же некультурным был Барановский. Самородки. Барановский не умел писать, про Параскеву Пятницу его заставил написать Грабарь. Зато доносы писал каждый день – а ведь сам отсидел! Чай у него пьешь – а на столе донос. И говорил, говорил...

Воронин был вельможен. И на самом деле стоил много, и еще при этом надувался. Вагнер был попроще, демократичнее, ужасно красив и капризен. И писал легко.

Вагнеру не могли не дать доктора: лагерник и хороший человек.

Барановский действительно привязывал меня к стулу. Я был прикомандированным к нему молодым специалистом и часто уходил, якобы в туалет, – прогуляться, подышать воздухом. А он хотел, чтобы я сидел и чертил, и однажды неожиданно взял толстую веревку и довольно крепко обвязал меня вокруг пояса и привязал к стулу. И я чертил привязанным, пока он не решил, что научил меня усидчивости.

Барановский сказал на какой-то конференции: «Зачем вы слушаете Романова? Он же гомосексуалист!»

Подъяпольский – молодец, не побоялся ответить: «Это к делу не относится».

Огнев был суперрисовальщиком, как немцы XIX века, и фанатиком-любителем в исследованиях. Ударение надо ставить на первом слоге (сейчас часто говорят «Огнёв» – С.З.).

Из реставраторов мало кто писал, только я и Подъяпольский. Много пишут археологи.

Трофимов изуродовал Духовскую церковь, как никто не уродовал ничего. Я все хотел написать про это статью, но жалел старика. Ему тогда было за 60, думал написать после его смерти. А он прожил до девяноста, и теперь мне неудобно перед его вдовой. Так и не написал.

Старичок-реставратор Новодевичьего монастыря Макаров говорил: «Мое дело сказать, какой кирпич раньше, какой позже, а даты – не мое дело».

Кладку мы вынуждены учитывать в отсутствие более достоверной информации. Западу кладку учитывать не надо, у них все документировано.

На недоуменный вопрос сына, как родители-атеисты могли его назвать в честь Сергия Радонежского:

Конечно же, тебя назвали в честь не Радонежского, а Подъяпольского, который был молодым профессором и уже тогда звездой.

Про С.С.Подъяпольского:

Он никогда не носил в портфеле молоток и зубило.

По поводу кандидатской диссертации Б.Л.Альтшуллера:

Он занялся не своим делом.

Альтшуллер не сохранил ни одного фрагмента архивольтов закомар в Каменском. Он раскопал и положил рядом, и рабочие все сперли. Закапывать надо!

Альтшуллер никогда не фотографировал. Возможно, причина была такой: он придирался к рабочим, не закрывал им процентовки (я в этом смысле был гораздо лояльнее), и рабочие как-то подловили Альтшуллера в раскопе и бросали на него кирпичи. Он закрывался фотоаппаратом. Тот разбился, а новый Альтшуллер так и не купил. Из-за этого почти все результаты его исследований пропали, так как надо было вызывать фотографа, а тот ездил редко.

Когда Борис Прокофьевич Дедушенко передатировал собор Петра Митрополита в Высоко-Петровском монастыре (с конца XVII века на начало XVI – С.З.), мы встретились с Подъяпольским. Я спросил: «Как Вы себя чувствуете»? Он ответил: «В известном месте». Я сказал: «Вот где встретились»!

По поводу представления С.С.Подъяпольским в учебнике по реставрации кладки московского Успенского собора как целиком состоящей из белокаменных блоков:

Собор Фиораванти полубутовый, заполнен мелким камнем и кирпичом. Но не надо ругать Подъяпольского, все мы тогда бились лбом о стену с элементарными сейчас вещами. Например, не знали, для чего был нужен дьяконник.

Но Подъяпольский не понимал, что в трех малых апсидах Архангельского собора были приделы и перегородки. Понял только я. Подъяпольский не умел читать кладку. Умею я и Макс (М.Б.Чернышев – С.З.). Умел Свешников. Высший пилотаж – читать кладку под штукатуркой.

Давид, Альтшуллер и Подъяпольский сели в автобус и поехали смотреть мой объект – Юркино, ничего не сказав мне, ведущему архитектору. Меня там в это время не было. Елена Николаевна (жена С.С.Подъяпольского – С.З.) упала в мой раскоп могилы храмоздателя Голохвастова, и все ее долго вытаскивали. Но в итоге Давид у меня из Юркина ничего не взял, кроме цоколя, – конечно, безо всяких ссылок.

Я доказал, что Юркино – не Алевиз. Давид считал, что Алевиз. Как-то я его встретил на станции метро «Пролетарская», он сказал: «Чур меня!» и ушел.

Давид не разрешил мне подняться на леса в Симоновом монастыре – прямо так в глаза и сказал: «Нет». Подъяпольский такого себе никогда не позволял.

Давид спивался, постоянно носил на бедре флягу с водкой.

Альтшуллер был надутый, но тупой. И умный Алешковский ему не возражал.

Друзья звали Альтшуллера Бобом, а я с ним всегда был на «вы» – у нас сразу возникла взаимная неприязнь. Подъяпольский был на «ты» только с Альтшуллером, а с остальными, в том числе и со мной, – на «вы».

Подъяпольский и Альтшуллер не пили. Вот Давид – да.

Дмитрия Петровича Сухова глубоким стариком с опухшими ногами под руки привели на реставрационную площадку Андроникова. Он подошел к храму и сказал: «А это цоколь!». Восторг был полным.

По поводу Л.А.Давида, Б.Л.Альтшуллера и С.С.Подъяпольского в контексте реконструкции собора Андроникова монастыря:

Бандитская команда.

Давид умер, продолжая пить и приставать к женщинам. Его лучшая работа – Андроников монастырь, на которую его вдохновил Огнев – рано умерший гениальный дилетант. В Андроникове Давид, Альтшуллер и Подъяпольский напутали с барабаном – надо было ставить его не на внутреннее, а на внешнее кольцо. Они ошиблись и с подбарабанными кокошниками, не захотев воспользоваться двумя римейками XVI века – собором Рождественского монастыря и Успенским собором в Старице. Или лучше говорить не «римейки», а «аналоги» или «клоны»? Мы на эту тему даже поссорились с Альтшуллером. А когда я выступил на конференции, что они ошиблись с барабаном, Давид встал и вышел.

Гроб Давида на гражданскую панихиду поставили в собор Андроникова монастыря, и последнее, что он видел, – это изуродованный им барабан.

Подъяпольский умер и не оставил школы. И Воронин из-за Рыбакова не оставил школы.

Балдин хапнул Лавру (стал ведущим архитектором Троице-Сергиевой Лавры – С.З.), брал у попов взятки, делал все, что хотел. Я с ним расквитался в статье про Никоновскую церковь.

Когда Балдин защищал докторскую, кто-то, зная, что Балдин собирается защищаться, успел подписать письмо у Брунова о том, что Балдину нельзя давать доктора ни в коем случае. Брунов до защиты уже умер, и получилось письмо с того света. Балдин мгновенно сориентировался и сказал, что ему будет достаточно кандидата. Дали.

Когда Вова (друзья почему-то звали Всеволода Петровича Выголова именно так – С.З.) Выголов попал в институт искусствознания к Грабарю, Барановский сразу же написал на него донос. Грабарь на всякий случай Выголова выгнал.

В малый раскоп Федорова под Успенским собором (где фрагмент стены притвора – С.З.) мы лазили вместе с Выголовым. Вылезли и попрощались, ничего значимого друг другу не сказав. Потом он написал, а я нет.

На вопрос С.В.Заграевского, какие свои открытия В.В.Кавельмахер считает основными:

Все, что связано с колоколами; октагон Иоанна Лествичника; Александрова слобода; Борисоглебский собор в Старице; перекладка сводов Успенского собора (в Москве – С.З.); ранние памятники в Коломне; Пятница на Подоле.

Время исследований ушло, теперь церковь копать не даст. Перепроверять информацию невозможно, поэтому все будут опираться на результаты старых раскопок и перевирать их по-всякому. Как тут доказывать свою правоту? Только в общекультурном контексте.

Часть II

Из писем В.В.Кавельмахера к Т.П.Тимофеевой²⁰

…Такова эта грешная жизнь. И меня обманывали, эксплуатировали и обворовывали. Жесток, груб и несправедлив, беспардонен, безжалостен по отношению к чужому самолюбию был и, увы, по сей день являюсь я. При этом я патологически труслив, и если мне докажут, что я крупно ошибся, – знаю точно, что упаду в обморок, как девушка. Не пишу я о Георгиевском соборе только потому, что Вагнер мне покровительствует, что я был у него дома и ел его хлеб. Это добродетель? Но где же тогда истина?

1988.

Я выступал на конференции у Подобедовой вне программы, с докладом о новонайденном храме Калиты в Кремле. Выступил коряво, но материал хорош. Странный был состав зрительного зала! 99 % женщин, т.е. дам, все – музейные работники музеев страны. Мужиков больше нет, кроме очаровательного Иоаннисяна, Штендера, подобедовских мальчиков, меня и на одном дне – Подъяпольского. Т.е. все старье. Зрительный зал – это лик будущего. Видимо, мужчина будущего, рубежа ХХ–XXI вв., уйдет в бизнес, в кооперацию. Жутко.

1988.

Я, разумеется, ничего не знаю. Так только кажется. У меня есть идеи, смутные, как правило. Никаких книг по архитектуре я не читал, только листал. Есть память на архитектуру, но ничего, никакой связи. Ясно, что количество архитектурных идей крайне ограничено и все в конце концов сходится к двум-трем типам. Такие философемы уже много раз бывали в обращении. На первых порах они пленительны, но факты под них подверстываются плохо и от них устают, их оплевывают и надолго забывают. Потом все начинается сначала.

Бесценны только исторические факты, которых почти нет. Что такое боголюбовский киворий? Все правильно, он, как и «Немецкая божница» в Смоленске, как «терем Ольги» в Киеве, – на западе. Крещальни всегда на западе. Воронин чего-то не докопал. Как можно было на десятки лет бросить Боголюбово? Владимир? Я бы для начала искал во Владимире место колокольни. Они вполне могли возникать на местах баптистериев. Я верю, что в каждом ансамбле будут найдены розеткообразные сооружения, как есть они в каждом монастыре. Такой же октагон, как показанный мною Иоанн Лествичник, есть в крепости на Мангупе в Крыму. Это – византийская крепость. В Суздале – круглая колокольня есть. Кто-нибудь заглядывал в ее недра? Никто.

1988.

Что касается шатра, то он – ничто. Случайность в архитектуре. Он только заменяет купол, перекрывающий наос. Из бывших византийских провинций, самая разработанная типологическая сетка, по-моему, у болгар, и язык их нам понятен. Купол опирается не на столбы, а на устои. Вот и все. Нужно, чтобы не было столбов с барабанами и фонарями, ничего базиликального, и вы получаете «купольную» церковь. Русскому уху это ничего не говорит, ну, а нормальному византологу ничего не говорит наша «бесстолпная» церковь. Нельзя определять предмет по отсутствующему признаку. Ученые ребята Альтшуллер и Алешковский, когда выявили в Подмосковье храмы XIV века со «вписанным крестом» (по-болгарски), назвали их храмами «с пристенными столбами»! Т.е. со столбами, прислоненными к стенам! Столб, прислоненный к стене, со стеной сливается, сам становится стеной. Это – устой. Этот пример лучше всего показывает, что мы так и застряли на Софиях и просмотрели купольные храмы.

1988.

Что Г.К.Вагнер вытворяет (увы, буквально!) на ученых советах! Как он злобно, неумно ругается, брюзжит, бледный, перекошенный, абсолютно неправый, несправедливый, некомпетентный и пр. – памятник самому себе. Он ничего уже не понимает, ненавистничает и злится. Читать его последнюю писанину невозможно. Отвлеченность от предмета, философия искусства ему противопоказаны. Это бред и скука. Он был на высоте, когда писал Георгиевский собор. Остальное – претенциозный дилетантизм и чудовищная деградация. И озлобление. Он уже травит тех, кто говорит новое. Ему попала одна статья на рецензию в «Советской Археологии». Он ее буквально замотал, замучил, облил злобой, но погубить не смог. Он выступает против талантливых диссертаций (например, Щенниковой об иконостасе Благовещенского собора), он не стал читать статью Голейзовского о владимирском лжерублевском иконостасе. Основной его мотив: мы пахали, мы исследовали, нас обходят. Он спорил с Лившицем, вылез против его блестящей статьи о Тверской рогатине. Всем было стыдно, потому что статья безупречная.

Это – зоил. Я подобного, честно говоря, не видел. Вот что гнусная старость делает с человеком. Столь же страшна только история Плюшкина у Гоголя. Дома со своими гостями, со мной он мил. И я с ним мил, но мне по-человечески тяжело понимать все это и держать себя в границах. Я даже обращаюсь к нему с просьбами, прости меня Господь… Но уже три раза мне было стыдно, когда он садился рядом со мной после своих пасквильных речей. Видимо, его общительность и гостеприимство должны как-то компенсировать его, увы, антиобщественную, бросающую вызов правилам приличия, сущность.

1988.

Доклад С.С.Подъяпольского о Смоленском соборе Новодевичьего монастыря был – в первый раз – неудачным. Я ему поставил 3 с минусом, но пожалел и вслух сказал, что 4 с минусом, но он все понял и огорчился. Разумеется, никто, кроме меня, этого не понял. Сейчас мы с ним и с еще одним архитектором готовим «конволют» – три статьи под одним корешком – о дате постройки собора. Архитектор – о следах перестройки на памятнике, С.С. – со своей датировкой, я – со своей. Это был внешне милый, но самоуверенный и небрежный по существу, «профессорский» доклад. С.С. привык, что ему никто ничего не может возразить, и тихо наглеет. Возможно, конволют не состоится, поскольку мои возражения ничего от его концепции не оставляют. Вот первые признаки деградации абсолютно порядочного и интеллигентного ученого, возрастной и служебной (чин, занятость, всегдашний успех).

1988.

Успех Игоря Столетова закономерен: он растет, как гриб в теплое лето. Он – безобиден. Он – мученик (живет в провинции). То, что Суздаль стал похож на подкрашенного покойника, не его лишь одного вина, а времени, застойности, соглашательства, дружеского рецензирования, отсутствия жизни, движения, культуры в высоком смысле: он его тихо слопал. Так бывает, когда процессом управляют министерства. Наступает смерть. Вырастают дутые фигуры, подобно балетмейстеру Григоровичу, кукольнику Образцову, «писателю» Михалкову, режиссеру Бондарчуку, нашему Игорю: всюду – генералы от культуры, ибо только генерал может придать предмету истинно государственный министерский масштаб. Всюду – объемы! В общем, советская гигантомания. Шутка ли, целый Суздаль ухайдакал!

1988.

Сейчас голосовал, нет – выбирал – в первый раз в жизни, почти глубоким стариком, – т. Ельцина. Его любит московская чернь. Он обещал спасти нас от мафии. Демонтаж самой преступной системы в мире начался. Но вот ни веры, ни надежды у меня, старика, уже нет. Везде написано: «Россия! Грош тебе цена, коли не любишь Ельцина!» Обычно заборные надписи плоски, но с этой согласен…

1989.

А.С.Петрухно (директору музея-заповедника «Александровская слобода» – С.З.) я обязан навеки: она закрыла глаза на зондаж, незаконно сделанный мною в колокольне, среди дня, в воскресенье, при стечении народа. Я мечтал о нем 20 лет. Теперь все проблемы этого сооружения решены! Незаконность зондажа – между нами. Это, правда, глубоко внутри, но стук моего молотка слышали целый рабочий день. Теперь я впервые счастлив.

1989.

Свои раскопки в Слободе я вчерне закончил. Но яма постоит еще, до полного выяснения всех тонкостей: получились ли снимки и пр. Выкопали мы ее за 6 календарных дней, помогали – очень – местные краеведы Саша Бакаев и Лева Строганов, оба ученые из народа, и Леша Масловский – хорошо копал, молодец. Все-таки музей сплачивает силы, притягивает отмеченных Богом. Я совершенно растроган.

Но на прошлой неделе, без меня, появился конкурент Глазов и с помощью биолокаторов учинил (явно без Открытого листа) свой раскоп на предмет библиотеки Ивана Грозного. Его, конечно, нужно уничтожить, но я, конечно, доносов никогда не писал и писать не буду. Но я в шоке. Я бы подверг его товарищескому суду. Не столько за незаконный раскоп, сколько за биометоды, за пошлость, за дешевку. Ученый может быть верующим человеком, но за пределами своего узкого предмета, где он должен быть неверующим и строго рациональным, сухим скептиком. Как можно воздействовать на эту личность? Что с ним делать? Делать что-то надо, поскольку, если верить Масловскому, он занимается этим уже давно, причем в Слободе. В отчеты он свои тайные шурфы, видимо, не помещает. Что делать?!

1989.

Все, что выгребается из архивов, надо превращать в статьи, даже в публицистику. Издаст церковь, наконец. У нас была загубленная конференция 1986 года в Иосифо-Волоколамском монастыре, и вот церковь его взяла (чтобы погубить, как памятник), освятила, а нас тотчас же издала – 6 статеек под видом тезисов, лежат стопкой на полу у наместника в туалете. Все счастливы.

1989.

К П.Д.Барановскому, несмотря на все его недостатки, я относился с любовью и чисто человеческим участием. Это был трогательный разбойник. Его прощали все. За бескорыстие и потрясающую доверчивость. Любой ворюга-прораб мог сказать ему «простите, я больше не буду» и он тотчас его прощал: «Ну вот, мой друг, и хорошо, и хорошо…». Как человек беззащитный и очень добрый, он был патологически хитер. Свою легенду он создавал сам – экстравагантничал до полного безобразия и потери приличий. Его слепота, например, была слепотой кота Базилио. Едва ли не в последний раз в жизни видел я его следующим образом. Я что-то обмерял на колокольне Крутицкого подворья, он совершал свой болтливый обход (он болтал, не переставая) с директором Виноградовым (сегодня один из видных деятелей союза русского народа). Виноградов водил его под руку. Будучи совершенно слепым, он видит меня, подходит к лесам и начинает по ним подниматься – снаружи! Вокруг бегает Виноградов и кричит: «Петр Дмитрич! Петр Дмитрич!». П.Д. лезет (ему около 80-ти), взобрался на первый ярус, лезет на второй. Виноградов, надо отдать ему должное, плюнул и лезет рядом. Оба над пропастью, П.Д. не умолкает, и оба уже лезут, беседуя. Второй ярус, третий. Здесь мы встречаемся, обмениваемся репликами, и П.Д. целеустремленно увлекает Виноградова куда-то дальше. Мне отводилась роль зрителя. И здорово, и противно.

С виду это была сама кротость, его татарские глаза были необыкновенно красивы, но из этой кротости, доброты и красоты выходили бесконечной лентой одни лишь ябеды, клеветы и справедливые доносы. П.Д. мог бы сказать, перефразируя столь же очаровательного Чехова: «я писал всю жизнь, но только доносы». От которых никому не было ни тепло, ни холодно. Советскими докладными записками можно обклеить земной шар. Что-то мягкое и аморфное, как хлопья снега. На болтовню и вот такое писательство ушла целая в муравейных трудах прожитая жизнь! Болтающий П.Д. был нем, как рыба. Ведь он не сделал за свою жизнь ни одного умозаключения! Кто не пишет, тот не думает! Хотя писательство, отдельно взятое, – позор и даже болезнь.

В общем, был он человек некнижный, малограмотный. Это драма, которую он сам, по-моему, прекрасно сознавал. На ненависть он не был способен, ученых он просто отрицал, третировал и высмеивал всячески. В этом смысле он был антиинтеллигент. Его хобби было – «спасение памятников», но при одном условии – руками и лично. Чисто цирковое упорство. Нечто вроде вычерпывания моря. Наверное, такие люди нужны. Высокое юродство, западающий в душу пример.

Историк архитектуры он был нулевой, реставратор – мертвый и скучный, засушивал здание, клал аккуратно, как в XIX веке, из которого вышел. Все им восстановленные здания похожи друг на друга – Пятница, Петр и Павел в Смоленске, Крутицы. Я тоже Барановский, – кричат они. Отсутствие теории, неумение систематизировать и обобщать оборачивалось полной неспособностью подать совет, помочь, дать консультацию. Вне памятника конкретного он существовать и функционировать не мог. Это была слепая бессознательная реставрация, жизнедеятельность, как у животного, вьющего гнездо в неподходящем месте, в стволе пушки, например. С одной стороны власти ломают памятник, с другой его начинает реставрировать П.Д.

Главный итог жизни – юношеское открытие принципа реставрации кирпичных элементов по «хвостам». Чертежи Болдина монастыря. Фотофиксация (беспорядочная) уже несуществующих памятников. Но душа его никогда не спала. Жизнь получилась малопродуктивная, но в чем-то красивая. Это был самый красивый покойник из всех, что я видел в жизни. Понимая, что он пустоцвет, он страшно злился, между прочим. В общем, мир его праху. Все, что написал Чивилихин, его биограф, – чепуха. Он совершенно там на себя не похож. Это – икона. А на самом деле П.Д. был человек-анекдот, и из воспоминаний разных лиц мог бы получиться роскошный сборник, вроде Уленшпигеля. Тем более, что он тоже воевал с властями и как бы странствовал и попадал в истории. Такой сборник нужно бы сделать к столетию старика, но зальют елеем. Люди хотят жить в искусственном вымышленном мире, с сеансами по телевидению.

Его самая большая оплошность: в 18-м году он поверил в революцию и стал апостолом музеефикации церковных памятников. В Дьякове он выводил верующих, как тараканов. Под чудовищным предлогом, что они не понимают необыкновенной красоты памятника архитектуры, который занимают, в котором совершают обряды! Вот тебе и «искусство принадлежит народу»! В качестве директора музея «Коломенское» он имел коня, тулуп, мандат и наган (его грозились убить), довел до смерти священника, изгнал общину, разрушил экологию памятника и на долгие десятилетия превратил его в сортир. Сам же сел на 5 лет. По делам вору и мука!

1989.

Я – архитектор – знаю о каком-то камне больше, чем о здании. Видимо, у меня затмение.

1989.

Я схватил насморк на храме Дворца Спасителя, как шутили мы, когда его строили. Меня только что затащил туда силой патриарший звонарь Игорь Васильевич и даже звонил мне лично, как признанному колокольщику. Чудовищная вампука, а взрывать жалко. Есть во всем этом Бог? Нет, конечно, Бог – с авангардом. Остается принять на правах Ветхого завета. Удался только мрамор. Даже лифты – мраморные. В алтарях еврорукомойники фаянсовые. На крышах смотровые площадки с полированным мрамором на полу. Строил народ более «ворующий», чем верующий. Объемозатратная и материалозатратная реставрация, как говорили в мое время. Ничего другого и быть не могло, если ведущая идея – гальванизация трупа. Из ничего нельзя построить «свой» храм. Последней попыткой творческого христианства в истории (если не считать чудовищных живоцерковцев под началом у ГПУ) были новые апостолы – Дима, Зина, Коля, Дима и пр. (Мережковский, Гиппиус, Бердяев, Философов и пр., о. П.Флоренский). Вот ужас-то.

2000.

Смерть С.С.Подъяпольского меня потрясла: мы в последние годы буквально враждовали, но это был мой единственный, по сути дела, достойный оппонент. Я неутешен.

2003.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. С.С.Подъяпольский. Архитектор Петрок Малой. В кн.: Памятники русской архитектуры и монументального искусства. Стиль, атрибуции, датировки. М., 1983. С. 39.

2. Автор выражает благодарность М.Б.Чернышеву за помощь в подготовке информации о реставрационных объектах В.В.Кавельмахера.

3. Подробнее см.: С.В.Заграевский. Зодчество Северо-Восточной Руси конца XIII–начала XIV века. М., 2003.

4. Реконструкция В.В.Кавельмахера первоначального вида Духовской церкви приведена в кн.: В.В.Кавельмахер. Способы колокольного звона и древнерусские колокольни. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1985. С. 55.

5. Подробнее см. С.В.Заграевский. К вопросу о датировке церкви преподобного Никона (Никоновского придела Троице-Сергиевой Лавры). Статья находится на Интернет-сайте www.zagraevsky.com.

6. В настоящее время эта рукопись доработана и подготовлена к печати М.Б.Чернышевым.

7. В.В.Кавельмахер. О позднеготических истоках и мастерах Покровского собора на Рву, Борисоглебского собора в Старице и церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Статья была скомпонована автором этой книги из черновых рукописей В.В.Кавельмахера и не вошла в его библиографию. Статья находится на Интернет-сайте www.kawelmacher.ru.

8. В частности, см.: А.Л.Баталов. О датировке церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове. В кн.: Русская художественная культура XV–XVII веков. Государственный историко-культурный музей-заповедник «Московский Кремль». Материалы и исследования. Вып. 9. М., 1998. С. 220-239.

9. Б.Л.Альтшуллер. Памятники зодчества Московской Руси второй половины XIV–начала XV веков (новые исследования). Диссертация на соискание ученой степени кандидата архитектуры. На правах рукописи. М., 1978. С. 33.

10. Н.Н.Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков. М., 1961–1962. Т. 2, с. 202.

11. Итоги этих исследований не опубликованы и известны автору этой книги из личных бесед с В.В.Кавельмахером.

12. Вопросам происхождения крещатого свода посвящено специальное исследование автора этой книги: С.В.Заграевский.. Архитектурная история церкви Трифона в Напрудном и происхождение крещатого свода. М., 2008.

13. Итоги этих исследований не опубликованы и известны автору этой книги по материалам архива В.В.Кавельмахера (см. примеч. 17). Также см.: ПСО «Мособлстройреставрация». Памятник архитектуры – церковь Михаила Архангела в Синькове Раменского района Московской области. Т. 1: проект консервации. Ведущий архитектор В.В.Кавельмахер. М., 1990. Частично эти результаты приведены в кн.: С.В.Заграевский. Архитектурная история церкви Трифона в Напрудном и происхождение крещатого свода. М., 2008.

14. Н.Н.Воронин. Указ. соч., с. 122.

15. Автору этой книги удалось скомпоновать из черновых рукописей В.В.Кавельмахера следующую статью: В.В.Кавельмахер. О позднеготических истоках и мастерах Покровского собора на Рву, Борисоглебского собора в Старице и церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове (статья находится на Интернет-сайте www.kawelmacher.ru).

16. Автору этой книги удалось скомпоновать из черновых рукописей В.В.Кавельмахера следующую незавершенную статью: В.В.Кавельмахер. Ложноготический шатровый храм рубежа ХVI–ХVII веков в Подмосковье. К вопросу о дате постройки, первоначальных объемах и стилистике церкви Преображения в селе Острове (незавершенная статья находится на Интернет-сайте www.kawelmacher.ru).

17. Музей-заповедник «Александровская слобода» любезно согласился принять на хранение архивы В.В.Кавельмахера.

18. Автор выражает благодарность М.Б.Чернышеву за помощь в подготовке библиографии В.В.Кавельмахера.

19. Поскольку порядок и расшифровка подписей в некрологах обычно является непростой этической проблемой, мы поступили следующим образом: подписи приведены в алфавитном порядке, без государственных и ученых званий. Расшифровка должности ряда руководителей организаций, подписавших некролог, означало лишь то, что к соболезнованиям присоединились все сотрудники этих организаций. Если сотрудники этих организаций изъявляли желание опубликовать свою подпись отдельно, мы поступали в соответствии с их желанием.

20. Т.П.Тимофеева принесла эти письма в дар музею-заповеднику «Александровская слобода» и любезно разрешила автору этой статьи их публикацию.

НА СТРАНИЦУ АВТОРА

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

Все материалы библиотеки охраняются авторским правом и являются интеллектуальной собственностью их авторов.

Все материалы библиотеки получены из общедоступных источников либо непосредственно от их авторов.

Размещение материалов в библиотеке является их цитированием в целях обеспечения сохранности и доступности научной информации, а не перепечаткой либо воспроизведением в какой-либо иной форме.

Любое использование материалов библиотеки без ссылки на их авторов, источники и библиотеку запрещено.

Запрещено использование материалов библиотеки в коммерческих целях.

Учредитель и хранитель библиотеки «РусАрх»,

академик Российской академии художеств

Сергей Вольфгангович Заграевский